скачать книгу бесплатно
У купца Хромова голова трясется, когда он выбегает на крыльцо.
– Здесь живет Надежда Васильевна Неронова?.. Проведи!
Он знает, что она на репетиции. Но ему хочется убедиться, что она не терпит притеснений от хозяина и беспокойства от соседей.
Войдя в номерок, он смущенно озирается: «Этакий талантище… и в такой дыре?..»
– Отчего сырость? – гремит он. – Отчего мало топишь?.. Живо протопить!.. И смотри ты у меня, если она пожалуется… А тут кто? – спрашивает он, тыча толстым пальцем на стены. – Знаю, что проезжий… Не пьет? Не шумит? Не беспокоит?.. То-то!.. Смотри у меня! Если Надежда Васильевна заявит мне претензию, со свету сживу!.. Номера закрою…
– Это что за грязь? – орет он уже в коридоре. – Почему вонь?.. Фортку откройте…
Он заглядывает и в трактир. Велит запирать его в девять и не шуметь и не скандалить… «Боже оборони беспокоить Надежду Васильевну!..»
Он уносится, как ураган, приказав передать Нероновой об его посещении.
Но не успел он скрыться, как едет чья-то карета с дворянским гербом и ливрейным лакеем.
– Никак к нам опять? О, Господи! – срывается у Хромова… Он вытирает вспотевшую лысину.
Так и есть! Лакей соскакивает с козел, отпирает дверцу. Выходит князь Хованский и легко вбегает в сени, где пахнет табаком и кислой капустой. Брезгливо сморщившись, он держит перед носом надушенный платок.
– Надежда Васильевна Неронова дома?
– Никак нет-с… В тиатре-с…
– Передайте ей, что был князь Хованский.
В переулке экипаж князя сталкивается с коляской Муратова. Иронически раскланиваются соперники. Мальчишки через плетень гадают, кто из них «перекинется»…
Хромов выбегает на крыльцо, держась рукой за сердце. Вот напасть!.. Он узнал Муратова.
Лакей хочет откинуть подножку.
– Не надо, – говорит Муратов. – Сходить не буду… Эй, любезный!.. Когда артистка Неронова вернется из театра, передайте, что я заезжал засвидетельствовать ей мое почтение…
Коляска скрылась, а обыватели, собравшись группами, обсуждают события.
В четыре часа возвращается артистка. Хромов встречает ее на крыльце и под локоток высаживает из кареты.
– Бог с вами! Вы простудитесь… Зачем это?
Но он, подобострастно кланяясь, идет за ней по лестнице до самого номера. Там жарко, угарно, пахнет свежевымытым полом, тряпками… Надежда Васильевна кидается к фортке и распахивает ее.
– Что вы делаете, сударыня? Тепла не бережете?.. Видите, как протопили для вашей милости? Гапка битый час у вас убиралась… Ни соринки… Как стеклышко теперь комната ваша… А не угодно ли, сударыня, я вам кредит открою в трактире? Что ж вы все щи с кашей, да щи с хлебом кушаете? Поросеночка заливного под хреном, не прикажете ли? Или рыбки?
Надежда Васильевна благодарит и отказывается наотрез.
С удивлением узнает она о визитерах… Как хорошо, что Хованский не заходил сюда!.. И опять ей стыдно за свою бедность.
Она весь вечер думает о Муратове и о князе. Она не подозревает, что не случайно скрестились пути их жизней… Она не знает, какую огромную роль сыграют они оба в ее судьбе.
…И вот настал вечер третьего дебюта.
Раевская сама предложила играть леди Мильфорд. Лирский резко изменил к лучшему свое отношение к дебютантке после своего бенефиса. Он играет Фердинанда.
Надежда Васильевна уже одета в традиционный костюм Луизы: белокурый парик, фартучек, косынка на плечах и высокий белый чепчик, какой носили все мещанки в XVIII столетии.
После Дездемоны, близкой Надежде Васильевне по духу, роль Луизы кажется ей всех понятнее и легче… Луиза не принцесса, не патрицианка. Это дочь бедного музыканта, скромная мещаночка без честолюбия. Но гордая, правдивая, страстная, способная к самопожертвованию… А между тем Надежда Васильевна не только волнуется, но и невыносимо страдает. У нее ничего не выйдет. Забудет слова. Не расслышит суфлера. Спутает места. Не найдет тона. И откроются глаза у всех, кто ее чествует и восхваляет… А нынче решительный день. И если она провалится, рухнут все ее мечты.
