скачать книгу бесплатно
– Ты прав, – кивнул Евлентьев, – я и в самом деле того… Похоже, сломался.
– Нет-нет, старик! Я не это хотел сказать! – Самохин прижал ладони к груди, и Евлентьев с какой-то внутренней усмешкой понял, что и ногти у его старого приятеля покрыты лаком, приведены в порядок руками умелыми и заботливыми.
– Да ладно тебе, – он махнул рукой не то на слова Самохина, не то на самого себя.
Электричка подошла к станции Фили.
Часы на бестолковом угластом здании показывали четыре минуты одиннадцатого. Разговор двух старых приятелей продолжался около десяти минут. За это время многое изменилось в их взаимоотношениях. Если когда-то они были на равных, то за эти минуты один поднялся на несколько ступенек вверх, второй опустился вниз.
– Тебе где выходить? – спросил Евлентьев, тяготясь и этой встречей, и разговором, который явно становился пустым и обременительным. Впрочем, тяготил он, похоже, одного лишь Евлентьева. Самохин оставался оживленным, говорливым и, кажется, готов был продолжать беседу до бесконечности.
– На Беговой выйду… Мне надо на Пушкинскую, там моя контора.
– Что за контора? – без интереса спросил Евлентьев, незаметно трогая ногой сумку под сиденьем. Эта поездка для него оказалась пустой – кроме одной книги и двух шоколадок, продать не удалось ничего. Встреча с Самохиным сломала все его надежды, и теперь он думал лишь об одном – побыстрее отправиться в обратный путь на Голицыно и попытаться хоть немного заработать на ужин.
– Ха! – весело воскликнул Самохин и, кажется, даже ногами взбрыкнул, услышав вопрос. – А я все думаю – когда же ты об этом спросишь, когда поинтересуешься, чем занимаюсь!
– Робел, – развел руками Евлентьев, – с виду ты вроде как «новый русский», а они не любят отвечать на такие вопросы, таятся. У тебя как… На груди золотая цепь?.. Висит?
– Висит! – радостно кивнул Самохин. – Златая цепь на дубе том!
– Тяжелая?
– А! Ерунда! Двадцать пять грамм.
– Ничего, – уважительно склонил голову Евлентьев. – Дашь поносить?
– Хоть сейчас! – И Самохин полез за пазуху.
– Да ну тебя! – остановил его Евлентьев. – Шутки наши забыл? Помнишь, ты у меня просил – дай джинсы поносить… Помнишь?
– Было такое, – согласился Самохин, и опять Евлентьев заметил, что воспоминание это не было для приятеля радостным.
– Так где же ты работаешь?
– Старик, ты не поверишь… Я нигде не работаю… Ни на кого не работаю. Я на себя работаю.
– Я тоже.
– Старик… У меня банк. Понял? Банк! Это тебе о чем-нибудь говорит?
– Говорит, – кивнул Евлентьев. – Как я понимаю, ты банкир?
– И неплохой! – расхохотался Самохин. – Банк небольшой, но с очень высокой степенью надежности. По надежности я вхожу в первую десятку Москвы. Естественно, среди банков моего пошиба. Так что советую – накопления неси ко мне.
– А не слиняешь?
– Обижаешь, старик, – укоризненно протянул Самохин. – Если придется гореть, тебе сообщу первому – приходи, дескать, забирай свои миллионы, пока не поздно.
– Следующая Беговая, – сказал Евлентьев. – Не прозевай.
– Успею… А это дело… – Самохин ткнул ногой в сумку под лавкой, – кормит?
– Хиловато.
– Поит?
– А вот это уже нет… На питье не хватает.
– Так, – Самохин посерьезнел, наклонился, чтобы посмотреть на сумку, без всякой мысли наклонился, но, наткнувшись на размокшие, давно не чищенные ботинки старого друга, распрямился. – Хочешь, куплю весь твой товар? – неожиданно спросил он.
– А зачем он тебе?
– Я его тебе и оставлю… А?
– Нет, Гена… Не надо. Неловко получается. Два-три рейса – и я весь его распихаю. После обеда торговля поживей пойдет.
– Ты что… Обратно в Голицыно? – спросил Самохин почти с ужасом.
– Нет, – покачал головой Евлентьев. – Только до Одинцова. Дальше торговли нет…
– И так весь день?
– Ну, почему обязательно весь… Не весь…
– Слушай, Виталий… Нам нужно увидеться.
– Увидимся, – Евлентьев пожал плечами. – Почему бы и не увидеться хорошим людям. Обязательно.
– Сегодня.
