скачать книгу бесплатно
– Мужчины забавляются, женщины расплачиваются, – продолжает Lise. – В Париже не одна тысяча малюток, лишенных отца, и жизнь их всецело зависит от заработка матери. Но надо надеяться, что высокопоставленное общество, принимал новых членов, не будет разузнавать об их нравственности и о прошлом трудящейся девушки? А если оно признало их равноправными с теми, кому посчастливилось найти мужа, то нельзя ли уделить немного внимания и этим b?tards[16 - Незаконнорожденным (франц.).]?
– Чего же вы хотите? Говорите короче! – с еле сдерживаемым раздражением перебивает председательница.
Lise все в том же шутливо-колком тоне напоминает правлению, что не раз уже ему подавались петиции с просьбой открыть еще приют для этих детей. Тех, что имеются, недостаточно.
– В вашем округе уже есть приют Sacrе-Coeur?
– О да, сударыня… Но монахини требуют от матери брачного свидетельства.
– У нас нет средств, мадемуазель… Из отчета, который вы заслушали…
– Pardon… У вас нашлись средства, чтоб приютить двадцать старух и обеспечить их до смерти? Правда, они все религиозны. Мы же не ходим к мессе.
В зале движение и смех.
– Правда, что они уважают аристократию и враждебно относятся к республике. А при слове социалист осеняют себя крестным знамением.
Опять смех, уже громче.
– Оставим личности! – перебивает председательница. – Старух нельзя выбросить на улицу. Они неспособны к труду.
– Но и дети неспособны. А между тем – хотя они только b?tards, – не в них ли будущее страны? То лучшее будущее, для которого мы все живем и боремся?
Ее прерывают рукоплесканиями. Больше всех волнуются работницы. Гул и ропот одобрения долго не смолкают в зале. И звонок дребезжит непрерывно.
– Чего же вы хотите? – настаивает председательница.
И Lise говорит о том, как хрупко и шатко в современном обществе положение девушки-матери и ее ребенка. Малейшая случайность, болезнь… И она выброшена из колеи. Нет заработка. Страдает дитя. Широкими, беглыми мазками Lise набрасывает эту картину, и голос ее дрожит и неотразимо волнует публику. Видно, что все это пережито ею лично. Маня слушает с бьющимся сердцем.
Lise кончает требованием, чтобы общество, дающее детям низших классов лишь начатки образования, широко открыло бы для них ремесленные школы. Надо выпускать детей, готовых к жизни. Все стоят за брак. Но никто не думает о детях.
Она садится среди криков «Браво».
Старушка в шелковой мантилье, обернувшись всем корпусом к оратору, громко стучит своей палкой. Lise издали кланяется ей и улыбается бледными губами.
– Как хорошо! – восторженно говорит Соня, продолжая хлопать.
Председательница встает. Голова ее дрожит, и колеблется эгрет[17 - Перо или букет на шляпе.] на ее шляпе.
– Дамы и господа, – говорит она взволнованно. – Я двенадцать лет занимала свой пост. Вместе с герцогиней N. – она кланяется в сторону старушки в мантилье – я была учредительницей этой лиги. Секретарь мой – виконтесса U, и госпожа М, моя правая рука, знают, сколько любви и сил вложила я в трудное дело развития и роста этого Общества… Вы – она смотрит на Lise и брюнетку-работницу – пришли на готовое. Вы внесли сюда дух враждебности и критики. Но критиковать легко. Работать трудно.
Раздаются сдержанные аплодисменты и тотчас гаснут.
– Когда мы с герцогиней и другими членами, всего горсточкой женщин, «буржуазок», как вы говорите, начинали нашу работу, мы встретили глумление прессы, обидное равнодушие общества, злобные насмешки тех самых женщин, права которых мы защищали. Но к этому мы были готовы. И почти десять лет работали, непризнанные, непонятые, но с верой и любовью, надеясь, что нас поймет и оценит молодое поколение.
В зале движение.
– Надежды тщетны. Мы протянули вам руку в полной уверенности, что общность дела и интересов сгладит социальную рознь, что идея, которой мы служим, перекинет мост над пропастью. Повторяю: надежды тщетны… Эту руку вы отвергли. И я считаю себя вынужденной оставить свой пост.
Крики… «Non… Non… Restez!..»[18 - Нет… Нет… Останьтесь! (франц.).] прерывают ее. Она поднимает руку.