– Знаете что, – говорит режиссер, подавая ей валерьяновые капли. – Сомнения в себе – прекрасная вещь… Но подобная трусость… извините меня… это уже…
– Позвольте место! – раздается условный крик помощника режиссера. Надежда Васильевна бледнеет под гримом и бежит из уборной.
Режиссер сам трусит. Он, как и все в театре, знает, что Раевская и Струйская подкупили клаку, которая будет аплодировать Раевской и свистать Нероновой. Режиссер боится, чтобы эти слухи не дошли до Надежды Васильевны и не лишили ее последнего мужества. Но антрепренер ходит гоголем и потирает руки. «Бог не выдаст, свинья не съест – твердит он режиссеру. – Я на публику рассчитываю».
Театр полон, несмотря на повышенные цены.
За кулисами Неронова как бы в тумане слушает далекие реплики. Она крестится, она пламенно молится, чтобы свершилось чудо, чтобы страсть Луизы к Фердинанду зажгла ее собственную душу.
– Выходите! – говорит помощник режиссера.
Озноб пробегает по ее телу. Она переступает порог.
Боже мой! Какой страшный звук… Точно рухнули стены… Мелькнуло и угасло далекое воспоминание. Действие прерывается. Аплодисменты минуты две не дают говорить Луизе. И она стоит у кулисы, вся склонившись, прижав руки к груди, со спазмом в горле…
И чудо свершается вновь. При первом взмахе ее руки, при первом ее шаге зал стихает мгновенно. И она уже не Надежда Неронова. Она Луиза Миллер. Она любит офицера Фердинанда фон Вальтера. Он ей не пара. Но все-таки он клялся ей в любви. У него прекрасные, словно резцом выточенные черты Хованского, его надменная усмешка, его холодные глаза.
Она подходит к окну и говорит голосом, пронизанным дрожью подавленных желаний:
«Где-то он теперь? Знатные девицы видят его, говорят с ним… А я?.. Жалкая, позабытая девушка…»
Боже мой!.. Ведь это самое почти теми же словами она думала всю эту неделю, оставаясь по вечерам одна в своем номере и глядя в ночную тьму…
Она кидается к огорченному отцу… (Разве Луиза не любит его, как она сама любит своего дедушку?) «Нет!.. Нет… Простите меня… Я не плачусь на судьбу. Я хочу только немного думать о нем…»
Трогательно дрожит ее голос, и невольно она глядит туда, где обычно сидит Хованский.
У того мгновенно пересыхает в горле. Муратов тоже перехватывает этот взгляд. Но Луиза уже смотрит вверх, страстно стиснув худенькие ручки. И голос ее звучит, как музыка, когда она говорит: «О, если бы этот цвет моей молодости был простой фиалкой… И он мог бы наступить на него… И я могла бы смиренно умереть под его ногой!..»
Она сама не знает, откуда у нее сейчас эти пронизанные страстью звуки. Ни разу, разучивая роль с Репиной, она не находила их… Офелия не делает таких признаний… Дездемоне, счастливой и удовлетворенной, неизвестны эти девичьи муки подавленной любви. И мощный темперамент артистки снова прорывается в пламенных словах Луизы: «Фердинанд мой. Создан для меня… Когда я увидала его в первый раз, кровь бросилась мне в лицо, и отраднее забилось сердце. Каждое биение говорило мне, каждое дыхание шептало: это он… И сердце мое узнало его, вечно желанного, и подтвердило: да, это он…»
Бессознательно вновь темные глаза дебютантки кидают быстрый взгляд на бледное пятно лица Хованского там, внизу. Один только миг… И вновь вспыхивает и горит страстью ее голос:
«Тогда… о! Тогда взошло для души моей первое утро. Тысячи новых чувств распустились в моем сердце, как цветы в поле, когда наступает весна…»
Муратов быстро скользит взглядом по лицу Хованского. И опускает голову. Гвардеец заметно смущен.
