скачать книгу бесплатно
Мои ботинки не такие музыкальные и шустрые, как папины. Поэтому они никогда не могут за ними угнаться.
Скри-и-ип!!! Скри-и-ип!!! Скри-и-ип!!! Мы возвращаемся домой.
– Смазал бы ты их, что ли, – вздыхает мама. – А то с тобой рядом ходить невозможно. Я и крем специальный купила.
– Крем – это для всяких барышень, вроде туфель на шпильках. – Мой папа непреклонен, как скала. – А мои ботинки от него только фальшивить начинают. Тональность у них меняется, понимаешь?
Нет, мама не понимает. Она снимает свои шпильки и идёт готовить нам ужин. Папины ботинки, угомонившись, затихают в углу. Шляпа отдыхает, развалившись на полке. Свитер свернулся калачиком на стуле.
Папа переодевается в растянутые на коленках треники и выцветшую голубую ковбойку. Суёт ноги в самые обыкновенные старые фетровые тапки.
Когда мой папа надевает тапки…
– Ну что? – потирает он довольно руки. – После ужина партейку?
Когда мой папа надевает тапки, мы с ним садимся играть в шахматы. Папа раскладывает на табуретке доску. Я расставляю фигуры. По краям ладьи. Рядом с ними кони с изогнутыми шеями. Потом два слона и ферзь с королём. Впереди – целый ряд воинственных пешек.
– Твой ход, – говорит папа.
И убирает с доски своего ферзя и ладью. Это он так даёт мне фору. Поэтому мы очень часто заканчиваем вничью. Два раза я даже у него выигрывала.
Потом мы с ним вместе смотрим «Спокойной ночи, малыши!». Хоть мама и говорит, что мы совсем уже того… впали в детство.
И папа читает мне на ночь свою любимую книжку – Гайдара или, скажем, про пятнадцатилетнего капитана по имени Дик. И рассказывает свои бесконечные истории: про шляпу, и звёзды, и космические галактики, и много ещё про что.
Больше всего на свете я люблю, когда мой папа надевает тапки…
Как папа не стал лётчиком
– Когда я был маленький… – говорит мой папа.
Папа очень любит так говорить. Мол, когда он был маленький, всё было не так, как теперь. Гораздо лучше всё было в стародавние времена его детства. Речки глубже. Вода в них чище и теплее. Зима белее и морознее. Трава зеленее. Небо голубее. И облака на нём – в сто раз кучерявее. Сахар слаще. Про мороженое и говорить не приходится.
– Ты такого никогда и не пробовала! – смакует воспоминания папа. – С орехами! Всё облито шоколадом! М-м-м! Теперь такого уже не делают.
И докторской колбасы такой не делают. И сгущёнки, которую было принято варить вместе с банкой в большой эмалированной кастрюле. И конфет.
– Были в наше время такие леденцы, – рассказывает папа, – в коробочке. Монпансье назывались. Так вот, мы с ребятами…
Ребят, какие были тогда, теперь уж тоже нигде не сыщешь. Нет таких ребят на всём белом свете. Чтобы так умели дружить. И друг за друга горой. А учиться любили – ужас! В школу бежали наперегонки. Никогда не болели. А если вдруг заболеют, то тут же выздоравливали. Особенно если на носу контрольная.
– На контрольную приходили все, – объясняет папа. – Даже с температурой сорок градусов.
Пропустить физкультуру или лыжный забег для них было хуже самого страшного наказания. А уж читали… запоем! Всё подряд по программе и даже то, что не по программе… в общем, за уши не оторвать!
Да! Папе можно только позавидовать – так хорошо всё было, когда он был маленький.
Только я в это не верю. Вообще. Ну в то, что когда-то мой папа был маленький. На него посмотришь – сразу скажешь, что не может этого быть.
– Ну вот же, гляди!
Папа достаёт из шкафа большую картонную коробку, в которой у нас хранятся семейные фотографии. Вываливает целую кучу на диван.
– Вот же я! Вот! Не узнаёшь?
