скачать книгу бесплатно
– Ладно, чего там. Пойдите пока паспорт его найдите. А то потом, утром, не до того будет, – отмахнулась Лида.
– Ты же его ненавидишь, да?! – вдруг с удивлением проговорила Ника, сверля взглядом Лиду.
– Кого? – переспросила Лидия. Впрочем, это было ясно и без ответа – Степанова. Да, Лида Степанова ненавидела. Странно, что Ника этого не замечала. Хотя, а что вообще Ника замечала, кроме платьев от-кутюр? Лида взгляда не отвела. Тогда Ника поднялась с дивана и хотела было гордо удалиться вдаль, но, не удержавшись на пьяных ногах, упала на ковер. Китайский, шелковый. Немереных денег стоил, естественно.
– Успокойся, истеричка, – фыркнула Лида. – Никого я не ненавижу.
– Ты стерва! – крикнула Ника, сидя на ковре. Бренди явно было лишним.
– Я стерва, да. А у тебя истерика, – примирительно буркнула Лида, протягивая Нике руку. – Марин, я же просила ее увести. Ты паспорт нашла? Ладно, поищу сама.
– Стерва, – всхлипнула Ника, но уцепилась за руку и пошла за Лидой в кабинет и там огромным усилием воли заставила себя сосредоточиться, чтобы перебрать содержимое степановских полок. Он всегда категорически запрещал передвигать хоть что-то на своем столе, категорически. Однажды он решил, что Ника заходила и без спросу рылась в его бумагах, так он чуть не убил ее. В прямом смысле этого слова, а не в каком-то там переносном. Он выкрутил ей руку и орал: «Ты мне все скажешь, сука, все скажешь!» А потом оказалось, что он какой-то договор сам в офисе забыл. У Ники после того случая на руке, примерно в том месте, где был синяк, теперь браслет с бриллиантами. А теперь Степанову все равно, кто будет рыться в его бумагах. Но Ника вдруг испугалась и с трудом заставляла себя выдвигать ящики и смотреть их содержимое.
– Может, он паспорт в сейфе хранил? – предположила невозмутимая Лида.
– Почему ты его ненавидишь? – спросила Ника сквозь слезы, сощурившись. – Тебе его нисколечко не жаль, да?
– Нет, ну что ты, – заверила ее та, но таким голосом, что доверия сказанное не вызывало. – Конечно, жаль. Очень жаль. Просто я… такая уж есть. В экстремальных ситуациях веду себя неадекватно. Потому что сейчас надо же кому-то все это как-то привести в порядок.
– Ничего уже нельзя привести в порядок, – вздохнула Ника и опустилась на стул.
– Вот паспорт, – ответила Лида, проигнорировав ее последние слова. Они устало переглянулись, понимая, что ругаться в этот момент просто невозможно, ни у кого нет на это никаких сил. – А сейчас тебе надо поспать.
– Да, ты права, – покорно кивнула Ника, идя за Лидой, как коровка на веревке. – Нет, но это все же такой кошмар. И почему они не могли быть аккуратнее!
– Не знаю, почему. Потому что они много пьют, – автоматически ответила Лида. И вдруг она остановилась на ходу. Нет, не просто остановилась, застыла, замерла, остолбенела так, что Ника уткнулась в нее со всего размаху.
– Ты что? – вскрикнула она, потерев ушибленный нос.
– Ты сказала – «они».
– Я сказала? Ничего я не сказала, – замотала головой Ника.
– И он сказал – «они»! Почему он сказал «они»? – спросила Лида и вдруг побледнела. Она бросила Нику, побежала обратно в гостиную, схватила телефон, набрала номер морга и, едва услышав тот же самый сухой усталый голос, спросила, почти крича:
– А почему вы все время говорите «они»?
– Что? – удивился он. – Вы кто?
– Я та, которая не жена Степанова. Вы сказали, они были пьяны, они гнали. Что значит – они?
– Ну, он же не один был, – невозмутимо добавил он. – С ним кто-то еще был, я думал, вам сказали.
– Кто? – еле выдохнула Лидия, моментально покрывшись холодным потом. – Кто с ним был?
– Я не знаю, кто. Они не установили личность.
