скачать книгу бесплатно
– Гад! Какой он солдат! По морде видать – полковник! За борт его!
– Стойте! За что?! Человек ведь!
– А ты что за жалельщик, гнида! За ним хочешь? – брови рыжие, глаза красные, навыкате.
Заткнулся дед. Страшно. И вот он Севастьян перед глазами. Господи, что творится! Отошёл в сторону. Душа в смятении. Друг подошёл Яков Гартвиг. Сказал, понизив голос:
– Знаешь кто это? Наш поволжский – Рихард Тотц. Чёрт рыжий. Тот ещё кровопийца бешенный!
Прибыли в Керчь. Город запружен народом: армяне – беженцы из Турции, солдаты чёрт знает каких фронтов, матросы. Все куда-то бегут. Однополчане Эдуардовы с собой позвали:
– Айда в Питер революцию защищать.
– Нет, – ответил, – поеду домой. Да и не знаю где дом. Не пропали ли без меня жена и сын.
– Ну поезжай, а мы пойдём устанавливать царство всемирной справедливости!
На том и расстались.
Между войной и революцией
(рассказ о моей бабушке)
Нет, не пропали жена и сын. Не такой уж беззащитной оказалась моя бабушка Доротея Георгиевна. Взяла её в служанки богатая и интеллигентная семья. Хозяин был известный в Екатериненштадте адвокат.
И сам адвокат, и его жена, и дети говорили Доротее Вы, никогда не повышали голоса, а когда она подносила им за столом блюда, благодарили: «Danke sch?n», чем очень удивляли её поначалу, ведь она подавала им не свою, а их же еду. Встречаясь с нею утром, хозяева первыми говорили: «Guten Morgen», а вечером Gute Nacht, Frau Wegner».
Жила она в их большом доме, в комнате для прислуги вместе с сыном – даже это позволили добрые хозяева. Платили ей за работу хорошо, да к праздникам всякие подарки, да маленькому Эдуарду давали хоть ношенные, но очень хорошие вещи своих выросших сыновей.
Можно бы жить за такими хозяевами, как за каменной стеной, мужа с войны ожидая, но, откуда что взялось, стала моя бабушка политиканствовать. Не великой грамоты была человек и на митинги сроду не ходила, и политграмоты в кружках, как вшей, не набралась, а вдруг понесло её богатых ненавидеть и винить их за войну.
Однажды, поставив на стол кофейник и поднос со свежим хлебом (не на пекарне ли Руша выпеченном?), с маслом, сыром и вареньем, она насупилась и спросила хозяина:
– Скажите, это правда, что вы дали на продолжение войны десять тысяч рублей?
– Хм, видите ли, Доротея Георгиевна, я пожертвовал десять тысяч не на продолжение войны, а на победу России в этой войне. А почему, собственно говоря, это вас интересует?
– Меня это интересует, потому что мой муж уже два года воюет, я два года одна по чужим углам маюсь, а вы даёте деньги, чтобы этой войне вообще конца-края не было. Если вы уж так хотите победы, взяли бы да сами пошли воевать. Легко вам рассуждать о победе, не слыша выстрелов и кушая белый хлеб с маслом.
– Послушайте, Доротея Георгиевна, вы, кажется, забываетесь! – промолвил опешивший адвокат.
– Нет, я не забываюсь! Я с вами после этого и минуты под одной крышей не останусь! – и бабушка, бросив на стол перед поражёнными хозяевами сорванный с себя белый передник, покинула их в тот же миг, даже несколько вскинув голову, чего от неё уж никак нельзя было ожидать.
Правда, она потом за свою гордость дорого заплатила, так как работы в таком маленьком городишке, как Екатериненштадт, найти было почти невозможно. Голодали они с сыном постоянно, а иногда даже очень голодали: то есть, не ели сутками, но к адвокату она бы уже не вернулась ни за что, даже, если бы пришлось им обоим помереть. Уж так сильна была её обида. И вот, когда её уже из занимаемых углов погнали за неуплату, и осень на носу, и деваться некуда, и мысль не надеть ли себе петлю на шею стала неотвязной, пришло спасение, откуда и ждать было нельзя. В конце лета шестнадцатого года нашёл её посланец мужниного брата Ивана и передал, что получил тот письмо от Эдуарда. Ох, как она обрадовалась – жив муж! Жив! Теперь-то она его дождётся. Не может же война длиться вечно!