– Да, Я его оставляю, с горечью… не хочу этого скрывать. Нелегко покидать стены дома, фундамент которого заложен тобою. Но дело выше человека. Долг выше самолюбия. Вы сказали, что жизнь идет вперед. И вы правы. Дорогу молодым! Они лучше сумеют проникнуться новыми веяниями, чуждыми нашему поколению. Я хочу верить, уходя, что передаю дело в надежные руки.
На этот раз аплодирует весь зал. Старушка опять стучит палкой и удовлетворенно кивает старой подруге.
Председательница звонит. Окрепнувшим голосом, вполне овладев собою, она объявляет перерыв на пятнадцать минут и спускается с эстрады.
Она прямо идет среди несмолкающих аплодисментов к тому ряду стульев, где среди «серой» публики сидит герцогиня.
– Вы очень хорошо сделали, моя милая, – ясно слышат Соня и Маня. – Мы, действительно, устарели. Это наш долг…
– Ах, как интересно! – восклицает Соня, держась руками за щеки.
– Пойдемте! Я познакомлю вас с секретарем, – говорит Глинская.
Очаровательная француженка, обласкав темными глазами лица русских, тревожно выспрашивает мнение Глинской. Она вся внимание. Видно, что она дорожит отзывом этой женщины. Председательница оказалась на высоте, не правда ли?
– Мне жаль ее, – вдруг говорит Маня. – Я никогда не решилась бы требовать ее отставки. Она делала, что могла. Воображаю, как бесцветна и пуста будет теперь ее жизнь!
– Vous ?tes charmante![19 - Вы очаровательны! (франц.).] – растроганно шепчет парижанка.
«Вечно с глупостями эта Манька!» – сердито думает Соня.
– И мне ее жаль, – холодно соглашается Глинская. – Но дело выше личностей. Она это верно сказала. Демократизация лиги именно то, что нужно теперь.
– Pardon… Я должна приветствовать герцогиню, – мягко говорит виконтесса.
Маня, улыбаясь, смотрит ей вслед. Вот она, воплощенная героиня из романа Поля Бурже. Отсюда она поедет на вечер. Он ждет ее там. Завтра они как бы невзначай встретятся у подъезда ее портнихи. Какая чуждая жизнь!
– Хотите, я вас представлю герцогине? – спрашивает Глинская.
– Очень хочу! Она меня умиляет, – говорит Маня.
– Позвольте вам представить русских…
Герцогиня ласково улыбается. Девушки как-то машинально делают реверанс перед старухой.
– Русские студентки? О, славные девушки! Я их искренно уважаю.
Соня уезжает.
Шумно и весело на обеде у Штейнбаха. Здесь и фрау Кеслер с Ниночкой. Соню немного смущает молчаливая фигура старика с жутким взглядом. Первые дни он от нее прятался и обедал отдельно. Но как-то Маня сказала ему в коридоре:
– Милый дядя, не бойся! Она меня любит. Она добрая. Она ничего дурного нам с тобой не сделает.
Соня видит, как Ниночка смело просится к нему на руки и теребит, смеясь, его седую бороду. Она видит слабую тень улыбки на бледном лице маньяка. И тоже старается любезно улыбаться.
Говорят обо всем, что видела и чего не видела Соня в Париже. Потом о Москве, потом о Лысогорах.
– А что поделывает дядюшка? – спрашивает Штейнбах. – Кем он увлекается?
Соня краснеет.
– Как? Вы разве не знаете? Он обожает Лику. Они живут открыто, как муж и жена.
– В одном доме?
– Н-нет. Лика все там же, в больнице. Но они видятся каждый вечер. И… Лика ждет ребенка…
– Так неужели же она серьезно влюбилась? – вполголоса спрашивает Маня, как бы думал вслух.
– А почему бы нет? – со странной горячностью подхватывает Штейнбах. – Он красив и… далеко еще не стар.
– Ах, я не об этом, – задумчиво возражает Маня.
За десертом она вдруг спокойно спрашивает, обрывая виноград:
– Соня, а почему ты ничего не скажешь о Нелидове?
Все словно притаилось и замерло в комнате. Чувствуется, что все растерялись. Кинув быстрый взгляд на Маню, Штейнбах опускает ресницы и старательно чистит грушу. Соня глядит на подругу круглыми глазами. Спокойна, кажется. Только что-то напряженное в ее застывших бровях.