– Он там, у вас? – в панике спросила Лидия, чувствуя, что сейчас завизжит от страха. – Он в морге?
– Нет. Нет, конечно.
– Почему конечно?!
– Он же не умер. Его в больницу увезли, – добавил сотрудник морга как ни в чем не бывало. А чего ему смущаться, он-то тут при чем? У него смена закончится, он поедет домой, к жене, в Бибирево. На метро. А эти родственники почивших – с ними всегда так. Одни сплошные нервы.
* * *
Память работала странно, избирательно. Павел не мог вспомнить номер своего телефона, марки своей машины и вообще этой самой машины – ее цвета, модели, года выпуска, хотя отлично помнил, что раньше он все это знал назубок. И в том, что у него вообще машина была, он тоже не сомневался. Он помнил, как он сидит за рулем и переключает каналы радиостанций. Приемник свой помнил прекрасно, с царапиной около самой большой кнопки включения. А вот какие там были радиостанции, он вспомнить не мог.
Еще он не все помнил из своей жизни. Это было действительно странно – тут помню, тут не помню. Причем в том, как распределялись эти самые зоны, не было никакой логики. К примеру, он прекрасно помнил свою жену Лидию, помнил, как они еще в школе с ней целовались в закутке под чердаком, там целовались все. А вот лица своей дочери вспомнить не мог, хотя помнил, что зовут ее Маша. Машенька. Ему очень хотелось вспомнить ее лицо.
И еще эта тишина – как же она его бесила. Тишина и темнота, но тишина – особенно. Такое ощущение, что все звуки, которыми так щедро была наполнена вся его прежняя жизнь, внезапно украли. Засунули в мешок все гудки автомобилей, скрип тормозов, громкий смех, разговоры и шарканье тапок. Не осталось даже уличного гула, пения птиц. Только вчера, когда Паша выходил из своего дома, он вдруг услышал это характерное чириканье, хотя была уже осень и птицы уже большей частью молчали. А тут вдруг целая трель. Теперь было тихо.
Вчера. Теперь это слово располагалось очень-очень от Паши далеко. Оно было когда-то очень давно, в другой жизни. Или, чтобы быть точным, просто в жизни. Потому что воспринимать то странное острие сознания, на кончике которого теперь висел Паша или, вернее, все, что от него осталось, как жизнь он не мог. Ведь не умер же он, а значит, жив. Не было никаких туннелей, ни длинных, ни коротких. Никакого света в конце. Один раз, когда у Паши получилось приоткрыть глаза, он увидел бело-желтую стену и кусок окна. За окном было солнце и зеленое пятно, наверное, деревья. Или кусты. Жив, определенно. Значит, в больнице. Это подтверждали и лица. Они периодически появлялись, склонялись над Павлом, молчаливо смотрели, исчезали, появлялись снова. Видимо, врачи. Кто такие врачи, Павел помнил прекрасно.
А еще он отлично помнил тот день, это самое ВЧЕРА, которое было теперь так далеко, что определиться точно со сроками не было никакой возможности. Сначала он вышел из дома – из своего прекрасного загородного дома в прекрасном загородном поселке, где жила его совершенно благополучная семья. Лучезарная картина солнца, заливающего выстеленный красной плиточкой двор, наполняла сердце Павла теплой болью. Зачем он только ушел, сидел бы на лавочке, подставил бы лицо солнцу, зажмурился бы. Позвал бы Лидку, поиграли бы с ней в теннис. А лучше с Машенькой в бадминтон. А Лидка бы сделала холодного каркаде. А вместо этого пришлось тащиться в офис, подписывать контракт на… нет, про контракт Павел вспомнить не мог. Там были какие-то числа. А все, где есть числа, Павел почему-то вспомнить не мог. Но знал точно, что контракт был как-то связан с металлургическим заводом. Впрочем, думать о том, что это было, он и не очень-то хотел.
Сел в машину. Уехал. Лида даже не вышла его проводить, не поцеловала. Почему, кстати? Павел вспомнил их разговор за завтраком. Он вспомнил даже вкус той самой яичницы, которую Лида ему швырнула на тарелке.
