Любава

скачать книгу бесплатно


Первое время умерших еще хоронили, как положено, но как стали люди вымирать целыми семьями, когда уж боле, чем пол поселка на кладбище снесли, стали покойников прямо в домах их сжигать, в надежде заразу остановить. Но ничего не помогало – людей с каждым днем умирало все больше и больше, а пережить болезнь единицам удавалось.

Попервой зараза обходила дом Настасьиного отца стороной. Уж половину поселка схоронили, тех, кто не заболел, единицы оставались, кто-то и выздоравливать начинал потихоньку, а Настасьину семью мор всё не брал. Может, оттого, что дом ихний на отшибе стоял, на хуторе? А может, оттого, что Тимофей детям строго-настрого в поселке появляться запретил, да и сам туда не хаживал. А то и оттого, что как люди из церквы уходили, он туда бросался да на коленях у иконы чудотворной здоровье да жизнь детям своим вымаливал. Или потому, что сама церква рядышком была, колокольным звоном да ладаном хворь отгоняла. Кто знает? Но не трогала смерть семейство на хуторе.

Мор уж вроде на убыль пошел, меньше четверти выживших в поселке осталось, когда свалился с той же хворью брат Настасьи. Узнал он, что невеста его померла, так сжечь ее вместе с домом не дал, могилу выкопал да схоронил самолично. А через день и сам слег.

За ним и остальные дети полегли, а за ними и мать. Только отца с самым старшим братом да Настасью хворь не брала. Схоронили сперва младших детей, опосля и старших по одному на кладбище сносить стали. А вот когда жена его слегла с той же хворью, отца как подменили. Не отходил от постели жены ни днем, ни ночью. Поил кагором, выпрошенным у батюшки-настоятеля, холодной родниковой водой обтирал, ладаном курил над нею – все без толку, угасала жена, как свечка. На осьмой день, как слегла она, уж вовсе без сил, на коленях снес ее отец на кладбище. Еле хватило сил вырыть с сыном могилу едва-едва на метр – лишь бы захоронить. Ползком ползал, на коленях копал, вгоняя лопату в землю на пару сантиметров – на большее сил не хватало, но копал. Не мог он жену любимую, с которой уж четверть века прожил, поверх земли оставить. В опустевший, осиротевший дом чуть не ползком приползли с сыном, да слегли в жару да бреду.

Металась меж ними Настенька: то попить дать, то укрыть, то раскрыть… Да и сама не заметила, как свалилась.

* * *

Спустя время люди, что в церкву шли, батюшку-настоятеля проведать – тож заболел, бедняга, последним из священников – запах учуяли, что от хуторского дома шел. Сами-то чуть живые еще, едва ноги передвигают опосля болезни. Встали на перепутье, и думают – куда сперва-то идти? Но, рассудив, что ежели с хутора так воняет с каждым дуновением ветерка, помогать там уже некому, а потому сперва стоит батюшку навестить – авось выживет хоть один из священников? Так и сделали.

А как обратно направились, тогда уж и к хутору завернули. А там возле дома вонь – хоть святых выноси. Ну понятно, что померли все, и давно. Хотели уж дом подпалить да не мучиться – сил-то даже на одну могилу хватит ли? А их сколько надо? Да и тела таскать тоже… Да еще и разлагающиеся… В общем, никому не хотелось.

Пошли мужики за соломой да за дровами – дом обложить да поджечь, а бабы все языками чешут, судят да рядят.

– А ежели в доме кошка какая живая осталася? – вдруг выдала Марфа. – Мы ж существо живое в огонь бросим… На душу сей грех не ляжет ли?

– Верно ты говоришь, Марфинька… – задумчиво протянула Ульяна. – Нам нынче тока нового греха на душу не хватат. И так мор тока-тока отступать стал, а мы сызнова грешить? А ну как болезнь вновь вернется? Тогда точно уж все полягут.

– Надоть дом сперва проверить, а опосля уж и поджечь, – придумала Арина. – Тада уж точно знать станем, что живого там никого нету.

– Верно! – обрадовались Марфа с Ульянкой. – Да и глянуть бы неплохо, мож, и ценного тоже чего найдется… Чаво зазря деньгу-то в огне жечь? Хозяин-от не бедный, чай, был…

В общем, дождалися они мужиков и обсказали им свои соображения. Те в затылках почесали, подумали, да с бабами и согласились. Ну, кошка не кошка, а живой кто и впрямь остаться мог, тока сил нету из дома выйти. Хотя верилось в то с трудом. Но для очистки совести и успокоения собственной души проверить надобно. Да и монетки лишними не станут. Хозяин-то и верно не из бедных был, деньгу копил, чтоб сынам тож подворья поставить.

