скачать книгу бесплатно
По поводу рождения незаконнорожденного сына Екатерины и Григория Орлова
, незадолго до переворота, Боханов пишет, что за несколько недель, ссылаясь на болезнь, она не выходила из своих покоев. Ей было не трудно скрывать свою беременность от мужа, поскольку Пётр Фёдорович не интересовался её здоровьем и не навещал её. Во время родов 11 (22) апреля 1762 года гардеробмейстер Г. Шкурин
поджёг свой петербургский дом с тем, чтобы удалить Петра из дворца. Пётр III очень любил выезжать на пожары. Пока Император тушил пожар, Императрица родила в Зимнем Дворце младенца
, которого немедленно унесли. По возвращении Императора ему доложили о какой-то суете в покоях Императрицы. Уже через час после родов уже одетая Екатерина встретила супруга с невинным выражением лица. [4]
Ребенок был отдан на попечение Шкурина, который привязал к себе мальчика и до некоторой поры сохранял тайну его рождения. “Известно мне, – писала Бобринскому Екатерина в 1781 году, по окончании воспитания въ кадетскомъ корпусе и шла речь объ обезпечении его состояния и объ устройстве его будущности, – что мать ваша, бывъ угнетаема равными неприязненными и сильными неприятелями, по тогдашнимъ смутнымъ обстоятельствамъ, спасая себя и старшаго своего сына, принуждена нашлась скрыть ваше рождение, воспоследовавшее 11 (22) апреля 1762 г.“ [14] По воцарении Екатерины, Шкурину и его жене 6 (17) августа 1762 года “пожаловано было 1027 душ „для незабвенной памяти нашего къ нему благоволения". [14] “28 июля (8 августа) 1763 года Шкурин „за особливую, долговременную при насъ службу и отличную къ намъ верность", пожалованъ изъ бригадировъ въ действительные камергеры и ему поручено главное надзирание за всеми собственными казенными (т.е. кладовыми) Императрицы”. [14] Позднее Екатерина иногда посещала семью Шкурина в его новом доме.
До поступления в кадетский корпус Бобринский находился за границей, воспитывался или в Лейпциге, или в Галльском педагогиуме под попечительством Бецкого
, одного из самых близких к Екатерине людей, считавшегося в то время первым в России педагогом. (Бытует предположение, что Бецкой был настоящим отцом Екатерины)
По выходе Бобринского из корпуса, решено было отправить его в путешествие на три года.
20 мая 1782 года И. И. Бецкой проинструктировал Бобринского, произведенного в том же году из капитанов армии в конную гвардию поручиком (военный чин 11-го класса по Табели о рангах). В России его вместе с тремя корпусными товарищами сопровождали: академик Озерецковский и полковник Бушуев, а за границей – только Бушуев.
Выехав из Петербурга в 1782 году, молодые путешественники посетили: Москву, Ярославль, Нижний Новгород, Казань, Екатеринбург, Симбирск, Астрахан, Кизляр, Ставрополь, Черкасск и Таганрог. На пути в Херсон, где они очень сухо были приняты Потёмкиным
, Бобринский получил известие о смерти отца – князя Орлова. 4 (15) июля 1783 года в Василькове они переехали русскую границу.
В Варшаве Бобринский был принят королем, а в Вене – императором. Затем он посетил Венецию, Милан и Пизу. За границей Бобринский проявил наклонность к разгульной жизни и непомерной расточительности. Сопровождавший его полковник Бушуев жаловался на это Бецкому, который рекомендовал ему: “… оставить Бобринского следовать развращёной вольности своей, не показывать ни малаго вида безпокойства …” [14], а в марте 1785 года И. И. Бецкой предложил Бушуеву со спутниками Бобринского вернуться в Россию, оставив Бобринского одного. Бобринский, получив свободу, обосновался в Париже, где знали, что он любим Екатериной, получает от неё 40000 рублей ежегодного содержания и это сын князя Г. Г. Орлова. Париж для молодых людей в то время был настоящим вертепом. После позднего вставания, мужчина одевался, и с одной или несколькими девками отправлялся обедать, затем они ехали на спектакль, а после спектакля развлекался соответствующим образом. Так жил и Бобринский. Помимо этого, под присмотром посланника Симолина и барона Гримма
, он целыми ночами играл в карты, как правило, в долг. Кобеко писал, что слухи о поведении Бобринского дошли до Императрицы, и она, в апреле 1785 года, поручила Гримму разузнать о нём. Екатерина сочла, что дурное поведение Бобринского было результатом происков Фридриха II, которого она называла Иродом, и, по её словам, “… проклятая шайка бывшего прусскаго посланника въ Петербурге Герца создала в голове Бобринскаго несуществующий призракъ, который онъ почиталъ своимъ врагомъ, хотя этотъ мнимый врагъ никогда ничьимъ врагомъ не былъ“. [14] Она отзывалась о Бобринском Гримму: „Бобринский юноша крайне безпечный, но я не считаю его ни злымъ, ни безчестнымъ; онъ молодъ и можетъ быть вовлеченъ въ очень дурное общество; онъ вывелъ изъ терпения техъ, кто былъ при немъ; словомъ, ему захотелось пожить на своей воле и ему дали волю… Думаю, что было бы – недурно приставить къ нему кого-нибудь, но если онъ объ этомъ догадается, то не знаю, недоверчивость не заставитъ ли его наделать новыхъ проказь. … Но онъ не глупъ, не безъ сведений и даже не безъ дарований. Онъ происходитъ отъ очень странныхъ людей и во многомъ уродился въ нихъ. Странно, что такой скряга далъ себя увлечь до того, что такъ разстроилъ свои средства. Я, пожалуй, прислала бы кого-нибудь, чтобы вызвать его изъ Парижа, но онъ такой недотрога и скрытникъ, что, пожалуй, не эахочетъ довериться: скажется больнымъ и увернется. При большомъ уме и смелости, нашъ баринъ слыветъ за отъявленнаго лентяя и даже насилъ славу человека редкой беспечности, но на все эти недостатки, которые могутъ разомъ измениться къ лучшему, не следуетъ обращать внимания. Нужда, быть можетъ, его исправитъ, потому что основа хороша, только мы не на своемъ месте“. [14]