Маня ест виноград и улыбается.
– Господа! Что у вас за лица? Можно подумать, я спросила что-то неприличное. Разве о Нелидове не принято говорить в обществе?
– Да нет… я разве… Ты не спрашивала раньше… потому… Ну что тебе сказать?
– Он счастлив?
– Н-не думаю. Впрочем, кто его знает? Он женился.
– Ну конечно, счастлив, – сама себе спокойно отвечает Маня. – Катя Лизогуб как раз то, что ему нужно. А что он делает? Марк, почему ты мне не предложишь грушу?
– Сейчас очищу. И вам, фрау Кеслер? Или банан, может быть?
– Его выбрали в предводители дворянства осенью. И он очень польщен. Это я знаю от Климова. Потом он строит дом, помнишь, вместо того, что сгорел?
– Как это давно было! – мечтательно говорит Маня, глядя перед собой далекими глазами.
Фрау Кеслер давно спит. И Соня уже засыпает. Они вернулись из Гранд-Опера, и Штейнбах уехал к себе час назад.
Маня сидит на постели в одной рубашке, неподвижная, как изваяние, и белая-белая при нежном свете ночника.
– Соня… прости… я знаю, что ты устала, но ведь ты уедешь завтра…
– Что такое? Что такое?
– Пустяки… я… мне… надо спросить у тебя… Ты не сердишься?
– Что ты, Манечка? Бог с тобой! Успею выспаться в дороге… Я сама рада поговорить. – Соня сладко зевает.
– Ты… видала Нелидова, Соня? – как шелест, звучит робкий вопрос.
Дрема мгновенно рассеивается. Соня подымается на локте. Как выразительна фигура Мани! Плечи сгорблены, руки лежат на коленях, покорные. И волосы упали на плечи. И не глядит даже… Вот два пробило. Значит, она не спала совсем? И все думала о нем.
– Помнишь, я писала тебе, когда родилась Ниночка…
– Н-ну?
– Я писала, что нет у меня к нему ненависти… что я… благодарна ему за все.
С захолонувшим сердцем Соня садится на постели.
– Ты ему ничего тогда не говорила?
Теперь она подняла голову. О, жалкое личико! Глаза раненой лани. В них уже не сверкает гордость. Где ее ироническая усмешка? Весь вечер она была так весела. Так задорно смеялась. Казалось такой неуязвимой. Соне страшно чего-то.
– Нет, Маня, ничего я ему не сказала. Ведь он… уже женился тогда… И потому я его так долго ненавидела. Только когда Марк написал мне, что ты забыла его и что ты будешь на сцене, я согласилась встретиться с ним. Это было год назад, на Пасху. Он был у нас с женой, с визитом. Но я с ним почти не говорила, только с Катей. Дядюшка и папа часто бывают у них, – Соня смолкает и ждет. – Ну… что тебе еще нужно узнать? Спрашивай?
– Катя счастлива?
Соня видит, что Маня вытянула руки и хрустнула пальцами. Что сказать? Не может же она бросить Мане в лицо все «интимности», какие эта бесстыдная Катька открыла перед нею. Вспомнить совестно… Конечно, Катя могла приврать нарочно, в расчете, что все это дойдет до ушей Мани. И говорила-то, в сущности, с этой именно целью.
– Плоскодонная эта Катерина ужасно! Конечно, она сияет. Такую партию сделала. Она и за Климова готова была выйти. Ей все равно. Я ее не перевариваю, этот смех ее, голос…
Соня машет рукой и ложится.
– Спи, Манечка! Тебе завтра рано вставать на урок. А ты? Скоро ты повенчаешься с Марком?
Маня молчит. Соне жутко.
– Ты его любишь, Маня?
– Кого?
– Ну конечно, Марка!
– Да… люблю…
– И не разлюбишь никогда? Это уже на всю жизнь? – строго и страстно допрашивает Соня.
– Да-да… Я никого уже не буду любить. С этим кончено.
– Ну, слава Богу! Пора забыть эти глупости. Перед тобой такая чудная жизнь! Сцена, слава… И богатство, Маня! Это тоже много значит. Сколько добра можно сделать на деньги! У тебя дочь, такой друг, как фрау Кеслер. А Марк? Он ангел… и он тебя обожает…
– А ты? – вдруг после долгой паузы доносится тихий вопрос.
Соня быстро оборачивается.