Ну, коль порешили, повздыхали, носы и рты рубахами обмотали, да пошли. Зашли, а в доме хозяин да сын его уж сколько ден мертвые лежат… Смотреть-то тошно. Стали их одеялами прикрывать, чтоб не видеть их, значит, да и вонь мож чуть поменьше станет. А одеяла-то, недолго думая, брали с кучи, что на соседней кровати лежала. Одно взяли, второе, третье… Глядь, а под кучей тряпок Настена лежит, руками себя обхватила да дрожит. Живая, значит…

Ну что делать? Достали ее из дома, обмыли, попить дали. Брата с отцом тож из дома вынесли. Этих пришлось на кладбище тащить да закапывать. Дом жечь не стали – хорош больно, мож, и достанется кому, ежели девку себе заберут? Да и Настенька помирать вроде не собиралась. Водички попила да уснула. Те, кто помереть должны были, в бреду метались, опосля в беспамятстве были. А эта, хоть огнем и горела, хоть и бредила да дрожала, да все ж уснула, не в беспамятство впала. Знать, выживет.

Стали бабы сызнова гадать, кому Настасья упадет. Девку-то выхаживать никому не хотелось. А ее не тока выходи, ее ж еще и растить придется – мала покамест, чтоб сама-то справилась. Вот Марфа возьми да и ляпни:

– А почто это ее ктой-то задарма рОстить да кормить должон? Мы ее вырастим, выкормим, а она королевной в дом свой возвернется, как муженька сыщет? Да за что ж ее кормить-то? А ведь еще и обувать да одевать надобно… Вот уж счастье-то подвалило!

– И то верно… – вздохнула Ульянка. – А с другой стороны – не бросишь же ее тута… Дитя ведь еще. Грех-то какой – в беде в годину лихую оставить без помощи… Тем более, что деток-то почти и не осталось. И мои сынишки тоже… – на глазах женщины заблестели слезы, которые она промокнула концами платка, завязанного под подбородком. – Да и у вас…

– Ну и бери ее себе, коль греха боишься, – огрызнулась Марфа. – А мене такой привесочек и даром не надь.

– А я бы взяла, – хитро улыбнулась Арина, – и рОстила бы, и кормила, и одевала. Тока платой за то мне дом пускай отойдет. Вот мор сойдет, пойду к барину, да паду ему в ноги – пущай он мне за сироту дом отдаст. А то нашто девке дом? Замуж выйдет, все одно к мужу пойдет. А я и приданое даже за нею дам, коль так станется.

– Вот ты умная какая! – подбоченилась Марфа. – Да за дом и я девку возьму! Чегой-то тебе тока?

Бабы всерьез сцепились – кому девку забирать на воспитание, а ежели точнее – кому дом с подворьем достанется. А тут еще и кубышка гдей-то есть… Денег-то они так и не нашли покамест. А то, что они были – это наверняка. Вот еще бы знать, где Тимофей их прятал… Ну, а если дом кому и отойдет, то отыскать их – дело времени. Да еще и то, что земля-то да дом на ней барину не принадлежали – тоже дело великое. Так что кусочек очень лакомый получался.

Поорались бабы, поругались, и пришли к тому, что пускай девка сама выберет, к кому ей идти. А пока что они втроем за ей ходить станут, по очереди. И не так тяжко, и дом в порядок приведут, и (как каждая надеялась) девку приручат. А покуда суть да дело, каждая по корове себе на подворье сведет – тоже плата за то, что девку выхаживать станут. А за то, у кого жить станет, той дом с подворьем и достанется. Коровы-то нынче молока уж не дадут – скока дён не доены, ну да не большая беда. Покрыть их, а как отелятся – сызнова молоко будет. Одну корову пока на выгуле так и оставили, чтоб ссоры боле, значит, не затевать.

Придя к согласию, они натаскали воды, вытянули из дому все тряпки, что посжигали, что замочили, девку, помыв хорошенько, пока в сенник снесли да на сено уложили. Хорошо хоть, в сарае полно тряпок старых было, что почти и не провонялись.

Каждый день бабы с утра приходили, все отстирывали да отмывали, дом снутри весь выдраили да травами пахучими натерли, веники из них везде поразвешали, чтоб, значит, запах-то убрать. Вещи все перестирали да на ветру выдыхаться оставили. Сильно бабам в помощь смола пришлась, коей Прошка все стены, пол да потолок щедро залил – не дала она запаху в дерево глубоко въесться.