В апреле 1787 года Екатерина предложила Гримму посоветовать ему отправиться в Англию на русском военном судне, снабдив его деньгами, в надежде, что морская прогулка отвлечёт его от Парижа. В конце 1787 года Бобринский удрал от опеки Гримма и домогательств кредиторов в Лондон, заняв у маркиза де Феррьера 1140000 ливров под обязательство уплаты в 1792 году, когда он рассчитывал получить назначенный ему капитал. Рассердившись, Екатерина велела лондонскому посланнику графу С. Р. Воронцову
выслать Бобринского в Россию и назначила одного из своих бывших фаворитов – П. В. Завадовского
опекуном. Бобринский вернулся в Россию в апреле 1788 года. На границе он получил повеление отправиться в Ревель, откуда он попросил у Императрицы прощения. Екатерина ответила ему письмом, в котором любопытно следующее её о нём мнение: “У васъ доброе сердце; вы умны и одарены бодростью духа. Вы любите справедливость и уважаете истину. Вы принимаете горячее участье въ общественномъ благоденствии и ревностно желаете служить вашему отечеству. Въ сущности вы бережливы, но небрежете порядкомъ и часто действуете безъ оглядки. Къ этому присоединяется въ васъ значительная недоверчивость, вследствие которой вы очень падки къ доброму мнению другихъ. Между темъ разныя посещаемые вами общества увлекаютъ васъ въ крайности и вы сокрушаетесь въ глубине сердца, коль скоро видите, что вы не на прямомъ пути. Вы молоды и такъ какъ основа вашего характера вовсе не дурна, то вы разсчитываете исправить со временемъ ваши недостатки. Въ настоящую минуту безучастное равнодушие и отчаяние попеременно владеютъ вами, потому что вы страдаете некоторою необузданностью… Я очень хорошо знаю, что Ревель не Парижъ или Лондонъ и что вы въ немъ скучаете, но вамъ полезно пожить тамъ. Придите въ себя и несколько поисправьтесь и вамъ будетъ лучше. Желаю отъ всего сердца, чтобы здоровье ваше было въ удовлетворительномъ состоянии, дабы вы могли служить съ честью… Изъ сказаннаго вы видите, что я покойно и безъ всякаго гнева смотрю на ваши увлечения, что мне известны ваши добрыя качества и ваши недостатки. Я знаю, что у каждаго есть свои. Я вовсе не предубеждена противу васъ. Напротивъ, что я делаю и буду делать, все это всегда будетъ сделано для вашего блага". [14]
Завадовский занялся устройством его запутанных денежных дел. После достижения Бобринским совершеннолетия в конце 1791 года ему было отказано в получении предназначенного ему капитала, как и в декабре 1792 года в свидании с Императрицей. Тогда он окончательно обосновался в остзейском крае, купив в 1794 году имение Обер-Пален в Лифляндии, подружился с местным дворянством и благодаря своим хорошим природным качествам, остепенился. 16 (27) января 1796 года он женился на баронессе Анне Владимировне Унгерн-Штернберг. Когда его опекун, Завадовский, поднёс Императрице письмо Бобринского о разрешении ему уступить в брак, то получил резолюцию: „пусть женится; напишите къ нему, что всякъ женится для себя, и ему не запрещено". [14] “Больше ни вопросовъ, ни разговора не было. Екатерина окончательно охладела к Бобринскому”. [14]
Будучи двадцатилетним при получении известия о смерти Шкурина, 11 (22) февраля 1782 года Бобринский написал в своём дневнике: „…я узналъ, что умеръ В. Г. Шкуринъ. Это меня очень огорчило. Онъ былъ очень добръ ко мне и я обязанъ всей его семье. Ночью я не могъ заснуть: мне все представлялся покойный; я целый часъ плакалъ”. [14]
Переворот 1762 года Павел практически не видел. Ему шёл восьмой год, и он на всю жизнь запомнил, как утром 28 июня (9 июля) воспитатель Никита Иванович Панин привёз его полусонного, в шлафроке (домашнем халате), ночном колпаке и чужом плаще в Зимний дворец под большой гвардейской охраной из Летнего Дворца. (Летний дворец Елизаветы Петровны – построен в 1741—43 гг. по проекту Ф. Б. Растрелли (первый этаж из камня; второй этаж – деревянный); северный фасад Летнего дворца был обращен к Мойке и Летнему саду; восточный – к Фонтанке; в 1797 г. Летний дворец был снесен и на его месте стали строить Михайловский замок). “Панин успел сообщить ребёнку, что его батюшка скончался, а теперь будет царствовать матушка. Павел, научившийся с раннего детства не задавать вопросов, ничего больше не узнавал”. [4] На улице перед Дворцом собрались толпы народа, а во Дворце – масса офицеров и штатских чинов, все в парадных одеждах. Он помнил на лугу возле дворца ликующие шумные толпы гвардейцев. Рядом с Екатериной безотлучно находилась восемнадцатилетняя княгиня Дашкова
