Тепло одной ладони

Дмитрий Вектор

Тепло одной ладони

Глава 1. Тихая жизнь.

Утро начиналось одинаково уже много лет: будильник звонил в пять сорок, и Татьяна Петровна, не открывая глаз, нащупывала кнопку и на секунду задерживала палец. Не потому что хотелось ещё поспать – просто в эту секунду она успевала вспомнить, где она, сколько ей лет и что сегодня опять ночь. Потом вздыхала, поднималась и ставила чайник.

Кухня в её однокомнатной квартире была маленькой, но аккуратной. На подоконнике в стеклянных банках тянулся к мутному окну зелёный лук, возле плиты висело старое, выцветшее полотенце с петухами. Когда‑то его дарила мама, давно уснувшая под чёрной плитой кладбища. «Чтобы дом полная чаша был», – говорила тогда мама. Полной чашей дом так и не стал, но полотенце Татьяна Петровна берегла, будто в нём было зашито что‑то важное.

Она заварила себе крепкий чёрный чай, бросила один кусочек сахара – больше врач не разрешал, – и достала с холодильника вчерашний бутерброд, завернутый в смятый целлофан. Питаться правильно её учили многие: дочь по видеосвязи, участковый терапевт, соседка с третьего этажа, которая регулярно садилась на какую‑то очередную диету. Все были единодушны: в её возрасте надо думать о себе. Татьяна Петровна слушала, кивала и всё равно брала то, что быстрее, дешевле и не требует усилий.

Она одевалась неторопливо: тёмная юбка, свитер, сверху – аккуратно выглаженный белый халат, который всё равно потом помнётся, но ей было важно выходить из дома «как человек». Закалывала волосы на затылке синей резинкой, той самой, что покупала ещё дочери в школу. Из зеркала на неё смотрела женщина неопределённого возраста: не молодая и не старая, с усталым, но мягким лицом и глазами, в которых задерживались и радость, и тревога, но обе – негромкие.

Пока чай остывал, она откладывала на край стола бумажный пакет: в нём был дешевый печёный пирог с капустой, который она купила вчера «по акции». Пирог был не для неё. В отделении всегда кто‑нибудь оказывался без родных, без передач, без ничего. «Пусть хоть чай с чем‑то попьют», – думала она. Иногда ей казалось, что она тратит на чужие желудки больше, чем на свой, но этот подсчёт никуда не записывала – ни в тетрадь, ни в сердце.

На лестничной площадке пахло сыростью и кошачьим кормом. Соседка с третьего этажа, та самая, «на диете», уже выгуливала собаку.

– На ночную опять, Татьяна Петровна? – сочувственно спросила она.

– А куда ж я денусь, – улыбнулась Татьяна Петровна. – Я там, считай, мебель.

– Какая из вас мебель, – махнула рукой соседка. – Вы светитесь вся. Смотрите, аж собака вам радуется.

Собака действительно радовалась: тяжёлая, подслеповатая дворняга упёрлась мокрым носом ей в ладонь. Татьяна Петровна машинально погладила её по голове – движение было настолько привычным, что она сама его не замечала. В больнице эта рука будет переворачивать больных, поправлять одеяла, держать за пальцы чужие ладони. Сейчас она просто согревала собачий лоб.

Она вышла на улицу. Город ещё толком не проснулся – редкие автобусы, мокрый асфальт, тёмные окна. По дороге к остановке она шла мимо школы, где когда‑то училась её дочь. Тогда, много лет назад, она провожала её до ворот, слушала невнятное: «Мам, ну не надо, сама дойду», и думала, что самое страшное – отпустить ребёнка одну через дорогу. Оказалось, куда страшнее – отпустить во взрослую жизнь, где уже не перейдёшь за руку.

Сейчас к школе она подходила быстрее, почти не глядя. Никаких воспоминаний, никаких «а помнишь» – просто здание по дороге. Внутренние щёлчки переключателя она давно освоила: одно положение – для больницы, другое – для дома, третье – для пустоты, когда нужно не думать, а просто идти.