Ну, а Настена-то не померла. Потиху, потиху на поправку пошла. А как вошла девка в разум, стали ее каждая к себе звать-уговаривать. И попугали тоже хорошо – мол, мала девка, не справится, с голоду да с холоду помрет. Зима вскоре наступит – чего одна в пустом холодном доме делать станет?

Но Настена умной девкой оказалась, не гляди, что одиннадцатый годок ей тока пошел. Идти к кому-нито в примачки отказалась, сказала, сама жить станет. И стала. Попервой-то всякое бывало. И голодная, и холодная сидела, и с хозяйством не все ладно было, не всегда справлялася. Точнее, и вовсе не справлялась. По дому-то хозяйничать, корову доить, готовить да стирать, да горницу в чистоте содержать мать ее научила. Да тока того мало оказалось. И как ни умна была Настена, а все же дитя еще, многое ей не подвластно да не под силу, да и по разуму рано. А многого ей и не сказывали – а на что девке в мужицкие дела вникать? То не ее забота.

Стала Настенька хозяйствовать пытаться. Основное-то понимает – надо травы накосить, сено сушить, дров наготовить, огород выполоть, да и на поля неплохо бы сходить, там тож полоть надо да окучивать… Но сил мало опосля болезни, то и дело на землю опускается – голова кругом идет. Посидит, отдохнет, переждет слабость да дальше делать. Какие уж тут поля? На подворье бы управиться…

Начала грядки полоть, а покоя нет – корову да лошадь чем кормить зимой станет? Сено надо. Взяла Настасья косу, возле дома на лужайке попробовала косить – не получается совсем. Коса большая, тяжелая, девчушка ее держать-то держит – видала, и не раз видала, как отец с братьями косили. Размахнулась, да с размаху острием в землю и загнала. Упала, в сарафане да косе запуталась, стала вставать – ногу порезала, сарафан порвала, вновь упала. Лежит, слезы из глаз катятся, а пожалеть и некому.

Села, злые слезы вытерла, из травы да косы выпуталась, ноги к подбородку подтянула, руками обняла, задумалась. Хорошо хоть, корова одна только осталась, и та с лошадью сейчас на вольном выпасе, иначе уж давно бы померли. Косить надо… А как? А ежели траву не косить, а серпом ее? Серп – это для женщин, как коса, только маленькая, закруглённая и зубчатая. Ну и что, что им жнут? А ежели им и траву так же? Это дело знакомое, этому Настеньку учили.

Обрадованная собственной сообразительностью, девочка поднялась, косу из земли выдернула, на место отнесла, взяла серп, большой, материнский – у нее маленький был, детский. Сбегала в дом, переодела сарафан, ногу перевязала тряпицей, взяла кринку (воды по пути с колодца набрать) да полкраюхи хлеба, соли в узелок, сложила в маленькую корзинку все, платок на голову повязала да на покос пошла.

Пришла, глянула – снова глаза слезами наливаться начали. Люди уж по второму разу скосили, скоро уж отаву косить станут, а у них на покосе трава стоит высокая, перезревшая, жесткая. Уж и желтеть кое-где начинает. Такая трава только на подстилку и сгодится. Скотина ее есть разве что с сильной голодухи станет, и то вряд ли. Да и сушить ее – одна морока. Палки да стебли выбирать то и дело надо, на угол покоса сносить и там досушивать, а после сжигать.

Ну что поделать, коль траву она упустила, болея? Вздохнула Настенька, да принялась траву серпом жать. Весь день жала, да много ли серпом накосишь? Уж ввечеру, как солнце к лесу скатывалось, ехали мимо мужики с дальнего покоса. Увидали девчонку, серпом траву жнущую, остановились. Спросили, чего она чудит-то? Ответ услыхав, рассмеялися. Просмеявшись, послезали с телег, да в восемь кос весь покос ей и скосили. Обрадованная Настенька собрала свои пожитки да домой поплелась.

С утра, только солнышко поднялось, Настена на покосе уж была, с сеном возилась. То дело было привычное, а потому работа спорилась, хоть и отдыхала девочка часто. За три дня сено просушила как следует, стала домой таскать, в сенник. Еще два дня вязанками таскала, да день в сенник укладывала. Как раз к дождю успела.

Ну, раз дождь, значит, домом заняться следует. Настенька в горнице убралась, поесть себе сготовила, белье перестирала, баню ввечеру натопила, намылась. Привычные, рутинные дела успокаивали, возвращали в обычную колею.