Приехала она к Ивану в Розенгейм. Показал он ей письмо от Эдуарда, в котором тот сообщал, что жив, здоров и просил брата позаботиться о жене и сыне до своего возвращения.
– Ну что ж, оставайся. Пропитания нам хватит, а питать я тебя буду не просто так, а за работу, так что нахлебницей не будешь. Кстати, ты завтракала?
– Да, завтракала.
– Вот хорошо, тогда мы сразу поедем в поле. Будешь снопы вязать.
Вечером, когда они усталые, сели за стол, пришёл Альфред – Иванов сын, живший в их старом доме, который они в 1906 году продали Ивану, уезжая в Екатериненштадт. Правильно сказать, жил он в Розенгейме летом, как на даче, а большую часть года проводил в Екатериненштадте или Покровске[3], где у него было какое-то своё дело. Оказывается, Альфред собрался уезжать в Америку, и все семейные разговоры и думы вертелись вокруг предстоящего отъезда.
– Дядя Христиан пишет: в Америке уже не корячатся, как мы, на полях. Там давно забыли, что такое серп и что такое сноп. Всё машины делают, которые комбайнами называются. Они и косят, и молотят, и готовое зерно сами в мешки затаривают.
– Надо же! – только и смогла сказать Доротея, потому что у неё язык после сегодняшнего рабочего дня заплетался.
– Бежать надо, тётя! Драпать, и как можно скорей! Просто так эта война не кончится. Бить нас будут. Волынских немцев уже выгнали, как собак, из их домов, вон они скитаются по чужим людям, места не могут найти. Скоро и до нас доберутся. Я, как война началась, сразу снёсся с дядей Христианом, чтоб он помог мне документы выправить. Вот только своим старикам не могу того же внушить.
Иванова жена Элизабет, словно оправдываясь, сказала видно не раз уже сказанное:
– Да мы что ж! Мы старики! Здесь родились, здесь и помрём. Хоть и нет у нас ничего стоящего – одно барахло – а своим горбом нажито. Как бросить?
– Вот начнётся заваруха, ещё и отберут у вас всё и не станут разбирать чем нажито. Немец? На тебе, немецкая морда, по морде! С немцами ведь воюем! Вся ненависть на нас обернётся! Неужели непонятно?!
– Да ладно уж, Альфред. Что всем, то и нам. Вы молодые, поезжайте, а нам – что Бог пошлёт.
– Вы бы уже в тысяча девятьсот шестом году могли уехать с дядей Христианом! Вон он как живёт! Дом в два этажа, собственный авто с шофёром. Эх вы, лапти!
Ох и умный Альфред, ведь верно чувствовал. Под Рождество шестнадцатого года только и разговоров было, что немцев выселят с Волги и пешком отправят в Сибирь.
Сомневающиеся говорили:
– Не может этого быть. Сама царица немка, она не допустит.
– Да в царице-то всё и дело. Говорят, она немецкая шпионка, все военные планы немцам выдала, из-за неё все поражения русских и вся злоба на нас, немцев.
Приехал Альфред:
– Ну что, бумаги я все получил. Надо ехать.
– Подожди, Альфред, может война скоро кончится.
– Поздно, поздно будет!
После нового года слухи поползли ещё страшнее. Говорили, что в Екатериненштадт прибыл особый жандармский отряд, который будет выгонять немцев из их домов. А второго февраля, действительно, подписал царь указ о ликвидации немецких колоний и выселении их жителей в Сибирь.
Спать ложились, не раздеваясь. Договаривались, куда бежать, если начнётся погром. В таком напряжении прошёл целый месяц, а потом, как гром среди ясного неба, царя скинули! Вот это да! В Покровске, в Екатериненштадте митинги под красными знамёнами. Надежд было много, да только война так и не кончилась. Эдуард домой не приехал. Всю весну пробатрачила в поле на Ивана. Летом Иван опять получил от Эдуарда письмо из Тифлиса. Тот жаловался, что не имеет никаких известий о жене и сыне и вновь просил разыскать их и позаботиться о них до своего, теперь уже скорого, возвращения.
В июле приехал Альфред:
– Ждать больше нельзя. Думал я, что самое страшное – это война, а теперь вижу – есть кое-что пострашнее, называется русская смута. В Петрограде социалисты пытались захватить власть. Правительству пришлось стрелять по толпе. Убито много народу. Бежать, бежать, чтобы не попасть в эту мясорубку! Я решился: еду через Владивосток. Дом мой продайте, как сможете. Деньги себе возьмите.