На фотографии тощий ушастый мальчик сидит на коленках в море. За его спиной стоит дядька в трусах и соломенной шляпе. Он держит мальчика двумя руками за его лопоухие уши и даже слегка оттягивает их в стороны, чтобы они казались ещё больше и красивее. Во всю дядькину грудь нарисован огромный орёл. Одно крыло орла слегка опущено вниз, к дядькиной подмышке. Другое задрано кверху, к самому плечу. Как будто этот орёл вот-вот оттолкнётся лапами, взмахнёт могучими крылами и улетит в голубое бездонное небо.
– Это я, – тычет в мальчика пальцем папа. – Это мой папа. Твой дедушка.
На самом деле фотография размером чуть больше почтовой марки. Вся потрескавшаяся и какая-то жёлтая. Толком разглядеть ничего невозможно. Какой-то мальчик… какие-то уши… полустёртый орёл…
– Ошибка молодости, – объясняет про орла папа. – Отец татуировку сделал… потом всю жизнь жалел…
А по-моему, красиво.
Жалко, что у моего папы такого орла нет. И вообще никаких татуировок. Зато у него есть усы. И лысина в полголовы. Он её ужасно стесняется.
И ещё у папы уши. Большие и слегка заострённые кверху, как у эльфов и всяких прочих гоблинов. Я сравниваю папины уши с ушами на фотографии. Вроде похоже… а может, не совсем…
– Вот ещё, смотри.
Папа протягивает мне следующую фотографию. На ней другой мальчик, но с такими же ушами, как у первого. Он уже не в трусах, а в мышиного цвета школьной форме. Держит в руках модель корабля – то ли фрегата, то ли авианосца. Я в них вообще не разбираюсь, в этих плавучих средствах.
– Когда я был маленький, – объясняет папа, – я мечтал стать моряком.
Про это он тоже любит рассказывать. Как он кем-то мечтал стать. А потом, конечно, не стал. Обстоятельства помешали.
Например, сначала он хотел поступать в морское училище, но передумал.
– А если бы на подводную лодку откомандировали? А? То-то!
Папа очень боится замкнутых пространств. Даже в лифте ездит с опаской.
Потом он чуть не стал космонавтом. Только в космическом корабле пространства не больше, чем в лифте. И папа решил пойти в геологи.
– У геологов такая интересная жизнь! Такие открытые пространства! – захлёбывается от восторга папа. – Они всё время ходят в поле. Ищут там железную руду, нефть, лучистый колчедан.
– В поле же рожь, – удивляюсь я. – И ещё сорняки. При чём тут…
– Ну не знаю, – чешет затылок папа. – У них, наверное, какое-то другое поле…
Геологом он тоже не стал. Потому что его друг Славка Дерябин вдруг решил пойти в артисты.
– А куда мне было деваться? – спрашивает папа. – Пришлось за компанию идти в театральный кружок. Мы ж тогда знаешь как дружили! Не разлей вода!
Папа до сих пор вспоминает какого-то то ли бедного, то ли бледного Йорика. Хотя вообще-то этот Йорик, как оказалось, на самом деле был черепом. И вот мой папа чуть что, сразу хватает со стола сахарницу (настоящего-то черепа у нас нет и отродясь не бывало) и обращается к ней торжественно и печально: «Быть иль не быть, вот в чём вопрос». Они тогда очень Шекспиром увлекались. Целый месяц «Гамлета» репетировали.
А потом Славка кружок бросил, потому что захотел стать лётчиком. Папа решил не отставать.
– Вот, смотри!
На фотографии третий ушастый мальчик, чуть постарше первых двух, сидит на огромном стогу сена и смотрит из-под ладони в небо. Рядом сидит другой мальчик, весь конопатый, в закатанных по колено штанах.
– А-а-а… при чём тут лётчик… где же самолёт?
– Улетел, – вздыхает папа.
Папа садится поудобнее, обнимает меня за плечи и начинает рассказывать.
– То лето я провёл в деревне, – голосом древнерусского сказителя заводит свою песнь папа. – Деревни тогда были…
Деревни, конечно, были не чета нынешним. Дома в них были огромные, как дворцы. Печные трубы упирались в небо. Клубника вырастала размером с кулак. Яблоки, те вообще были как арбуз. Коровы по деревне ходили, словно бронетранспортёры. Молока давали – зараз тонну. И жирность у него девяносто пять процентов. С половиной.