. Екатерина взяла Павла на руки и вынесла на балкон для обозрения восторженной толпе. [4] “ Павла отправили обратно в Летний Дворец”. [4] Больше никогда в окружении матери о Петре Третьем никто не говорил, опасаясь кары Государыни. “Павел не видел отца на смертном одре (на похороны его не допустили) и даже не присутствовал на заупокойных службах, которых в царских дворцах не проводилось”. [4]
Ходасевич отметил в своей незаконченной работе, что для окружающих было очевидным, что именно Павел Петрович должен был наследовать корону, что стало для него источником бесконечных страданий. Ему предстояло разделить неизбежно трагическую судьбу всех маленьких претендентов. Спасти его могла только воля матери, которой вскоре представился случай пожертвовать своей властью благополучию сына. Но Екатерина не сделала этого. Она и сама предпочла взглянуть на него, как на претендента. [30].
Ребёнку не дано было понять, что отец, как и мать, видели в нём соперника во власти.
Воспитание Цесаревича
Наследника
разместили в Зимнем дворце, главными комнатами для него были учебная и постоянно пополнявшаяся библиотека из 1150 наименований книг в 1697 томах, которая погибла во время пожара 1837 году. Несмотря на то, что Павел любил читать, сомнительно, что десятилетний великий князь изучал труды Монтескье
, Руссо
, Д’Аламбера
, Гельвеция
, труды римских классиков сочинения западноевропейских авторов – Буало
, поскольку вряд ли это было интересно ребёнку, кроме сочинений Сервантеса
и Лафонтена
. С. А. Порошин
в своих Записках отмечал, что это было ознакомительное чтение, поскольку большинство книг упоминается один или два раза. Под влиянием Екатерины II
высоко ценившей писателя и философа Вольтера
, великого князя знакомили и с его произведениями. Порошин писал о чтении «вольтеровой Истории Петра Великого», о Вольтеровой Генриаде «Задига» и пьес. Больше всего Павлу нравились «Приключения Робинзона Крузо» Д. Дефо
, что характерно для мальчишки его возраста. Вполне естественно, что великий князь, как любой ребёнок, любил разглядывать разные книжные «картинки», эстампы и карты.
Панин
, как и И. И. Бецкой
, считали, что детей нужно учить играючи. Сам Бецкой, имевший впоследствии большое значение в воспитании Бобринского
, не принимал участия в воспитании Павла, но изредка приносил ему различные учебные игрушечные пособия. Например, он, принёс токарный станок и сам учил его работать на нём. Наконец он сопровождал великого князя в Смольный монастырь и в академию художеств, которая 25 июня (6 июля) 1765 года признала Павла почётным любителем художеств. Снабжал великого князя учебными пособиями также английский пастор в Петербурге и член академии наук Дюмареск. Он приносил Павлу складные ландкарты, хронологические карты и книги.
Цесаревич имел слабое здоровье, часто болел, но был резвым и живым ребёнком.
Павлу очень повезло с законоучителем – иеромонахом Платоном56, ставшим впоследствии знаменитым митрополитом и с Семёном Андреевичем Порошиным, преданными своему царственному воспитаннику. Они старались воспитать правнука Петра Великого
достойным своего прадеда, как по образованию, так и по любви к России. Порошин не только преподавал цесаревичу математические предметы, но был его воспитателем и беседовал с ним на различные темы, касаясь также истории и литературы.
Шильдер
писал, что Семён Андреевич Порошин, бывший флигель-адъютант Императора Петра III6 стал преподавателем математики у Великого князя Павла с 28 июня (9 июля) 1762 года. Он впервые увидел понравившегося ему мальчика 30 ноября (11 декабря) 1761 года на торжественном обеде, и уже тогда захотел к нему попасть. Порошин, довольно близко знающий его отца, много рассказывал о нём Павлу. Педагог оставил дневник, правдиво охватывающий период с 20 сентября (11 октября) 1764 года по 13 (24) января 1766 года. „Записки" Порошина, которые не цитируют только ленивые (в основном увлекаясь анекдотами (короткий рассказ о каком-либо происшествии, не поддающийся проверке на достоверность очевидцев) той эпохи, которые будучи вырванными из контекста, искажают образ императора Павла). В них историки пытаются найти истоки, и не безуспешно, становления личности будущего императора. Можно пожалеть о том, что „Записки" Порошина не затрагивают более поздние периоды жизни Павла Петровича, но в этом вина не только Панина, но и самого Порошина, который знакомил с их содержанием и самого мальчика, и Панина. Тот усмотрел в любимом учителе Павла соглядатая и противника методов своих немецких коллег в воспитании наследника, посчитал опасным его влияние и удалил Порошина не только от двора, но и из Петербурга, как через чур опасного человека, и окружил Павла своими преданными людьми. Благотворное влияние Порошина, на Павла осознавали впоследствии даже его враги, отметил Шильдер.