Крутилась девчонка с утра до ночи. Что-то, что умела делать, получалось, а к чему не знала, как и подступиться. Но зубы сжимала и делала, как разумение подсказывало. По выходным забегали тетки Арина и Марфа, к себе звали – думали, хлебнула упрямица лиха, так теперь благодарна будет. Тетка Ульяна приходила, приносила девочке молока, когда и творогу с сыром, а то и хлеба краюху. Тоже к себе пойти уговаривала, но тихонько, жалеючи. Но Настена, упрямо сжав зубы, на все уговоры трясла головой. Один ответ был – никуда я с отцовского дома не пойду. Тетки только усмехались – ну-ну, зима настанет – сама прибежишь.

Настала страда. Пришло время рожь да пшеницу жать. Как Настена ни убивалась, как ни торопилась, как ни старалась – убрать оба поля ей было не под силу. Сжала, сколько смогла, в амбар перетаскала, принялась картоплю со свеклой собирать. Люди уж, убрав поля, грибами запасалися да огороды убирали, а Настенька все с картоплей возилась. Как зарядили дожди осенние, ледяные, плюнула девочка и на картошку со свеклой. И пол поля убрать не осилила.

Под дождями моросящими лук из земли пособирала кое-как, лишь бы хоть что собрать, в сарай на тачке перевозила, сушиться раскинула. И только после того за огород взялась, на коем мало что повыросло – ходить-то кому было? Собрав, что смогла и кое-как поубирав старую ботву, которую уж снегом присыпать начинало, девчонка взялась за обмолот. Покуда она зерно обмолотить пыталась, у ней картошка да лук подмерзли. Осталась Настена на зиму почти без запасов – то, что с таким трудом добыто было, только на корм курям и сгодилось, а кроме коровы, лошади да нескольких курей у нее скотины уж боле и не осталось.

А вскоре поняла девочка, что с сеном у нее беда. Не смогла она корма рассчитать. Попыталась было кормить лошадь и корову свеклой – обпоносились. Тыкву дать попробовала – ели. Но мало того было. Ветки бегала резать с деревьев да приносить им – грызли, конечно, с голодухи, но разве тем накормишь? Пала у нее корова. А ее ж еще и закопать надо. Ну что делать? Побежала она к соседу. Прибегла, слезы утирает.

– Дядька Федот, у меня корова померла. Ее закопать бы, а я разве справлюсь? Помоги, Христом Богом прошу!

– А чего ж она у тебя померла-то? – собираясь, поинтересовался дядька Федот у девочки. – Не растелилась, что-ля? Чего раньше-то не позвала?

– С голоду померла, – опустив голову, покаялась девочка. – Корма я не рассчитала. Сена не хватило.

– Да что ж ты ее не прирезала-то? Хоть с мясом бы была! – расстроенно проговорил сосед. – Вот непутевая! Как есть непутевая! А теперя ее тока закапывать… Эх! – махнул он рукой. – Все хиной спустишь, и сама сгинешь! Как безрукая, ей Богу! – ворчал Федот, вытягивая корову волоком из сарая.

– Не спущу! – зло ответила девочка. – Ты, дядька Федот, корову мне прикопай, да и ладно. Я б тебя и не потревожила, коли б мне силы достало самой справиться. А так звиняй за беспокойство. Заплачу я тебе за труды твои, не боися.

– Ты вот что, девка. Ты кончай дурью маяться, да ступай к кому-никому в семью. Не дело ты затеяла, не смогет ребенок один выжить, – отерев пот со лба, строго посмотрел на нее Федот. – Тебя бабы с каких пор кличут? А ты чаво уперлася, словно бычок молодой? Гляди, корову уже сгубила, лошадь сгубишь, а тама и сама сгинешь.

– Дядька Федот, я тебя помочь позвала, а не учить меня. Чай, не в пустыне живу, найдутся добрые люди, не дадут сгинуть. А то, что где-то не знаю да не умею – моя вина. Но то дело наживное, и я научусь. А в примачки ни к кому не пойду, – уперев руки в бока, сердито и прямо взглянула на него Настасья. – А ты, ежели помочь не хочешь, дак ступай, сама справлюсь.

– По дворам помощи просить пойдешь? – язвительно усмехнулся Федот. – А опосля за милостынькой?

– Ну, в постелю к Марфиньке, как ты, не полезу, – огрызнулась Настасья. – Сказано тебе: коли хошь помочь, так помоги, а нет – ступай, без тебя справлюсь!

– Погляжу я, как ты справишься, – сплюнул Федот ей под ноги, развернулся да ушел.

Настасья, поглядев ему во след, закрыла лицо руками и расплакалась.