– Ваш завтрак, хер Павел, – насмешливо сказала она. – В пояс поклониться?
– Что на тебя нашло? – удивился он. Периодически в последние годы на Лидку все время чего-то находит. Совсем съехала.
– Ничего. Жри свой омлет и проваливай. Меня вечером не будет.
– Я не собираюсь разговаривать с тобой в таком тоне.
– Премного благодарна, не очень-то и хотелось, – фыркнула она и ушла. Павел еще пожевал безо всякого аппетита, вскочил, прошел за Лидкой в кухню. Она стояла около окна и смотрела на отцветающий, залитый солнцем двор.
– Ну что ты? Все же хорошо, – пробубнил Павел.
– Думаешь, это все имеет какой-то смысл?
– Что все? – Он сделал вид, что не понял.
– Вот это все, вот этот газон, эти гортензии. Статуя эта идиотская. Думаешь, в этом смысл?
– Ты же знаешь, это – подарок, – вздохнул он, глядя на безрукую Венеру в своем саду. Да, Венера смотрелась пафосно, но Степанову нравилось. Он всем таких надарил. Спасибо еще, что не подарил античной беседки с колоннами и фонтаном, а ведь мог бы. Были прецеденты. И ведь не откажешь. Поставишь и будешь смотреть. Увивать плющом.
– Знаешь, как мне хочется взять кувалду и разнести этот подарок.
– Ладно, пусть постоит, а на зиму уберем, – попытался он найти здоровый компромисс. Лида повернулась к нему лицом, красивым, загорелым, хоть и утратившим юный блеск, который он так любил. Сейчас у нее глаза были тусклыми, насколько это свойство вообще возможно с карими глазами. Хоть и накрашенными какой-то дорогущей гипоаллергенной косметикой. Вокруг огня много, а в самом взгляде пустота.
– Я не думаю, что перенесу еще одну зиму здесь. Я уеду, Павлушка.
– Даже и думать не смей, – разозлился он. – Я никуда не отпущу тебя.
– А что сделаешь? Убьешь? Закажешь? На здоровье. А я уйду. Возьму Машку и уйду. Пока ты пьешь там. Приедешь домой, а нас нет. Ходи, смотри на стены, люби свой фарфор или эту коллекцию вин. А трахать можешь итальянский диван. Он податливый, – Лидка откровенно смеялась, но смеялась зло.
– Ты никуда не уйдешь. И тебе самой это известно. А если попробуешь – я тебя найду, пожалеешь, что вообще родилась. Поняла? – заорал Павел. А потом вскочил, вышел, со всех сил хлопнув парадной дверью, и ушел. Сел в эту машину, которую теперь не помнит (приемник с царапиной), еле дотерпел, пока откроются ворота, выскочил из поселка как ошпаренный. Вот ведь сучка, а? Всегда была стервой и сейчас стерва. Только когда в школе она в мини-юбках шастала, обрезав школьный форменный костюм чуть ли не до уровня трусов, Пашка смотрел на нее и не мог не восхищаться. Смелая, порывистая, сам черт не брат. Ничего не боится. Красивая, стерва. А сейчас ее порой хотелось задушить. Чтоб молчала и не выступала, как тяжела и неказиста ее красивая жизнь, как ненавидит она все то, ради чего Павел продался с потрохами. Из-за чего столько раз просыпался от кошмаров, в страхах и паранойе увешивая свой дом камерами наблюдения и раскладывая в каждой комнате оружие в потайном месте. Деньги – а кому они даются просто так? Хочешь ходить в белоснежных костюмах, придется сначала измазаться в грязи. И ведь для кого же это все – для себя? Нет же, для нее, для Машеньки.
– Все бабы суки, – уверенно успокоил его Степанов, давно уже не напрягавший себя выяснением отношений с женой. Жена должна «а» – сидеть и «б» – тихо. А если она этого не понимает – он умеет доходчиво объяснить.
– Нет, она что, думает, что такого, как я, можно вот так вот взять и бросить? – вопрошал Паша. Это был все тот же день, ВЧЕРА, Павел вспомнил, что это была пятница и, таким образом, контракт был просто фантазией, отмазкой. Не зря он о нем ничего не смог вспомнить. Не было никакого контракта, был Степанов в загородном клубе на Дмитровском шоссе.