Автобус, скрипя, подъехал почти пустой. Водитель кивнул ей – они видели друг друга каждую неделю, хотя ни имени, ни отчества друг друга не знали. Она села у окна, прижав к себе пакет с пирогом, как что‑то хрупкое.

Дорога до больницы занимала сорок минут. За это время она успевала подумать о том, что надо бы заскочить после смены в аптеку – таблеток для сердца осталось на три дня, – и надо бы позвонить дочери – та не выходила на связь уже неделю. Но потом в голове всплывали фамилии – Верещагин в шестой палате, у него сегодня перевязка; баба Зина из пятой, надо спросить, нашёлся ли её внук; новенькая медсестра – как её, Настя? – вчера весь вечер ходила с красными глазами, не выдержит, уйдёт, если с ней не поговорить.

Из этих мыслей складывалась невидимая сетка её дня. Сетка, в которой самой себе места оставалось не слишком много – узкие промежутки между «посмотреть», «проверить», «успокоить». Иногда она ловила себя на том, что собственное имя произносит реже, чем чужие, но это не казалось ей странным.

Возле больницы уже толпились люди: кто на приём, кто с передачками, кто просто стоял в стороне, не решаясь войти. Татьяна Петровна протиснулась мимо, привычно извиняясь, хотя никто на неё не ругался. В приёмном отделении пахло хлоркой и кофе. Дежурная медсестра, зевая, кивнула:

– Здрасте, Татьяна Петровна. Вы рано.

– А я медленно, – ответила она. – Пока переоденусь, пока то да сё.

Раздевалка для санитарок была тесной и шумной. Кто‑то обсуждал цены в магазине, кто‑то ругался на нового завотделением, кто‑то делился семейными сплетнями. Татьяна Петровна переобувалась молча, только кивала в нужных местах и улыбалась, когда обращались к ней лично. Она не была чужой, но и в центр разговоров не стремилась – как будто и здесь предпочитала стоять у стены, чтобы в любой момент подойти, если позовут.

Перед началом смены она заглянула в ординаторскую. Там, обложившись историями болезни, сидел дежурный врач – рыжеватый, усталый, с небритым подбородком.

– Доброе утро, – сказала она. – Что у нас на сегодня?

Он оторвался от бумаг, посмотрел на неё и невольно улыбнулся:

– У нас – всё как всегда, Татьяна Петровна. Один инсульт, один после аварии, двое стариков после операции, одна «нервная» сама себя накрутила. Главное, что вы есть – уже легче.

– Не преувеличивайте, доктор, – покачала она головой. – Я только полы мою.

– Вы людей держите, – серьёзно сказал он. – Полы мы любой возьмём.

Она вспыхнула и перевела разговор на другое: спросила про таблетки, про расписание, про то, кого уже накормили. Ей было легче говорить о чужих желудках и расписаниях, чем о том, что «держит людей». Это словосочетание резало слух. Слишком громкое, слишком официальное, как грамота на стене. Она не любила громких слов.

Когда Татьяна Петровна вышла в коридор, больница уже окончательно проснулась. В одной палате ругались родственники, в другой звала кого‑то тихая старушечья рука, не находя кнопки. Тележка с чистым бельём скрипнула под её руками, чуть повела в сторону – одно колесо всё собирались смазать, да так и не дошли руки. Она привычно подправила ход, словно выпрямляла не металл, а сам день.

В шестой палате Афанасий Иванович лежал, закрыв глаза, и делал вид, что спит. Она подошла, поправила одеяло.

– Ну что, Афанасий Иванович, будем сегодня жить? – спросила, как спрашивала каждое утро.

Он приоткрыл один глаз, прислушался к себе и вздохнул:

– Раз вы пришли, куда ж денемся.

Она улыбнулась, погладила его по руке – ладонь к ладони, сухая кожа о тёплую. В этом прикосновении не было ничего особенного, если смотреть со стороны. Но Афанасий Иванович расслабился, перестал судорожно хвататься за край одеяла. Ему стало на минуту не так страшно.