– Боюсь, не получится… Дело в том… Понимаешь… У меня назначена одна небольшая встреча личного плана, – Евлентьев и дальше готов был молоть что-то бессмысленное, но Самохин показал, что не зря и не случайно оказался во главе банка. Он перебил Евлентьева жестко и твердо, сразу отбросив все смешливое и легковесное.
– Сегодня, – повторил он. – Ровно в восемнадцать часов ты будешь ждать меня на выходе из метро «Краснопресненская». На троллейбусной остановке.
– Ты подъедешь на троллейбусе?
– На «Мерседесе».
– Он же сломался.
– Подъеду на другом. Повторяю, ровно в восемнадцать часов. Форма одежды парадная.
– Нам что-то предстоит? – спросил с кисловатой улыбкой Евлентьев, и в этом вопросе уже было согласие.
– Да. Ужин. – Самохин отвечал быстро, торопливо, без улыбки, и Евлентьев хорошо представил себе, как четко ведет банковские заседания его старый приятель.
– В приличном месте?
– Дом литераторов.
– Будет много писателей?
– Там уже давно не бывает писателей. В предбаннике хлопнут рюмку водки, оботрутся рукавом – и отваливают, счастливые даже тем, что обломилось. Им не по карману ужин в их же собственном доме. А ты все-таки работник книги, – Самохин пнул каблуком в сумку под лавкой. – Тебе там будет интересно.
– И тебе тоже?
– Да. И мне будет интересно. Потому что нас с тобой ожидает не только ужин, но и интересный разговор. Ты мне нужен. И я тебя не отпущу.
– У тебя нет заместителя?
– Заместителей у меня более чем достаточно, – резковато сказал Самохин, не привыкший, видимо, к столь легкомысленной манере разговора. – И секретарши у меня есть. И охрана.
– Где же она? – Евлентьев оглянулся.
– Никому и в голову не придет, что я могу добираться электричкой. Электричка – самый безопасный вид транспорта. Здесь никогда не хлопнут.
– А есть желающие?
– Сколько угодно.
– За что?
– Место под солнцем занимаю. А от этого места многие бы не отказались.
– Банк, охрана, секретарши, деньги… Чего же тебе еще?
– У меня нет надежного человека. Д’Артаньяна у меня нет. Мне нужен д’Артаньян.
– Я не владею шпагой и не ношу усов, – Евлентьев попытался смягчить резковатый тон Самохина.
– Научим. Не захочешь – заставим. Усы отрастим. Или приклеим. Я внятно выражаюсь?
– Вполне.
– Будь здоров. Мне пора выходить.
– Клиенты ждут?
Самохин хотел было ответить опять что-то резковатое, но сдержался и, подхватив полы длинного черного пальто, шагнул к двери. В последний момент обернулся, встретился взглядом с Евлентьевым.
– Не забудь – восемнадцать ноль-ноль.
И шагнул в тамбур.
Проходя мимо окна, он не повернул головы в сторону Евлентьева, не махнул рукой, хотя этого вполне можно было ожидать. Похоже, он тут же забыл о своем друге и весь уже был мыслями в банке, в той жизни, которая ожидала его где-то в районе метро «Пушкинская».
Евлентьев взглянул на вокзальные часы. Они показывали десять часов одиннадцать минут. Электричка шла без опоздания. Это был хороший знак, но Евлентьев не верил в приметы. В приметы ему еще предстояло поверить.
Странный, но в то же время вполне объяснимый и естественный промысел развился в России в последние годы – подмосковные электрички, да и не только подмосковные, не только электрички заполняли люди с сумками, рюкзаками, чемоданами и авоськами. Благообразные тетеньки с прекрасным произношением и одухотворенными лицами, бывшие учителя, работники закрытых музеев и разогнанных Дворцов культуры предлагали скучающим пассажирам семена огурцов, средства от тараканов, пилюли от бесплодия, иголки для швейных машинок, разноцветные нитки, которые, как выяснялось уже дома, были намотаны на катушку в два слоя – Запад делился изнанкой своего красочного благополучия.
Их мужья, идя по составу следом, с опозданием на вагон, предлагали машинное масло, отвертки и выключатели, электрические патроны, корм для кошек и ошейники для собак.
Шустрые подростки уговаривали купить эротические издания, предлагали телефоны авторемонтных мастерских, домашних борделей, где вас могли принять в любое время суток и обслужить по полной физиологической программе.
Бабули, проев за три дня свои пенсии, отправлялись по вагонам, уговаривая купить гостинцы внучатам – фломастеры, шоколадки, какие-то куколки в целлофановых мешочках, а то и просто целлофановые мешочки с изображением заморских красоток с загорелыми ягодицами.