– Нас бросить нельзя, только мы можем овдоветь, – уверенно сказал Степанов, ударив кием по шару. Мимо.
Степанову не везло. Павел не обращал на все это никакого внимания. Ее смех, ее злые слезы, она с некоторых пор стала все чаще оставаться спать на этом самом пресловутом диване, ссылаясь на то, что просто задремала и не дошла. Все это было плохо, очень плохо. Это было совсем не то, чего Павел для них хотел. Да, он не ангел, он такой, как все, соответствовал той среде, в которой жил и зарабатывал. Много зарабатывал, между прочим. Позволял Лиде вообще ни о чем не задумываться. Но она задумывалась. О том, почему от него пахнет женскими духами. Почему он не каждый день ночует дома. Почему ему все это кажется нормальным. Однажды она спросила, что он будет делать, если она изменит ему, переспит с другим.
– Кого ты побежишь убивать тогда, меня или его?
– Обоих, – ответил он.
– Что ж, это выход, – улыбнулась она. – Значит, мужчинам можно, а женщинам нет?
– Ты знаешь, что я никого никогда не убивал, – мрачно ответил Павел. И это было правдой. Были некие границы, дальше которых он бы никогда не пошел. Наверное. Жизнь – такая сложная штука. Если ты сидишь с бумагами и калькулятором, если ты просто организуешь документооборот, а потом человек из-за этого документооборота лезет в петлю – кто виноват? А если ты и в самом деле не знал, что это кончится именно так? Если ты был уверен, что человек выдержит. Человек же ведь живучая скотинка, все переживет. Всегда все переживали, а этот странный лысенький маленький человечек, директор заводика, взял, да и помер. Не смог жить без своего миллиона. Это произошло несколько лет назад, но Павел так и не смог забыть его лица. Почему? В конце концов, ничего личного, только бизнес. Такой уж он у нас, на Руси. Но Павел бы никого и никогда не убил.
– Я знаю. Я вообще не понимаю, Павлушка, как ты во всем этом выживаешь? Разве можно во всем этом существовать? – спросила Лида.
– Но если я узнаю, что у тебя кто-то появился, ты моментально окажешься на улице, – ответил он.
– Ты уверен, что меня этим можно испугать? – удивилась Лида.
Вот такие отношения, такая семейная жизнь. Не мог Паша, не умел, как Степанов, засветить промеж глаз, чтобы знала. Даже представить себе не мог, как это возможно – ударить женщину. Степанов считал, что Пашка – типичный чистоплюй. Но что теперь Степанов может знать? Степанова теперь вовсе никакого нет. Это Пашка тоже понял. Изо всего этого ВЧЕРА он не смог воскресить в памяти только окончания дурацкого анекдота. А так он помнил, что из клуба они решили поехать к степановской любовнице в Химки и долго собирались, было уже поздно, начинало темнеть. Степанов был пьяным, Пашка еще пьянее. От утреннего разговора он вообще был мрачнее тучи. Ему теперь отчетливо казалось, он был почти уверен, что у Лидии кто-то есть. Кто-то с чистыми руками, с большими деньгами, без этих ночных кошмаров. Он уже ненавидел его лютой ненавистью, но, когда Степанов предлагал устроить за Лидкой слежку, в ужасе отказывался, говорил, что разберется сам.
– Ну-ну, – смеялся Степанов. – Все это чистоплюйство с бабами – только перевод времени. Смотри сам.
– Я посмотрю, – кивал Паша и наливал еще. В тот день, ВЧЕРА, он перебрал так, что даже сама мысль о том, чтобы сесть за руль, показалась ему дикой. Хотя пьяным он ездил, не боялся. Менты на дорогах брали немного, а сильно Паша не пил. Но не ВЧЕРА. Так что за руль сел Степанов. Почему это не был его водитель? Нет, Паша не смог этого вспомнить. Был ли вообще этот водитель с ними в клубе, а если не был, то почему – это все прошло мимо его памяти, осталось валяться там же, где и лежали воспоминания о номерах машин, телефонах, о том, как выглядит Пашина дочка. Зато вспомнился Степанов, с трудом попадающий ключом в зажигание.