«Луиза, – говорит Миллер. – Дорогое, милое дитя мое! Возьми мою старую, дряхлую голову… Возьми все, все!.. Но майора, Бог свидетель, я не могу тебе дать!»
И у Муратова больно сжимается сердце, когда Луиза скорбно, но торжественно отвечает: «Я отказываюсь от него в этой жизни… Но когда рухнут грани различий, когда с нас сойдет ненавистная шелуха состояний, когда люди будут только людьми… Придет Господь… Уборы и пышные титулы подешевеют, а сердца поднимутся в цене. Я буду тогда богата. Слезы зачтутся там за триумфы, а чистые мысли за предков. Там я буду знатна, матушка (вдруг с жгучей горечью срывается у нее)… Чем же будет он тогда лучше своей милой?»
«Я угадал, – думает Муратов. – Она влюблена в это ничтожество… Боже, до чего обидно за нее!..»
Входит Фердинанд. С какою страстью прижимается к нему Луиза! Какой непосредственной, неудержимой, мощной жаждой счастья полны все ее жесты, ее взгляды, ее голос!.. На тревожный вопрос его, когда он увидал ее, бледную, дрожащую, почти без чувств упавшую на стул при его входе, она отвечает, смеясь и плача: «Ничего… ничего… Ведь ты со мной!»
Ах, это ты!.. Этот грудной, глубокий, полный трепета голос… И она ласкает его лицо, и прижимается к его груди, закрыв глаза, с улыбкой блаженства… Это не чуждое ей лицо Лирского. Точеный профиль Хованского гладит она трепетными пальцами. Это его маленькие, породистые руки она подносит к пересохшим губам.
Зрители, захваченные красотой и жизненностью этой сцены, аплодируют дебютантке. Но можно поручиться, что она не слышит этих выражений одобрения. Они уже не нужны ей. Она так перевоплотилась в Луизу Миллер, что вне этих объятий Фердинанда весь мир для нее – сон.
И вдруг истинная трагическая артистка выглянула из скромных до этой минуты рамок роли. Луиза хватает руки возлюбленного и, бледная, жуткая, глухо говорит ему:
«Фердинанд… Меч висит над тобой и мною… Нас разлучат…»
Лирский сам невольно увлекается темпераментом дебютантки. Он прекрасно ведет свою роль. Даже цветистые фразы Шиллера горячо звучат у него нынче:
«Доверься мне! Я стану между тобой и роком. Приму за тебя каждую рану. Сберегу для тебя каждую каплю из кубка радостей. Принесу их тебе в чаше любви…»
Она вырывается из его объятий. Она дрожит. Женщина проснулась в ней. Лицо ее полно отчаяния. Хриплые, прерывистые звуки срываются с пересохших как бы мгновенно уст:
«Я забыла эти грезы и была счастлива… А теперь… теперь… Конец спокойствию моей жизни!.. Бурные желанья – я это знаю – будут кипеть в моей груди. Уходи!.. Бог тебя прости… Ты зажег пожар в моем молодом сердце. И этому пожару никогда-никогда не угаснуть!»
Закрыв лицо руками, она убегает. И опять весь театр рукоплещет, вызывая ее.
Хованский задумчиво кусает губы… «Неужели? Неужели… Как она взглянула на меня!.. Пикантная женщина… И я буду глуп, если не воспользуюсь этим случаем…»
Необыкновенно драматично проводит Неронова сцену с президентом, отцом Фердинанда. Он осыпает Луизу оскорблениями. Она сдержанно и кротко отвечает на вопросы. Лицо дебютантки заметно побледнело даже под гримом, и неестественно расширились ее зрачки.
«Надеюсь, что сын платил тебе каждый раз?..» – вдруг спрашивает ее президент.
Она растерянно глядит ему в глаза… «Я не совсем понимаю, о чем вы спрашиваете?» – шепчет она.
И только когда президент цинично обвиняет ее в продажности, а Фердинанд бешено кидается к отцу, Луиза вдруг выпрямляется.
«Господин Вальтер, – гордо отвечает она. – Вы свободны!..»
Но это последняя вспышка. И она падает без чувств.
