скачать книгу бесплатно
Юханнес покачал головой и нахмурился.
– Но ты сам уже что-то решил?
Он энергично кивнул и, чтобы занять руки, схватил зюйдвестку и нахлобучил ее на голову.
– Хорошо. Я с тобой согласна!
Юханнес сверкнул зубами, соперничавшими белизной с пеной на гребешках волн в устье фьорда. Ветер усилился, и ему стало не до разговоров.
Наконец они пересекли Вест-фьорд и пошли вдоль берега с подветренной стороны. Сара Сусанне достала корзинку с едой. Постелила салфетку на скамью между ними, выложила на нее хлеб и копченую оленину. Не больше того, что их желудки могли бы удержать, если бы снова начался боковой ветер. Потом дала ему маленькую походную фляжку с пахтой, запить еду.
Вскоре солнце столкнуло туман с отмелей и окрасило путников. Оно позолотило и принарядило их.
– Хорошо, что между нами нет разногласий, – сказала она.
Она имела в виду приведение в порядок Хавннеса.
– Ты согласен со мной? – повторила она.
– Да! – смеясь, ответил он.
Книга вторая
Бабушка Элида и американская кукла
Элида была младшей дочерью Сары Сусанне. Двенадцатым ребенком в семье. Она поступила необычно. Не в пример своей матери, многих своих детей Элида отдала в чужие руки. Говорили, будто она поступила так, потому что уехала в Кристианию[5 - Кристиания – так в честь короля Кристиана IV с 1624 г. назывался город Осло. С 1 января 1925 г. ему вернули историческое название.] с больным мужем. Эта история потрясла меня еще в детстве. Но постепенно я начала отождествлять себя с Элидой. И уже не верила, что в ее поступке был злой умысел. Моя мать, Йордис, редко вспоминала то время, когда жила у чужих людей.
Потом мне пришло в голову, что у Элиды была не одна причина так поступить. Или, хуже того, я начала сомневаться в том, что ею двигали только благородные помыслы – забота о больном сердце дедушки Фредрика. Я поняла, что любая женщина могла бы устать от частых родов и ухода за детьми. Что ей просто хотелось вырваться из дому. Что сопровождать больного мужа в Риксгоспиталь в Кристиании отнюдь не было для нее наказанием. Скорее, возможностью увидеть что-то, кроме семьи, работников, соседей, причалов и мелких усадеб. Увидеть что-то помимо прибрежных камней и дома, по которому год за годом гулял сквозняк.
Элида обслуживала телефонный пункт в Мёкланде в Вестеролене. Уехать оттуда ее буквально тянули телефонные провода. Чудо цивилизации. Новые времена. Может быть, когда возникла необходимость показать Фредрика столичным врачам, она и ухватилась за это? Но получилось ли все так, как она хотела? Вот о чем я думала одно время.
Когда я познакомилась с Элидой, все уже ушло в прошлое. Между прошлым и настоящим лежит история моей матери. Я – лишь одна из многочисленных внуков и внучек Элиды, с которыми у нее была тесная связь. Она во второй раз осталась вдовой. В Нурланде. Мы, дети, любили ее без всяких оговорок. Но я замечала спокойную сдержанность матери, когда Элида приезжала к нам в гости.
Время от времени Элида ездит в Осло навестить старших детей и их семьи. Она привыкла ездить. Возвращается она в шляпке, в костюме и привозит с собой кучу подарков и анекдотов. Рассказывает о Фрогнер-парке, Королевском дворце, Бюгдёе, автомобилях и высоких деревьях. Обо всех родственниках и их детях, приправляя свои рассказы тайнами, о которых я должна свято хранить молчание.
Она поселилась в небольшом доме недалеко от тети Хельги в Мюре. Когда в школе нет занятий, я сажусь на местный рейсовый пароход и еду к ней. Это случается часто. Занятия в школе длятся две недели, а следующие две недели мы бываем свободны.
Элида – первая, от кого я слышу слово «любовь», произнесенное совершенно серьезно. Мне хочется думать, что по какой-то причине она больше всех любит меня. Она говорит мне: «Девочка моя, ты воскресный ребенок.
Воскресные дети получают все, но и отдавать они должны тоже все». Я не сразу понимаю, что любимчики у нее – большинство ее внуков.
Она же первая объясняет мне, что человеку, независимо от его пола и условий жизни, свойственно стремление уехать из дому. Куда-нибудь далеко. Я понимаю, что я тоже не исключение. Наверное, не говоря этого прямо, она дает мне понять, что так называемый материнский инстинкт не обязательно должен стоять у женщины на первом месте. Что требовать этого бесчеловечно. Думаю, именно она внушила мне, что жажда свободы и любви иногда бывает сильнее материнского инстинкта.
Так ли велико было предательство Элиды? Не извиняя собственного предательства тем, что оно заложено у меня в генах, я благодарна Элиде и не осуждаю ее.