Первая дневниковая запись относится ко дню рождения Павла Петровича – ему исполнилось десять лет. После торжественного молебна, и наставления архимандрита Платона на тему: «В терпении стяжите души ваша», были официальные поздравления, а затем «Его Высочество (форма обращения к детям, внукам царствующей особы – великим князьям и княгиням) с танцовщиком Гранжэ минуэта три протанцевать изволил». [24] Вечером же был бал и ужин.
Шильдер сослался на мнение профессора В. Иконникова “Весьма много говоритъ въ пользу Порошина замечательный для его летъ начитанность и способность пользоваться въ живой беседе известнымъ ему материаломъ. … Трудно было найти человека, который бы до такой степени привязался къ своему питомцу, до такой степени усердно пользовался малейшимъ случаем, чтобы внедрить впечатлительному и пылкому отроку благородные мысли и чувства, какъ это делал, Порошин. Все советы, какие он давал, великому князю, все его замечания и наставления исполнены ума и высокаго благородства”. [31]
Боханов
отмечает интерес Екатерины к Платону. В 1763 году после проповеди Платона «О благочестии» в Троице-Сергиевой Лавре Екатерина II она разглядела в молодом иерее уникальный «адамант», способный украсить её окружение. На вопрос Императрицы: “Почему он пошел в монахи? – молодой Платон ответил, – «По особой любви к просвещению». [4] Платон был вызван в Петербург, где стал законоучителем у Цесаревича с 30 августа (10 сентября) 1763 года и находился при нём до его первой женитьбы в 1773 году. Живя во дворце, Платон жил уединённо и редко выезжал в город, но много общался с иностранцами у себя на обедах или по вечерам, что помогло ему овладеть французским языком. Екатерина приходила в умиление от его проповедей. «„Отец Платонъ делаетъ изъ насъ все, что хочетъ, – хочетъ онъ, чтобы мы плакали, – мы плачемъ“», – сказала она однажды. [4] Платон был известен своими сочинениями, а его учебник богословия знали в Европе. Но похвалы не могли примирить Платона с увлечением придворного общества модными современными идеями и нравами, которое не слишком увлекались богословием, как и Екатерина при всей своей внешней набожности. Платон был обрадован назначением его в 1766 году архимандритом Троицкой Лавры, где он мог уединяться на Троицкое подворье. Павел Петрович с детства был очень религиозен и таким, благодаря Платону, остался на всю жизнь.
Боханов пишет, что Дени Дидро
во время пребывания в 1773 году в России решил сокрушить «клерикала», заявив, что «Бога нет». Услышав в ответ: «Сие известно еще до Дидро. Давид еще сказал: Рече безумен в сердце своем – несть Бог». [4] Дидро якобы восхитился ответом.
До 14 лет Павлу преподавали Закон Божий, математику, историю, географию, физику, языки: русский, французский и немецкий, астрономию. Что касается преподавания физики Эпинусом
, ещё когда Павел занимался только начальной арифметикой, то Порошин в письме к графу Г. Орлову совершенно справедливо отметил: “… я никогда того мнения не былъ, чтобы физику предлагать въ молодыхъ весьма летахъ; если предлагать ее основательно, то основавшия ея доводы, утверждены будучи на правилахъ математическихъ, малолетнему ученику, ихъ еще не изучившему, кроме скуки ничего причинить не могутъ; если же предлагать вершками и цветками, то учащееся дитя, не усматривая важности дела, превратитъ всю такую науку себе въ игрушки и на прочае важныя и необходимо нужные учения не иначе какъ съ презрениемъ и отвращениемъ смотреть будетъ…“ [14]
Панин не занимался первоначальным воспитанием Павла, поручив надзор Остервальду
. Он ждал, когда Павлу исполнится 14 лет, с тем чтобы начать обучение цесаревича „государственной науке", но постоянно присутствовал на обедах Великого князя, приглашая к нему своих единомышленников – екатерининских вельмож и кавалеров. На них велись взрослые разговоры, отмечал Шильдер: “… быть можетъ, неуместные и через чуръ эксцентричные, были, однако, вообще поучительны и привлекательны. Они отличались большою свободою ума и откровенностью мнений, что должно было возбуждать и укреплять суждения молодого великаго князя и научать его выслушивать и уважать правду. Это общество – нужно принять это особенно во внимание—не состояло изъ недовольных, и лицъ оппозиции, а напротив того, состояло изъ людей, горячо преданных, своей государыне своему отечеству. Поэтому-то они и позволяли себе свободно выражаться, и не боялись скомпрометировать (огласить сведения, порочащие репутацию и подрывающие доверие) себя и повредить делу монархии”. [31] Взрослые не стеснялись присутствием ребёнка, который постепенно привыкал относиться ко всему подозрительно, усваивая чужие мнения. Павел не часто находился в обществе сверстников, в основном по праздникам и на уроках танцев. Наиболее близки ему были племянник Панина, князь Александр Борисович Куракин
и граф Андрей Кириллович Разумовский
.