Проревевшись, Настенька привязала корову за ноги, запрягла лошадь, крепко привязала веревки к хомуту и так оттащила ее в лес насколько смогла, да там и бросила – волки сами разберутся. Лошадь пустила свободно походить, достала из-за пояса топорик да принялась сухостой не сильно толстый срубать. Нарубив дров, обернулась на лошадь. Углядев, что та с огромным удовольствием поедает еловые ветки, она, обрадовавшись, что нашелся корм, нарубила лапника, перевязала сухостой, уложив его на еловые ветви наподобие волокуши, и, довольная, забравшись на лошадь, вернулась домой.

* * *

Уяснив, что просить помощи нельзя, ежели взялась сама жить, Настасья больше ни к кому не обращалась. Со всем сама справлялась, как могла, на своих ошибках и училась. До весны дотянула, а там и время пахоты пришло. Подумала Настасья хорошенько, прикинула – три поля пахать да сажать надобно. А кто это делать станет? Да и надобно ли ей оно? Прикинув так и эдак, Настасья пошла к дядьке Павлу, который с отцом ее не раз вместе и в тайгу ходил, и по делам барина с караванами ездил. Пришла, поздоровалась, как положено, о здоровье справилась, о погоде поговорили, отца вспомнили. Тогда и к делу Настенька перешла.

– Дядька Павел, по делу я пришла. У меня три поля отцовские остались. Сама-то я их не подыму, а под пары пускать – их косить надоть, а то я тоже не осилю. А палом землю выжигать опасно. Ну как тайга займется? – Настенька собралась с духом, и продолжила: – Потому и пришла я к тебе. У тебя тока одно поле. Возьми пока моих три, сей, сажай, твое и под пары пустить можно, чтобы землица отдохнула. А мне за то дров привезешь на зиму. Что думаешь?

– Поля, Настена, обрабатывать надоть, иначе грош цена запущенной землице. Верно ты понимаешь. Потому, в память об твоем отце, который не раз мне помощь оказывал, возьму я твои три поля, и стану их обрабатывать, – мужчина хитро взглянул на Настасью. – А значить, окажу тебе услугу – сохраню землицу пахотной. За то не я тебе, а ты мне приплатить должна.

Настасья пригорюнилась. Вроде и верно повернул дядька Павел, да тока нутром девочка обман чуяла. Да и как-то не так получается – она и поля отдала, и еще должна осталась. Неверно то. А вот как верно?.. У кого бы спросить?

– Не ладно так, дядька Павел. Ты поля засадишь, лишку продашь, деньгу получишь. Я бы то тож сделала, да мала покамест, потому и даю тебе на время попользоваться, – взвешивая каждое слово, медленно проговорила Настя. – А мне дрова надоть. Потому в обмен на поля ты мне дрова дашь. По чести так быть должно, – и с опаской подняла неуверенный взгляд на мужчину.

Павел улыбнулся и погладил девочку по голове.

– А что так неуверенно свое отстаиваешь, а, Настенька? За свое драться надо. Правильно ты все понимаешь, девочка, а коль сомневаться в том станешь, тебя любой вкруг пальца обведет. Поглядеть мне хотелось, сможешь выжить али пропадешь, – вокруг добрых глаз Павла разбежались морщинки. – Теперь вижу – выживешь. Тока помни, Настасья, всю жизнь помни – за свое бороться до последнего надоть, зубами вцепляться, когтями. Никогда никого не слушай. По твоему быть всегда должно. Тогда и удача к тебе повернется. Так меня отец твой учил, то и сынам своим в головы вкладывал. И прав он. Тысячу раз прав. И ты то крепко, девочка, помни. А дрова я тебе по осени привезу. По подводе за поле. Ладно ли будет? – заглядывая Насте в глаза, спросил Павел.

– Ладно… – задумчиво кивнула девочка.

Глава 6

Подходя к часовенке в праздничном настроении – обряд крещения всегда радостен и праздничен, к тому же детей Илия искренне любил, и здесь ему очень не хватало детских голосов и чистых, лучистых глазенок – священник увидел стоящую на коленях возле входа явно беременную женщину с протянутой рукой. Чуть в стороне, неодобрительно поглядывая на нее, уже собирались прихожане из соседних деревень, пришедшие на заутреню, а вскоре должны были подъехать и с детьми, которых ему предстояло крестить. И новым, незнакомым людям, которые могли стать его прихожанами, и уж тем более детям, видеть подобное непотребство вовсе не стоило.

Нахмурившись, Илия ускорил шаг. Поздоровавшись с прихожанами и благословляя их, он вдруг услышал громкий голос Степановны:

– Зоська! Ах ты ж зараза бессовестная! Ты пошто обратно явилася, а? Не тебе ли сказано было, чтоб ноги твоей тута не было? Да еще и к церкви прилезла! Не совестно тебе? А ну ступай отсель, покуда мужиков не кликнула!