Таких минут за ночь у неё набиралось много. Они не складывались в подвиг, не образовывали красивую линию на графике, их нельзя было записать в отчёт. Но именно из этих минут незаметно складывалась её жизнь – тихая, неприметная, как тепло одной ладони, приложенной к чужому лбу.

Глава 2. Ночные смены.

Ночь в больнице начиналась не тогда, когда темнело за окнами, а когда стихал дневной гул. Когда родственники, до последнего спорившие у регистратуры, расходились по домам, оставляя вместо себя пакеты с мандаринами и нервный запах дешёвых духов. Когда лифт переставал скакать каждую минуту, а в коридоре слышно становилось, как где‑то капает вода из плохо закрученного крана.

Татьяна Петровна любила этот переходный час. В нём было что‑то честное: больница переставала притворяться учреждением и становилась тем, чем была на самом деле – длинным белым кораблём, плывущим по тёмной воде между «ещё» и «уже нет». Днём на этом корабле было слишком много голосов, приказов, телефонных звонков. Ночью оставались дыхание, шорохи и редкие сигналы приборов.

Она шла по коридору, катя перед собой тележку с чистым бельём. Лампочки под потолком горели не все подряд, а через одну, и этот ритм света и тени делал коридор похожим на старую киноплёнку. Под ногами тихо поскрипывал линолеум. За закрытыми дверями кто‑то ворочался, кто‑то стонал, кто‑то храпел с таким достоинством, будто спит дома, а не под чужими простынями.

В пятой палате баба Зина, как всегда, не спала. Она лежала на боку, уставившись в темноту, и пальцами перетирала край одеяла.

– Опять мысли не дают? – тихо спросила Татьяна Петровна, заглянув внутрь.

– А чего им давать, они и так приходят, – буркнула баба Зина. – Внук, говорят, приедет… да всё никак. Наверное, дела. Сейчас у всех дела.

Слово «дела» она произнесла так, будто жевала что‑то горькое.

– Приедет, – уверенно сказала Татьяна Петровна, хотя сама в это верила ровно наполовину. – А вы пока вот что. Давайте‑ка ещё одну подушку под спину подложим, а то будете к утру, как узелок.

Она подправила подушку, осторожно приподняв бабу Зину. Та, ворча, подчинилась. Когда Татьяна Петровна коснулась её плеча, баба Зина незаметно для себя расслабила пальцы. Край одеяла перестал страдать.

– Ну ладно, – смягчилась старуха. – Раз вы говорите – подожду ещё ночь.

В шестой палате дремал Афанасий Иванович. Он делал вид, что спит, но ресницы у него чуть дрожали. При её шагах он чуть приоткрыл один глаз.

– Я вам воды поставлю поближе, – шепнула Татьяна Петровна. – А то ночью потянетесь – опять провод заденете.

– Вы за провод больше волнуетесь, чем за меня, – усмехнулся он.

– За вас врач волнуется, – отозвалась она. – А я за всё подряд.

Она поправила тумбочку, поставила стакан в безопасное место, так, чтобы его можно было нащупать, не вставая. Вместо того чтобы выйти сразу, задержалась, посидела пару минут на табурете у двери. В палате пахло лекарствами и теплой шерстью – жена Афанасия Ивановича вчера принесла его старый свитер, чтобы «тело помнило дом».

Он молчал, она тоже. В этой тишине не было неловкости. Просто рядом сидел человек, которого никто не торопит ни жить, ни умирать.

В ординаторской тем временем раздавался тихий разговор. Молодая медсестра Настя, та самая, с большими глазами, сидела над кипой карт и время от времени шмыгала носом.

– Настюш, чай будешь? – спросила Татьяна Петровна, заглянув на минуту.

– Нет… То есть да. То есть – Настя махнула рукой. – Я все равно не усну после этой реанимации. Перед глазами всё стоит.

Сегодня днём у них умер мужчина – не старик и не мальчик, какой‑то «между», сорок с небольшим. Инфаркт, скорый, злой. Настя помогала, держала подносы, подавала шприцы. А потом стояла у стены, слушая, как реаниматолог ровным голосом говорит «время смерти такое‑то». Это было её первое «время смерти» в жизни.