С самого детства он не знал родительской любви и ласки, не был изнеженным, оставался одиноким и замкнутым, и потому легко влюблялся в людей. Любознательный и смышленый холерик был очень непоседлив, чем вызывал постоянное недовольство своих воспитателей и обслуги. Павел вставал уже в пять часов утра, и камердинеры были вынуждены одевать его в то время, когда все ещё спали. Он торопился есть, гулять, дочитать книгу и лечь спать, чтобы снова рано встать. Несмотря на то, что еду ему подавали по расписанию, воспитатели не смогли перебороть его постоянное нетерпение. Порошин упоминал о болезненном переживании при малейших отклонениях от дневного расписания. В записках Порошина от 7 (18) декабря 1764 года можно прочесть: «У Его Высочества ужасная привычка, чтоб спешить во всем: спешить вставать, спешить кушать, спешить опочивать ложиться…». [24]
Шильдер писал о нежном обращении Екатерины с сыном, который был возле неё на больших и на малых собраниях при дворе, сопровождая её на прогулках, манёврах и охоте. Она радовалась его успехам на экзаменах и говорила ему, что, «когда его высочество возмужаетъ, то она изволитъ тогда по утрамъ призывать его къ себе для слушания делъ, дабы къ тому привыкнуть». [31] У него постоянно бывали самые приближённые лица (Орловы, Чернышевы), оказывая ему почтительное внимание. К его столу приглашались известные люди, иностранцы, губернаторы, генералы. Тогда ещё Екатерина, отметил Шильдер, старалась подготовить достойного преемника. Порошин наблюдал у Павла холодность и недоверчивость к матери, скуку и нетерпение в её присутствии. Он даже ему сказал, что “при самых наилучшихъ намеренияхъ, вы заставите себя ненавидеть”. [31]
Порошин рано заметил у Павла пунктуальность, математический склад ума – логичность, точность суждений, обусловленность умозаключений. Он всё старался «разложить по полочкам», объяснить, сформулировать задания и установить правила. И позднее всегда стремился, во что быто ни стало добиваться результатов. Отсюда его стремление преобразовывать страну через распоряжения и указы на основе законодательного регулирования всех укладов в Империи. Порошин написал в своём дневнике: «В учении – особенно в математике – он делает успехи, несмотря на рассеянность… Если бы Его Высочество человек был партикулярный (частный) и мог совсем предаться одному только математическому учению, то бы по остроте своей весьма удобно быть мог нашим российским Паскалем. … когда его высочество не ленится, то проводимые с ним часы в учении приносят истинное наслаждение». [24]
Порошин отмечал в «Записках», что, по большей части, Павел Петрович учился с большим желанием, но когда на Пасху, наследника на неделю освободили от занятий, то «радость была превеликая». [24] Это характерно для детей всех поколений. “Мальчик с удовольствием играл на бильярде, в воланы и шахматы, ставил опыты с электричеством, «забавлялся» у токарного станка. А после Пасхи в 1765 года «попрыгивал и яйцами бился и катал в спальне»”. [24] Большую часть времени цесаревич проводил в Зимнем дворце, наблюдая жизнь из окон или с балкона, любил прогуливаться вокруг дворца. Павел, как любой ребёнок, был легко внушаем, но до конца жизни сохранил способность признавать свои ошибки. В частности, воспитателям Павла удалось-таки преодолеть в Павле сложившееся из-за негативных отзывов окружения отрицательное мнение к Ломоносову62. Порошин прочёл Павлу похвальные слова Ломоносова: «Ты едина истинная наследница, Ты Дщерь моего Просветителя». «И как я оное выговорил, – написал Порошин, – то Его Высочество, смеючись, изволил сказать: – «Это, конечно, уже из сочинениев дурака Ломоносова». Хотя он сие и шутя изволил сказать, однако же говорил я ему на то: «Желательно, Милостивой Государь, чтобы много таких дураков у нас было. … Вы Великой Князь Российской. Надобно вам быть и покровителем Муз российских. Какое для молодых учащихся Россиян будет ободрение, когда они приметят или услышат, что уже человек таких великих дарований, как Ломоносов, пренебрегается?» Его Высочество, выслушавши, изволил говорить, что это, конечно, справедливо и что он пошутил только». [24] 5 (16) апреля 1765 года Порошин рассказал Цесаревичу о смерти Ломоносова. На что он ответил: «Что о дураке жалеть, казну только разорял и ничего не сделал». Приехавший Платон сожалел о Ломоносове, «возбуждая к тому и Великого Князя …». [24], а уже 20 (31) октября 1765 года «… Читал я Государю Цесаревичу наизусть последние строфы в пятой оде покойного Ломоносова. Очень внимательно изволил Его Высочество слушать и сказать мне: – «Ужасть как хорошо! Это наш Волтер
». [24]
Порошин замечал также и неправильные поступки ребёнка. Например, его сердило, если в партере публика начинала аплодировать раньше его и более многократно. 28 февраля (11 марта) 1765 года Павел рассердился на тафельдекера (подавальщика), за то, что на столе не оказалось масла и сыра. Он решил, что продуктов не было оттого, что их воруют слуги для себя. Или его мог рассердить отказ в каком-либо блюде за столом. После каждого недостойного поступка его выводили из-за стола, объясняли наедине непристойность его поступка и оставляли с дежурным кавалером, не обращая внимания на его слёзы и негодование. Порошин писал, что после подобных неприятностей мальчик раскаивался в своих поступках и уверял его, что впредь постарается их не совершать, но ему это плохо удавалось. Воспитатели Павла так и не смогли преодолеть нетерпение Павла к отказам в исполнении неблагоразумных его желаний. Отмечал Порошин некоторое пренебрежение к близкому окружению, которое не всегда пресекалось воспитателями, хотя по требованию Екатерины II, наследника воспитывали в строгости.