Некоторые покупали, иные просто совали в карман престарелой коробейницы тысчонку-вторую. Бабули этого как бы не видели, только чуть заметный кивок говорил о том, что они приняли подношение, но прожитая жизнь, когда-то пристойная профессия не позволяли им откликнуться на милостыню более благодарно.
А вернувшись вечером в голодноватые квартирки, рыдали, увидев по телевизору, как какая-то косорылая депутатша убеждала их в том, что жизнь улучшится, когда вымрут старики, и тогда все выжившие женщины страны смогут, как и она, летать в город Париж делать прическу. А еще как-то сипловато-смугловатая старуха с сальными волосами убеждала их, что Берлин в сорок пятом брали негодяи и подонки, забывшие о праве фашистов на собственное достоинство.
Иногда в вагон вдруг вваливалась компания пожилых людей, увешанных орденами и медалями всех стран и народов Европы, победители самой жестокой войны человечества. Медали звякали на заношенных пиджаках пустовато и обесчещенно. В руках у мужичков были музыкальные инструменты. Войдя, они располагались у тамбура и, повинуясь незаметной команде одного из своих товарищей, начинали исполнять на трубе, аккордеоне, барабане, свистульке мелодии своей победы… «Пусть ярость благородная вскипает, как волна, – идет война народная, священная война…» И каменели лица у сонных пассажиров, и хмурые пассажиры молча, как бы стесняясь друг друга, лезли в карманы, ковырялись заскорузлыми пальцами в кошельках.
А музыканты, вытянувшись в цепочку, не прекращая играть, медленно шли по проходу между сиденьями. Лица их были невозмутимы и даже, кажется, надменны. Впереди шел парнишка с коробкой из-под кока-колы, видимо внук или правнук кого-то из музыкантов… Все это производило впечатление похоронной команды, которую пригласили на поминки по великой державе.
Время от времени, правда, они давали себе передышку, и труба с аккордеоном щемяще выводили полузабытые мелодии об утомленном солнце, которое так нежно с морем прощалось, о том, как кто-то кому-то возвращал портрет, рыдая от любви, и хотя искры гасли на ветру, костер все-таки продолжал, все-таки продолжал светить в тумане…
Носили по вагонам хлеб и молоко, яйца и колбасу, водку и пиво, популярные газеты и залежалые книги. Конечно же, в прошитых переплетах, конечно же, потрясающих авторов и по невероятно низкой цене.
– Мы работаем без посредников, напрямую, поэтому вы не поверите, наши цены втрое, впятеро ниже, чем на прилавках в центре города! – выкрикивал Евлентьев, пытаясь наполнить свой голос чем-то зажигающим, вдохновляющим и прекрасно при этом понимая, что выглядит паршиво, что ему, с его мятой физиономией, в затертых штанах и размокших туфлях, никто не верит. И голос его был уныл и безрадостен. Он даже сам озадаченно удивлялся, когда кто-то все-таки покупал у него книгу с каким-то совершенно идиотским названием… «Огненная страсть», «Необузданные желания», «Экстаз любви»… В этих словах ему виделась та же унылая беспомощность, та же надсадная страсть, что и в его голосе…
Как-то он сам попытался прочитать несколько страниц из этих книг. Отменили какую-то электричку, домой возвращаться не хотелось, и он, зажавшись в угол зала ожидания на Белорусском вокзале, углубился в чтение. Ровно через пять минут Евлентьев с гадливым отвращением захлопнул книгу и больше не пытался заглянуть под эти красочные обложки, под эти подолы, обещавшие столько наслаждения, столько неземных радостей. Как выяснилось, кроме духоты и вони, под подолами ничего не было.
Этот день для Евлентьева был откровенно неудачным.
Торговля не шла.
Побито и подневольно проходил он состав за составом из конца в конец, но его товаром никто не интересовался. Может быть, потому, что он и сам потерял к этим сладостным книжкам и сладеньким шоколадкам всякий интерес.
Утренняя встреча со старым товарищем, который неожиданно оказался преуспевающим банкиром, всколыхнула Евлентьева, да и не могла не всколыхнуть, поскольку жизнь его была достаточно тусклой и однообразной. Все эти электрички, переполненные вагоны, сквозняковые тамбуры, редкие прижимистые покупатели слились в один поток, серый, грохочущий на рельсовых стыках поток жизни.