– Может быть, вам вызвать такси? – вспомнился вдруг чей-то голос. Чей же? Кажется, администратора клуба. Эх, почему в русских развлекательных заведениях нет традиции вытаскивать и прятать ключи от тачек. Нет, нету такой традиции.
– Танки пьянки не боятся, – ответил Степанов. – Какое, на хрен, такси. У нас такая «бэха»! Долетим.
– Я Лидке позвоню, – сказал Пашка, когда они гнали по МКАДу. Как же Степанов гнал, почему же он к своим почти пятидесяти годам все еще не нагонялся. Паше почему-то ужасно захотелось услышать Лидин голос. Ему вообще не в радость было переться в эти Химки, он устал, выпил лишнего, его подташнивало и хотелось, чтобы Лидка легла с ним рядом, в их огромную постель, обязательно совсем-совсем голая. Включила бы ящик, он бы обнял ее и заснул, продолжая во сне чувствовать ее тело. А она бы лежала под тяжестью его рук и смотрела какой-нибудь дурацкий сериал. Доктора Хауса, например. Чего она в нем нашла, садистский сериал.
– Не звони. Пусть поскучает, – возразил Степанов и выхватил Пашкин телефон.
– Что ты делаешь? – возмутился тот, глядя, как Степанов выкидывает его дорогущий аппарат в окошко.
– Все они – сучки. Вот я лучше тебе анекдот расскажу! – размахивая руками, кричал Степанов. – Встретила как-то Красная Шапочка Серого волка.
– Зачем ты телефон-то выкинул, придурок пьяный, – возмущенно покачал головой Пашка и откинулся на сиденье.
– А он ей и говорит: у тебя, говорит, Шапочка моя милая, только два варианта!
– Степанов, на дорогу смотри.
– Да ты слушай! – отмахнулся тот. В этом месте в памяти Павла снова наступил пробел. Только смеющееся лицо Степанова, а потом удар, от которого Пашку вдавило в кресло, а лицо Степанова вдруг отчего-то как-то резко дернулось в сторону, а потом и вовсе как-то закрутилось. Чувство это было странное – как на аттракционе в парке Горького. Кажется, это назывался «Сюрприз». Когда встаешь, пристегиваешься цепью, а потом целый круг с пристегнутыми людьми начинает раскручивать так, что кружится голова. Вот и тут примерно то же самое. Американские горки, в натуре. Пашка с немым изумлением смотрел, как машину раскручивает по дороге, почему-то пронося мимо других машин. Как они никого не задели – непонятно. А уж потом мир перевернулся, наполнился болью, скрежетом, криком, которые перемешались и не поддавались разделению и идентификации. Боли Павел почти не помнил, страха, как ни странно, тоже. Просто не успел испугаться, как все уже кончилось. И погрузилось в тишину.
Утверждение 5
Меня провести нелегко
(____баллов)
Жанна никогда не думала, что станет врачом. Больше того, если бы ей кто-то сказал, что она станет хирургом, девушка рассмеялась бы, сочтя это самой дурацкой идеей на свете. Может быть, психиатром, может быть, терапевтом (хотя можно ли считать за врача человека, который занят исключительно тем, что выписывает направления к другим врачам), на крайний случай каким-нибудь неврологом. Жанна была довольно пуглива, в детстве боялась крови и с любой мало-мальски выраженной царапиной тут же летела к матери вся в слезах. И у нее никогда не было желания резать лягушек, а ведь, кажется, именно оно требуется, чтобы стать хорошим хирургом. Грубо говоря, каким же надо быть садистом, чтобы взять и разрезать живого человека. Жанна садистом не была. Хотя и мазохистом тоже. Когда Ёжик вдруг впадал в странные настроения и пытался Жанну ругать, пилить или заваливать беспочвенными обвинениями, подпитанными дурацкой ревностью, ей хотелось взять скотч и просто заклеить ему рот. Можно еще и руки связать, чтобы он ими не размахивал. Ёжик был ревнив до болезненности. И это Жанну очень смущало. Нынешний Ёжик на самом деле был значительно лучше всех других. Симпатичнее, без вредных привычек, без бывшей жены с тремя детьми (что, согласитесь, неплохой бонус). Два минуса: отсутствие прописки и ревность. Жанна пребывала в задумчивости, взвешивая на весах, стоит ли ей, хирургу, состоявшейся личности, «комсомолке», «активистке», да и просто красавице, тратить время на человека, который кричит на нее, захлебываясь собственной слюной:
– Тебе на меня плевать! Тебе нужно, чтобы я тебя ни о чем не спрашивал? Думаешь, я не знаю, чем там вы, так называемые врачи, занимаетесь? На этих ваших ночных дежурствах?