Стало ясно: день разлуки, так долго ожидавшийся, настал.
Альфред уехал через неделю. Провожать его в Саратов ездили и Иван, и Элизабет. Вернулись подавленными:
– Ну что, старуха, кофе пить будем, или уже не стоит: кофе пить не стоит, работать не стоит, жить не стоит… Одни остались, как псы старые. Зачем работали, зачем наживали, зачем хапали, людей обирали, чёрту душу закладывали? – заплакал старик.
А какой там старик – пятьдесят три года всего.
Страшно стало жить. Хотели хлеб продать на базаре – передумали. Впереди неизвестность, а хлеб – это хлеб. Без всего можно, а попробуй без хлеба! А тут слух – отбирать будут. Да! Говорят, на Украине продотряды, посланные Временным правительством, из пушек по деревням стреляли! Значит, мы спрячем похитрей. И войне конца не видать. Сколько семей уже в Розенгейме родных своих оплакали! Может, она сейчас обедает, а Эдуард её в предсмертных муках корчится.
Так и жила в каждодневном страхе. Иван Альфредов дом так и не продал.
Она ходила туда каждый день печь топить. Часто и ночевать оставалась.
Дом казался ей то бесконечно чужим, а то охватывало чувство, что и не уходила из него одиннадцать лет назад.
В конце осени всё вздыбилось. Свергли и Временное правительство. Обрадовалась. То это! То, чего так долго ждала! Декрет о мире! Декрет о земле! И ещё – все народы равны, каждый может жить как хочет!
Не обманула новая власть. На Рождество вернулся Эдуард.
Как я генералу честь не отдал
(рассказ деда Ивана Фёдоровича Юстуса)
Во время первой мировой войны я служил в Крыму в береговой обороне сначала в Керчи, затем в Севастополе.
За всю войну мы не сделали ни одного выстрела и никого не убили.[4]
Но турки были рядом: говорили, что в ясную ночь с Крымских гор видны огни турецкого берега. По морю рыскали их корабли, которым наши выходили навстречу и вели с ними бои.
Турок мы боялись, так как были наслышаны о их жестокости и молили Бога, чтоб они до нас как-нибудь не добрались.
Однажды ночью в казармах сыграли боевую тревогу, и у нас началась паника. Я спросонья вскочил обеими ногами в одну штанину и прыгал по казарме как петух со связанными ногами, а мой приятель и односельчанин Фридрих Ленк кричал: «Мама, мамочка, началось!»
К счастью тревога оказалась учебной, и служба покатилась дальше такая же скучная, как и до этого. Единственной неприятностью были наказания за солдатские провинности, и самым распространённым – стояние под ружьём.
Солдат снаряжался по полной выкладке: надевал шинель, ранец с положенным количеством тяжестей, брал винтовку и становился на два часа на самый солнцепёк без права пошевелиться. Если солдат не выдерживал, ему добавляли часок-другой, а если экзекутором был офицер, охотник помучить солдата, можно было получить и в зубы.
К счастью, за три года службы я как-то избежал стояния под ружьём, хотя однажды и был приговорён к нему генеральским распоряжением.
Было это в Севастополе жарким летним днём. Мы с другом Василием Прохоровым получили увольнительную в город.
Погуляв какое-то время по приморскому бульвару и поглазев на дам, мы зашли к фотографу. Дело было новое, у нас в селе невиданное, решили и мы сфотографироваться. Фотограф нафабрил и закрутил нам усы, так что мы вышли бравыми вояками, каковыми на самом деле не были.
После фотографа мы с Василием разошлись. Я забрёл в какой-то парк, где, несмотря на тень, было довольно душно. Вдруг на меня нашла тоска по дому, и я стал думать, как там мои справляются с хозяйством, ведь дома остались жена, годовалый сын да престарелая мать. Засеяны ли наши поля, перезимовала ли скотина, об этом не было у меня никаких известий. Из невесёлых дум вывел меня оклик:
– Эй, солдат!
Я оглянулся и увидел перед собой старичка – совершенно иссохшего, с личиком не больше пятикопеечной монеты.
– Ну-ка, поди сюда! Ты что ж это, бездельник, генералу честь не отдаёшь?!
Тут только я заметил, что старичок действительно генерал.
– Какого полка?! – закричал он и сдвинул брови для суровости и придания своему лицу как можно более зверского выражения.
Я назвал.
– Я тебе покажу, каналья! Я тебя научу дисциплине! – продолжал стращать меня генерал, вынул записную книжку, написал в ней несколько строчек и, вырвав листок, подал мне.