Лучшая ее сцена, бесспорно, в третьем акте, когда Вурм предлагает ей, в виде выкупа за освобождение ее родителей из острога, написать любовное письмо к гофмаршалу Кальбу. Луиза никогда не видала его. Но не все ли равно? Это письмо покажут Фердинанду. И он отречется от презренной обманщицы. Он женится на леди Мильфорд. Все будут довольны. Кто вспомнит о растоптанной душе бедной девушки?
При первом появлении секретаря – Вурма, втайне влюбленного в Луизу, она пугается его преступного лица, его сладострастного взгляда. Ей вспоминаются предчувствия, угнетавшие ее…
Превосходен был Усачев в этой роли, когда он играл с Репиной в Москве! Здесь Вурм – актер посредственный. Но на репетициях он охотно подчинялся всем указаниям дебютантки и ничем сейчас не нарушает ее настроения.
Она ведет всю эту сцену по-своему. Не так, как вела ее Репина. Она ведет ее с возрастающей тревогой, необычайно стремительно, но в глухих нервных тонах, почти полушепотом. Лишь изредка прорываются у нее полузадушенные вопли «о, Боже мой!..» и жесты отчаяния.
Она садится.
«Что мне писать? К кому писать?» – как в бреду спрашивает она.
«К палачу вашего отца…»
Луиза (все так же глухо). «О, ты мастер истязать души…» (Берет перо, пишет под диктовку Вурма): «Милостивый государь, вот уже три несносных дня, как мы не видались…»
Она бросает перо, пораженная догадкой. В ужасе смотрит на Вурма. «К кому письмо?» – шепотом повторяет она.
«К палачу вашего отца…»
Она со стоном падает головой на стол. Через миг выпрямляется. В лице страданье.
Она пишет. Вурм диктует:
«Остерегайтесь майора… который каждый день стережет меня, как Аргус…»
Она вскакивает, как раненая львица. Она бешено кричит:
«Это неслыханное плутовство! К кому письмо?»
Вурм. «К палачу вашего отца!».
Луиза. «Нет!.. Нет!.. Это бесчеловечно…»
«Какой громадный голос в таком хрупком теле!» – думает Муратов.
После сцены, проведенной полушепотом, этот взрыв страсти производит огромное впечатление. Луиза мечется по комнате, бессвязно жалуясь на судьбу, ломая руки. Вся ее гордая натура прорывается в этом протесте.
«Делайте, что хотите! – бешено кричит она. – Я ни за что не стану писать!..»
Вурм готов уйти. Вдруг силы Луизы падают. Она опять садится. Глаза ее остановились и замерли, устремленные в одну точку. Жизнь точно ушла из лица ее и из голоса.
«Диктуйте дальше», – беззвучно говорит она. И берет перо.
Вурм (диктует). «У нас вчера был в доме президент. Смешно было смотреть, как добрый майор защищал мою честь…»
Луиза (полушепотом, как в бреду). «Прекрасно… Прекрасно… Превосходно… продолжайте…»
Вурм. «Я прибегла к обмороку, чтоб не захохотать…»
Луиза (вздохнув и перестав писать). «О, небо!..»
Сжав брови, стиснув губы, закрыв глаза – олицетворенное страдание, – она недвижна одно мгновение. Затем пишет опять:
Вурм. «Но мне становится уже несносно притворяться. Как бы я рада была отделаться…»
Она вдруг встает, бледная, жуткая, полная угрозы и ненависти… «Никогда!.. Ни за что!..» – говорят ее сверкающие расширенные глаза, вся ее поза… Вурм молча исподлобья глядит на нее. Схватившись за виски, она убегает в другой конец сцены… Потом начинает блуждать по комнате, озираясь, словно чего-то ища на полу, растерзанная, беспомощная, точно человек, потерявший дорогу. Жизнь и мысль уходят из ее лица.
Стоя вдали от Вурма, с пером в руках, она поднимает, наконец, голову. Пристально глядят они друг на друга. У нее пустой, померкший взгляд. Весь театр замер, следя за мимикой Луизы… Медленно, шаг за шагом, безвольная, как лунатик, не отводя глаз от пронизывающего взора Вурма, проходит она через всю сцену. Покорно садится и пишет.
Толпа вздохнула как один человек. И опять тишина.