От Самохина в черном пальто, от его длинного белого шарфа, от непокрытой головы дохнуло другой жизнью. Дохнуло и опасностью. Эту опасность Евлентьев чувствовал все острее, но гасил, гасил в себе настораживающие мысли и ощущения. Что делать, обычно так и бывает – человек, которому опостылела его жизнь, готов все перемены считать счастливыми, ко всяким он стремится в ожидании удачи, пусть хоть какой-нибудь, самой хиленькой.
Вернувшись в очередной раз на Белорусский вокзал, Евлентьев вскинул на плечо чуть полегчавшую сумку и двинулся домой. Жил он недалеко, на улице Правды. Пройдя по переходу под Ленинградским проспектом, вышел с противоположной стороны, поднялся по мокрым гранитным ступенькам, через полсотни метров спустился по таким же ступенькам и оказался у гастронома. С трудом протиснувшись в алюминиевые двери, он пристроил сумку у окна, выбрав место посуше, не затоптанное покупателями. Купив полкило колбасы, Евлентьев зашагал дальше, мимо часового завода, мимо туристической фирмы, которая каждый день своими плакатами звала его в дальние страны, завлекая голыми телами, голубыми волнами, бутылками, бананами, Багамами. Но взгляд Евлентьева всегда невольно задерживался на плакате, изображавшем маленький греческий островок, – хотелось ему в Грецию, хотелось. Больше никуда, только на этот маленький скалистый островок. Внизу у скал пенилась теплая морская волна, выше располагалось селение из белых домов, а на горизонте опускалось в море красное солнце… От плаката веяло теплым ветром и спокойной жизнью без грохота электричек и злобного перебреха вагонных торговцев…
Но сегодня Евлентьев увидел не плакат, его он даже не заметил, он увидел собственное отражение в большом витринном стекле – согнутая фигура, бесформенные штаны, вязаная шапочка, сумка, которая делала его громоздким и неповоротливым. Он остановился и некоторое время исподлобья смотрел себе в глаза, словно увидел человека, которого уже и не надеялся встретить на этой земле.
– Ну ты даешь, – пробормотал он. Евлентьев привык к своему облику, и не удручала его трехдневная светлая щетина, взгляд, который с каждым месяцем становился все более заискивающим, какая-то непроходящая затертость, появляющаяся у каждого, кто занимался этим промыслом в вагонной толчее.
– Ладно, – пробормотал он, сворачивая на улицу Правды. – Разберемся… Во всем разберемся.
Едва Евлентьев переступил порог квартиры, как сумка словно сама по себе соскользнула с его плеча и легла на пол. Вязаную шапочку Евлентьев сдернул с головы и бросил на крючок, но промахнулся. Шапочка упала на пол недалеко от сумки. Он не стал ее поднимать. И к ботинкам своим не наклонился – просто сковырнул их с ног и прошел в комнату. Носки вокруг пальцев были мокрыми и оставляли влажные следы на паркете. Увидев их, Евлентьев поспешил перейти на палас, тоже какой-то затертый, серо-полосатого цвета.
Пройдя на середину комнаты, он бросил опасливый взгляд в зеркало, словно боялся увидеть там нечто неожиданное. Но ничего, обошлось, он даже подзадержался на себе взглядом, провел рукой по волосам, немного взмокшим под шерстяной шапочкой.
Был Евлентьев довольно высок ростом, с прямыми светлыми волосами, негустой щетиной, худощав. А вот руки ему достались крупные. Сильные, красивые руки были у Евлентьева, и он знал об этом. Подойдя к тахте, он с ходу, одним движением рухнул на нее всем телом лицом вверх. Евлентьев старался не смотреть в угол, где в кресле, забравшись в него с ногами, сидела женщина. Он увидел ее, едва приоткрыл входную дверь, но словно не заметил, зная, что разговор пойдет неприятный, какой-то подзуживающий, и заранее как бы сжимался в ожидании не очень сильного, но болезненного удара.
У женщины были темные волосы, свисавшие по обе стороны лица, тонкие руки, длинные пальцы. На ней были легкие брючки, большой растянутый свитер. Растоптанные мужские шлепанцы валялись на полу. В отставленной руке дымилась сигарета, прямо в кресле у голых пяток стояло блюдце, служившее пепельницей. В нем уже лежало несколько окурков, из чего можно было заключить, что в кресле женщина сидела давно. Когда в комнате появился Евлентьев, на губах ее заиграла еле заметная снисходительная улыбка. Евлентьев не любил эту улыбку по одной простой причине – он считал, что так вот может улыбаться только хозяйка, а она действительно была хозяйкой этой квартиры. И позволяла ему жить здесь, с ней. У него была комната в общей квартире где-то на Юго-Западе.