В воспитательном процессе великого князя Екатерина II предусмотрела кроме чтения и трудовое воспитание. В покоях наследника был установлен токарный станок. Традиция обучения царских отпрысков работе на токарном станке с большим или меньшим успехом реализовывалась вплоть до Александра III
. Стандартный режим для наследника в стенах Зимнего дворца включал в себя подъем в шесть часов утра, туалет, завтрак и занятия до часу дня. Потом следовали обед, небольшой отдых и снова занятия. Этот режим часто нарушался обязательными представительскими обязанностями в вечерние часы и болезнями.
Апартаменты матери и сына располагались в разных концах Зимнего дворца, но, как правило, вечером, цесаревич приходил на половину матери. В комнатах императрицы он играл в различные игры, шалил с молодыми фрейлинами. Павел посещал придворные спектакли, и даже сам иногда выступал на сцене придворного театра в юго-западном ризалите Зимнего дворца.
Порошин заметил, что окружение взрослых Павел Петрович научило его серьезно относиться ко всем своим обязанностям. Вольно или невольно в кругу Павла нередко возникали разговоры об обыденной жизни народа за стенами Зимнего дворца, о жизни наших крестьян, об их увеселениях и разных обрядах, какие мальчик с интересом поддерживал. 9 (20) декабря 1764 года взрослые рассуждали о добродушии и основательности нашего народа и что от него можно добиться всего, чего пожелаешь. На что Павел сказал: «А что ж, разве это худо, что наш народ таков, каким хочешь, чтоб был он? В этом мне кажется худобы еще нет. Поэтому и стало, что все от тово только зависит, чтоб те хороши были, коим хотетъ-та надобно, чтоб он был таков или инаков. … Главное, чтоб были хороши те, кто желает им управлять». [24] Если в раннем детстве Павел Петрович сторонился людей, испытывая страх перед незнакомцами, то к десяти годам, ему стали интересны люди особенно те, о которых он слышал за столом. Он жадно улавливал и то, что для его ушей не предназначалось, когда за столом возникал приватный обмен мнениями, самого Павла отсылали из-за стола. По этому поводу Порошин записал 9 (20) октября 1764 года. «Часто случается, что Великий князь, стоя в углу, чем-нибудь своим упражнён и, кажется, совсем не слушает, что в другом углу говорят: со всем тем бывает, что недели через три и более, когда к речи придёт, окажется, что он всё то слышал, в чём тогда казалось, что никакого не принимал участия… Все разговоры, кои он слышит, мало-помалу, и ему самому нечувствительно, в основание собственных его рассуждений входят, что неоднократно мною примечено». [24]
Никита Панин часто приглашал за стол к Цесаревичу сановников и известных в Петербурге лиц. Эти обеды отличались интересными беседами, хорошей кухней и изысканными заграничными винами. Там много судачили о разном, и эти разговоры жадно впитывал юный Павел, особенно, если разговор касался воинской службы и ношения военной формы.