– И завёлся у меня там дружок, – продолжает папа. – Колькой звали. Ивановым. Механизатором хотел стать. Точнее говоря, комбайнёром.
– Комбайнёром, это, наверное, хорошо? – спрашиваю я.
– Вот и Колька так думал, – ухмыляется папа в усы. – Он же про самолёты ничего почти и не знал.
И стал мой папа (который в то время никаким, конечно, папой не был) этого Кольку просвещать. Про фюзеляжи там всякие, лонжероны и что там ещё у них есть, у самолётов.
– Подумаешь! – говорил Колька. – Лонжероны! Ты хоть раз в жизни на настоящей телеге катался?
– На телеге? – удивлялся папа.
– Ну с оглоблями и лошадью впереди.
Папа тогда и знать не знал, что такое оглобли. Про лошадь-то он, конечно, что-то слышал.
– У меня дядя бригадиром в колхозе работает, – сказал тогда Колька. – Хочешь, смотаемся к нему завтра?
…В поле пахло скошенной травой. Тут и там торчали островерхие стога. Стога были огромные, как Альпийские горы. Вокруг стогов суетились люди, перекладывали сено на телеги исполинскими вилами, кричали «но!», «тпру!», «куда пошла, дурында!».
– Вот оглобли.
Колька показал на две торчащие из телеги палки.
– Вот Чалый.
Между оглоблями лениво помахивал хвостом серый, с проседью, конь.
– Вот мой дядя. Василием Степанычем звать.
Василий Степаныч оказался весёлый и весь покрытый неровным загаром. Лицо и шея у него были тёмно-коричневые, а руки и грудь – молочной, какой-то даже детской белизны. Одет он был в засаленные штаны и видавшую виды кепку, лихо сдвинутую на затылок.
– Здорово, племяш! – сверкнул зубами Василий Степаныч. – С другом пришёл? Как звать-то?
– Минькой. Дядь Вась, он на телеге никогда не катался.
– Во дела-а-а… – почесал в затылке дядя Вася. – Что ж прикажешь делать?
– Прокати, дядь Вась…
– А что мне за прок? – усмехнулся дядя Вася. – Что мне с того будет?
– Мы тебе за это большое спасибо скажем!
– Спасибо – это хорошо, – согласился Василий Степаныч.
В те счастливые времена вообще всё делали за спасибо и счётов никто ни с кем не водил.
– Ну, полезайте! – скомандовал бригадир. – Вон, Федька сейчас поедет…
– Пошли, пока не передумал, – шепнул Колька папе… в смысле Миньке… в смысле… ну, в общем, вы поняли.
И они наперегонки бросились к телеге, на которой уже выросла куча сена размером с Казбек. Колька едва успел крикнуть «спасибо», как они уже были на самой вершине этого Казбека, под облаками.
Тут-то Василий Степаныч достал из кармана свой старенький «ФЭД» и щёлкнул.
– А фотографии-то когда будут? – крикнул сверху Колька.
– Н-н-но! – причмокнул Федька и взмахнул поводьями.
– И-и-и! – согласилась лошадь.
Телега дёрнулась. Казбек покачнулся. Они поехали.
Чалый шёл не спеша, как будто боялся расплескать свою ношу. Телега ровно, усыпляюще подрагивала. Сено кололо босые ноги, лезло за шиворот и в рукава.
– Всё-таки комбайнёром быть хорошо! – сказал Колька и откинулся на спину.
– А лётчиком лучше!
Мой папа тоже улёгся на сено, рядом с Колькой. Сверху на него смотрели ватные облака. Под облаками шныряли, перечёркивая небо, юркие ласточки. Высоко-высоко оставил белую полосу еле различимый с земли самолёт…
…Папа задумывается, смотрит в окно, как будто ищет там тот самый след от самолёта.
– Ну самолёт. Ну и что?
– И вот я кричу ему с телеги: выпустить закрылки! штурвал на себя! проверить крейсерскую скорость!
– А он?
– Что он?
– Ну выпустил закрылки-то?
– Да шут его знает. Может, и выпустил. Снизу-то не разглядишь.