– Передай командиру роты! Да смотри ж, я проверю!
Генерал задыхался, глазки его слезились, а ручки были – одни кости и белые, как у мертвеца.
– Ступай, – рявкнул он и закашлялся. Я повернулся кругом и пошёл прочь.
Оглянувшись через десять шагов, я увидел удаляющегося генерала с трясущимися под лампасами коленками. Развернув листок, я прочитал: «Поставить под ружьё на два часа за не отдание чести генералу».
«Ещё чего», – подумал я и выбросил записку в первую попавшуюся урну.
Штрудели и креппели
(рассказ отца)
Штрудели у немцев Поволжья это галушки из дрожжевого теста. Тесто раскатывают в сочень, смазывают маслом, сворачивают в рулеты, которые высаживают поверх всего, что есть под рукой: картошки с луком, кислой капусты со свининой, сухофруктов и так далее. Всё это ставится на огонь, в печь или духовку, где штрудели доходят на пару до готовности.
Мне было лет восемь. Мать воспитывала меня методами жёсткими, иногда безжалостными. Однажды она сварила штрудели с картошкой. В то время я не любил это блюдо, и почему-то в тот день оно особенно не лезло мне в глотку. С детской непосредственностью я сообщил об этом матери:
– Это не вкусно, я не хочу это есть, я лучше попью чаю с хлебом.
– Не вкусно?! Не хочешь!? Чаю тебе с хлебом!? А ну вон из-за стола! – она крикнула так страшно, и так решительно шлёпнула ладонью по столу, что я вылетел не только из-за стола, но и из кухни, из сеней и из дому.
Оставшись без обеда, я к вечеру сильно проголодался.
Наконец настало время, когда никакие игры уже не шли на ум, и я думал только о еде. Слоняясь вокруг дома, я потянул носом воздух и почувствовал, что мать жарит креппели. Креппели – это немецкие лепёшки из пресного теста. Я очень любил эти лепёшки, замешанные на простокваше, жаренные в масле. А ещё я видел, что мать на днях достала из погреба баночку прекрасного клубничного варенья. До сего дня я мог только вожделенно смотреть на неё сквозь стекло в шкафу, но сегодня она непременно извлечёт её оттуда. Не зря же она печёт креппели.
Они будут с чаем, а может даже с кофе. А кофе будет со сливками. Может ли быть на свете что-то вкуснее, чем горячий кофе со сливками, с настоящими креппелями, да ещё и с клубничным вареньем?!
И вот мать вышла на крыльцо звать нас ужинать. Слюнки стекались у меня во рту. Но я знал, что должен войти на кухню, как благовоспитанный мальчик, пропустить старших, а потом уж занять своё место. На столе действительно стояла знакомая мне банка с вареньем и блюдо с горкой креппелей.
Наша семья была очень религиозная. Перед началом трапезы все встали, и отец, сложив руки перед собой, произнёс молитву, благодаря Бога за ниспосланную нам пищу. Потом все сели, и мать положила перед каждым кусок креппеля и поставила блюдце с вареньем. Вот очередь дошла и до меня. Представьте же моё разочарование, когда вместо горячего креппеля с вареньем передо мной поставили мою чашечку с подогретыми обеденными штруделями! Я стиснул зубы, чтобы не разрыдаться.
Я взял вилку и безмолвно принялся за еду. Обида была неимоверная, но на этот раз штрудели показались мне очень вкусными. Я всё съел и больше никогда не привередничал и не отказывался ни от какой предложенной мне еды.
Скарлатина
(рассказ отца)
Мне было десять лет. Мы жили в селе Розенгейме недалеко от Волги. Нас в семье было шестеро детей.
Моему старшему брату Эдуарду исполнилось тогда двадцать лет, и он работал наравне с отцом, а силой даже превосходил его. Помню, как отец, правя лошадью, неудачно заехал в ворота с возом сена, зацепив осью столб. Лошадь не могла сдвинуть телегу ни туда, ни сюда. Тогда Эдуард приподнял телегу за грядку, и она прошла в ворота. Я гордился своим братом и постоянно хвастался им перед мальчишками. Да и он меня любил и постоянно возился со мной, когда был свободен от работы. Мне нравилось сидеть, висеть и барахтаться на нём, чувствуя его необыкновенную силу.
– Ну-ка, покажи мускулы, – просил я и верещал от восторга, ощупывая огромный и твёрдый как железо бицепс.