– Что ты несешь? – удивлялась Жанна.
– Все бабы одинаковы!
– Ты что, проверял? Это может знать разве что гинеколог! – рассмеялась Жанна, но уже через секунду поняла, что сказала это зря. Ёжик побагровел и замолчал. Он стоял посреди коридора и наливался собственным ядом, который сочился у него даже из ушей.
«А как все хорошо начиналось, – подумала Жанна, вздыхая. – Два месяца, я уже практически привыкла к нему».
Стало даже все равно, будет ли он работать. И главное, что обидно, был бы повод для ссоры! Ведь всю субботу проторчали дома, ждали Бориску, потом мучительно чинили этот долбаный кран, выпроваживали Бориску, объясняя, что денег нет и придется брать натурой – бутылкой «Охотничьей». Жанна надеялась хоть в воскресенье отдохнуть, но воскресенье прошло просто псу под хвост. Ёжик весь день выпускал иголки и кололся. То ему канал по телику не тот, то еду не разогрели, то за компьютером сидеть мешают. И вот, нате пожалуйста. Под вечер разошелся окончательно.
– Значит, ты считаешь, что я не имею права знать, что ты мне верна? – выплеснулся наконец-то он. – Значит, ты будешь творить что хочешь, а я должен улыбаться и все сносить?
– Что? Что ты должен сносить? Я не понимаю, о чем ты?
– Я уверен, что ты спишь со своим бывшим мужем! – выпалил наконец Ёжик.
– Да что ты? – рефлекторно усмехнулась Жанна. – И где же я, интересно, предаюсь плотской страсти? И главное, зачем? Ты Бориску видел?
– Именно! – поднял вверх указательный палец Ёжик и смешно причмокнул губами. – Я видел, как он на тебя смотрит!
– И как? По-моему, как на источник средств. Или я чего-то проглядела? – продолжала веселиться Жанна.
– Не притворяйся. Так, как он на тебя смотрел, мужчина смотрит только на женщину, с которой спал.
– Ну… в какой-то степени ты прав, – пожала плечами Жанна. – Он же действительно со мной спал. Я уж не знаю, может, действительно у вас все так сложно. И вы эту хрень по взглядам определяете. Но это ж когда было?
– Какая же ты… – вдруг с яростью выдохнул Ёжик и понес уже окончательно какую-то ересь. Он булькал, как кипящий вулкан. Из него вырывались языки пламени. В этом извержении Жанна могла понимать только отдельные фрагменты. «Все вы суки развратные», например. А еще: «За такое ноги мало вырвать». Или вот это: «Америку надо взорвать за ее феминизм».
– А Америка-то тут при чем? – удивилась Жанна.
– Ненавижу я разврат! – кипятился он. – Ты думаешь, я буду это терпеть?
– Я думаю, что мне завтра на работу, так что не собираюсь весь этот театр уродов досматривать до конца. Я не заказывала билетов на этот спектакль. Тем более места в партере. Мне надо отдохнуть, – сказала Жанна и подумала, что она все-таки тоже включилась в это паранормальное явление и теперь ужасно зла. И тоже хочет кричать.
– Я не позволю так со мной обращаться! – окончательно обезумел Ёжик и принялся лихорадочно метаться по квартире, демонстративно игнорируя взглядом сидящую на диване Жанну.
– Собираешь вещи? – нахмурилась Жанна.
– Да! Или ты думала, я потрачу жизнь, чтобы смотреть, как ты крутишь задницей перед другими мужиками?