Панину не нравилась его склонность к военной науке, но Павел продолжал грезить о военном поприще. Порошин написал: «Давно уже давно, т. е. в 1762 году, представлялося ему, что двести человек дворян набрано, кои все служили на конях. В сем корпусе был он в воображении своем сперва ефрейт-капралом, потом вахмистром (унтер-офицер (общее название старших солдатских званий (капрал, вахмистр, фельдфебель, урядник) в кавалерии)) … Из оного корпуса сделался пехотной корпус в шестистах, потом в семистах человеках. В оном Его Высочество был будто прапорщик (младший офицерский чин (14-го класса) по Табели о рангах)). Сей корпус превратился в целой полк дворян, из 1200 состоящий. Его Высочество (форма обращения к детям, внукам царствующей особы – великим князьям и княгиням) был порутчиком и на ординации (должность посыльного (ординарца, адъютанта) при командире) у генерала кн. Александра Голицына
. Отселе попал он в гвардию в Измайловский полк в сержанты и был при турецком посланнике. Потом очутился в сухопутном кадетском корпусе кадетом. Оттуда выпущен в Новгородский карабинерной полк порутчиком; теперь в том же полку ротмистром (кавалерийский чин 9-го класса по Табели о рангах (то же, что капитан в пехоте)). Таким образом, Его Высочество, в воображении своем, переходя из состояния в состояние, отправляет разные должности и тем в праздное время себя иногда забавляет». [24]
Песков отмечает, ссылаясь на Порошина, что граф Панин был занят и министерскими делами, и был склонен к гуляниям, а Императрица никогда сама не занималась сыном. “Однако, присутствующие на обедах Цесаревича, графы Захар
и Иван
Григорьевичи Чернышёвы, его превосходительство (форма обращения к чиновным особам 5-го класса) Пётр Иванович Панин
, вице-канцлер князь Александр Михайлович Голицын, Михаил Михайлович Философов
, сенатор Александр Фёдорович Талызин ((1734 – 1787) участник переворота 1762 г.) и князь Петр Васильевич Хованский
часто говорили о военной силе Российского государства, о методах ведения войны, о последней прусской войне и о бывшей в то время экспедиции на Берлин, под предводительством графа Захара Григорьевича. Все разговоры были наполнены его основательными рассуждениями, пусть и с насмешкой, о точности покойного прусского короля в отправлении военной службы, о большом повиновении и подобострастии немцев. Однако многие находили в прусских порядках «примеръ для подражания его высочеству». «Все оные разговоры такого роду были, и столь основательными наполнены рассуждениями, что я внутренне несказанно радовался, что в присутствии Его Высочества из уст российских, на языке российском, текло остроумие и обширное знание»”. [24]
Порошин обрисовал особенный, созданный воображением цесаревича военный мир и отмечал, что 27 июля (7 августа) 1765 года прислал Захар Григорьевич Чернышёв к Его Высочеству книжку „Описание и изображение всех здешних мундиров“, которую тот много раз перечитывал. Павел долго готовился к роли преобразователя, призванного поддержать расшатанное, по его мнению, правительственное здание. Шильдер относил это явление к наследственному дару, перешедшему от отца к сыну. По замечанию законоучителя цесаревича, Платона, «великий князь был особо склонен к военной науке». [31]
За обеденным столом у Павла часто были, кроме графа Захара Григорьевича Чернышева, тайный советник граф Миних70 и Иван Перфильевич Елагин
, где возникали разговоры о военных действиях русской армии. Порошин отмечал, что рассказы собеседников слишком влияют на формирование интереса мальчика к военному делу. Он полагал излишним для государя вникать “в офицерские мелкости”, а “надобно влагать в мысли его такие сведения, кои составляют великого полководца, а не исправного капитана или прапорщика (младший офицерский чин (14-го класса) по Табели о рангах)”. [21] И всё это несмотря на то, что ни Екатерина, ни Никита Панин не приветствовали пристрастие Цесаревича к военным наукам, у которого была неудержимая природная страсть к военной службе и с возрастом стала проявляться всё сильнее.
Напротив, Пётр Иванович Панин, который постоянно посещал великого князя до отъезда в армию в 1769 году, старался развить военные наклонности в наследнике. Он критически относился к современным военным порядкам Императрицы Екатерины, что не прошло для цесаревича без последствий, но Никита Иванович не считал нужным, пресекать влияние брата на наследника престола.
Неизгладимые впечатления на Цесаревича произвела лагерная жизнь при красносельских манёврах, состоявшихся в июне 1765 года и в которых принимал участие цесаревич в качестве полковника Кирасирского полка (тяжелая кавалерия: на голове каски, на корпусе тела – кираса (две металлические пластины на груди и спине). В последующие годы Павел Петрович получил хорошую военную подготовку. В 1772 года в 18 лет, он начал исполнять обязанности генерал-адмирала (флотский чин 1-го класса по Табели о рангах) и фактически командовал Кирасирским полком, полковником которого являлся с 1762 года.
Интерес Павла I к военному делу передался по наследству вплоть до Николая II
.
Порошин отмечал, что его воспитывали «на французский манер», и взрослые не стеснялись обсуждать в его присутствии собственные любовные приключения и совершенно справедливо считал это недопустимым. Он упоминал, что Павел Петрович влюбился во фрейлину Екатерины II Веру Николаевну Чоглокову
, которая была лишь двумя годами старше. Задавал мальчик вопросы и о недавнем прошлом. Иногда речь заходила о жестоких и страшных временах при государе Петре Великом, о его отце – императоре Петре III Федоровиче. Зашла речь и о Тайной канцелярии. 8 октября 1764 года Павел, посмотрев указ из адмиралтейской коллегии, бросил его Порошину, на что тот, шутя, сказал ему, что в старину за это “слово и дело”
крикивали. На вопрос Павла, что это такое? Порошин, не входя в подробности, рассказал ученику, что от Тайной Канцелярии пострадало много людей. На что Великий Князь спросил: «Где же теперь эта Тайная Канцелярия?», а Порошин ответил, что отменена она Государем Петром Третьим. Павел сказал: – «Так поэтому покойный Государь очень хорошее дело сделал, что отменил ее». [24]
Для взрослеющего мальчика история гибели его отца, шёпотом рассказанная ему «доброжелателями», не могла не стать для него душевной травмой и не испортить отношения между матерью и сыном. Неудивительно, что, не имея друзей, и с детства понимая, что его окружают преимущественно чужие люди, которые не желают ему добра, Павел Петрович научился скрывать свои мысли и жить в своём, закрытом от посторонних, мире.
Мальтийский орден, о котором десятилетний мальчик впервые услышал 28 февраля (11 марта) 1765 года от Порошина, послужил, считал Шильдер, предметом игры для воображения будущего великого магистра. Порошин читал будущему императору Вертотову Историю об Ордене Мальтийских кавалеров
. «Изволил он, потом забавляться и, привязав к кавалерии своей флаг адмиральской, представлять себя кавалером Мальтийским». [24] Впоследствии, будучи императором, Павел столкнулся с Мальтийским орденом и даже лично беседовал с папой Римским.
Порошин писал, что необходимость присутствия мальчика на длинных и скучных званых приёмах в присутствии иностранных дипломатов у Императрицы вынуждала его реагировать чисто по-детски. Он начинал плакать или жаловаться на боль в животе, чтобы “поскорее улизнуть из-за стола, что вызывало гнев императрицы и внушений Панина
, требуя от того «соблюдения приличий»” [24] Павел плакал, давал обещания, но подобные эпизоды повторялись вновь.
С 13 (24) июля 1765 года Павла начали учить геометрии. По воскресеньям Его Высочество уже принимал рапорты от морских господ флагманов.
Шильдер утверждал, что Павел был воспитан в общественной и умственной среде, пусть и не по возрасту, но в среде, “способной развить его умъ, просветить его душу и дать ему серьёзное, практическое и вполне национальное направление, знакомившей его съ лучшими людьми страны, ставившей въ соприкосновение со всеми дарованиями и выдающимися талантами эпохи, – однимъ словом, в среде, способной привязать его ко всемъ нравственным силамъ страны, въ которой онъ будетъ некогда государемъ”. [31]
Соловьёв Сергей Михайлович ((1820 – 1879) – русский историк) обратил внимание на то, что с самого начала своего царствования Екатерина начала государственные преобразования с Сената, но “виднейший ее советник Н. И. Панин, один из умнейших людей той эпохи, подал императрице обстоятельно мотивированный проект учреждений императорского совета (1762 года), в котором, доказывая несовершенства прежнего управления, допускавшего широкое влияние фаворитизма на дела, настаивал на учреждении «верховного места», совета из немногих лиц с законодательными функциями”. [28] Он предлагал изменить функции существующего Верховного тайного совета (орган государственного управления из нескольких наиболее влиятельных персон при Екатерине I и Петре II (1726—30)) и Кабинета. Екатерина даже подписала поданный ей проект, но стала колебаться, и собрала мнения государственных людей о нём. Ей даже высказали (Вильбуа), отметил Соловьёв, что Панин «тонким образом склоняется более к аристократическому правлению; обязательный и государственным законом, установленный императорский совет (при Екатерине II и Павле I собрание главных должностных лиц государства, созываемое для регулярных совещаний; персональный состав совета назначался царствующей особой) и влиятельные его члены могут с течением времени подняться до значения соправителей». Екатерине указали, что предлагаемая административная реформа может превратить Россию из самодержавной монархии в монархию, управляемую олигархическим советом чиновной аристократии. Екатерина надорвала проект, а Панин не сумел внедрить в Россию знакомые ему формы шведского управления.
В различных источниках отмечено, что для изучения положение дел, Екатерина предприняла ряд поездок по государству: в 1763 году ездила из Москвы в Ростов и Ярославль, а 20 июня (1 июля) 1764 года государыня выехала из Петербурга в Ревель и Ригу, а на время её отсутствия цесаревич с Паниным поселились в Царском Селе. «После Петра Великого Екатерина была первая государыня, которая предпринимала путешествия по России с правительственными целями». [28]
Ещё до отъезда императрицы в Петербурге стали распространяться слухи о какой-то ожидаемой катастрофе, и появились подметные письма с упоминанием Шлиссельбурга. Екатерина узнала о разыгравшейся в ночь с 4 (15) на 5 (16) июля Шлиссельбургской трагедии 9 (20) июля в Риге от курьера, присланного Паниным. Общеизвестно о бунте подпоручика Смоленского пехотного полка Мировича
, решившего освободить содержавшегося в крепости «безъименнаго колодника
». Во время бунта Власьев и Чекин закололи своего узника, в точности исполнив инструкцию Екатерины, заранее предусмотревшей такую возможность. Ворвавшийся в каземат Мирович увидел бездыханный труп бывшего императора Иоанна VI. Так кровавая развязка завершила беззаконие 1741 года. Екатерина посетила 13 (24) июля Митаву, где царствовал в то время поставленный ей герцог Бирон
, и только 25 июля (5 августа) возвратилась в Петербург, чем в очередной раз показала свойственную ей силу духа и самообладание.
Порошин мельком рассказал о поручике (военный чин 11-го класса по Табели о рангах) Смоленского пехотного полка Василии Яковлевиче Мировиче Павлу, а Никита Панин с присущей ему «французской лёгкостью», лично знавший Мировича, дополнил происшествие своим рассказом. У Порошина по этому поводу записано; «Его превосходительство (форма обращения к чиновным особам 5-го класса) Никита Иванович изволил сказывать о смешных и нелепых обещаниях, какие оный Мирович делал Святым Угодникам, если намерение его кончится удачно». [24] Все много смеялись, кроме Павла. Эти ужасы производили на него гнетущее впечатление, а после таких рассказов он плохо спал и иногда кричал во сне.