* * *
У бабушки Элиды длинная, густая, седая коса. Каждый вечер она ее распускает. Чудесным образом волосы становятся намного длиннее, чем была коса. Меня это занимает, и я думаю об этом. Волосы льются. Переливаются. Ниспадают. Струятся. Они мягкие и пахнут можжевельником. Часто по вечерам, когда мне уже положено спать, бабушка расчесывает волосы и рассказывает. О дедушке Фредрике, которого я никогда не видела. Он был очень красивый и умный и мог бы стать выдающимся человеком, если бы у него не было такое больное сердце. К тому же ему приходилось содержать большую семью. Но я никогда не слышала от нее, что ей и самой пришлось нелегко с этой семьей.
Мы играем с бабушкой в лото. Иногда к нам приходят мои двоюродные братья и сестры. Но только я остаюсь у бабушки ночевать, потому что живу на другом острове. Какое счастье, что от нас к бабушке на остров ходит местный пароход! Она рассказывает мне о далеком прошлом нашей семьи. Рыбаки и крестьяне, пасторы и торговцы и даже один фогт. Я не знаю, что такое фогт, но не спрашиваю. Это только испортит историю. Она говорит, что они с Фредриком были троюродными братом и сестрой. Он тоже был в родстве с Сарой Сусанне.
Когда подходит время возвращаться домой, я плачу и спрашиваю, нельзя ли мне остаться у нее навсегда. Нет, нельзя. Она не интересуется, почему я не хочу ехать домой. Только говорит: «Не глупи!» – и жарит оладьи. Вопрос решен.
Элида всегда хорошо говорит о нем. Говорит, что он лучше всех смазывает швейную машинку и умеет произвести хорошее впечатление. Совсем как дедушка Фредрик. О том, что Фредрик был отцом не ему, а Йордис, она, естественно, не думает. Надо принимать все как есть, говорит бабушка. Дядя Бьярне тоже не годится на то, чтобы ловить рыбу. Я понимаю, что ей нравятся такие люди, хотя не понимаю почему. Но спросить об этом мне кажется дерзостью. Быть похожим на дедушку Фредрика важно потому, что он умер. Можно подумать, будто люди, которые не годятся на то, чтобы ловить рыбу, умирают раньше других. Но ведь это не так. Скорее наоборот. Бедные дети, потерявшие своих отцов, почти всегда оказываются детьми тех, кто ловил рыбу. Так что для меня еще не все потеряно, но об этом надо помалкивать. Ведь уехать с острова можно только на пароходе, хоть на рыбную ловлю, хоть просто куда-нибудь. Однако мне не хотелось бы потерять дядю Бьярне. Думаю, Йордис со мной согласилась бы. Но об этом я у нее не спрашиваю.
В тот день, когда Йордис возвращается с почты с большой посылкой, висящей у нее на руле велосипеда, бабушка Элида гостит у нас. Она уже выбросила всех дохлых мух, которых я собирала и прятала за занавеской в своей комнате. Спит она на моей кровати. Я сплю на другой, от которой болит спина. Но это не страшно. Когда бабушка Элида гостит у нас, спина у меня делается как резиновая. На втором этаже сплю только я. Приходится мириться с тем, что Йордис ночью спит так далеко от меня. Но когда бабушка Элида, приехав, кладет свою ночную сорочку на мою постель, кругом все светлеет.
Я вижу, как Йордис едет на велосипеде вверх по склону и на руле у нее висит какой-то пакет. Любопытная, как ласка, я прыгаю вокруг велосипеда и спрашиваю, что это такое.
– Идет дождь! Поставь велосипед в сарай! – говорит она, будто не слышала моих слов.
Я подчиняюсь. Ведь до сарая я еду на велосипеде! С седла я не достаю до педалей, сижу на раме. И еду от крыльца до сарая. Мимо точила и под сгнившим мостом сеновала. Не разрешается только ездить вниз по склону. Там легко упасть и изуродоваться, говорит он. Когда его нет на острове, я все-таки там катаюсь. Йордис ничего об этом не знала, пока ей не пришлось заклеивать мне царапины пластырем и забинтовывать коленки. Но падать мне нельзя. Можно поцарапать велосипед. Коньков у меня нет. Чтобы покататься, я беру коньки у других детей. Их нет потому, что когда-то он знал одного мальчика, который утонул в полынье. Но сейчас лето, и это не имеет значения.
Войдя в сени, я слышу голос Элиды:
– Ты не должна была ни о чем его просить!
– Я и не просила. Он сам предложил.
– А что скажет Ханс?
– При тебе он ничего не скажет. Ведь он слышал, что Турстейн сам это предложил.
– Ты попросила Турстейна купить куклу?
– Нет! Он сказал, что купит куклу, когда уедет. А я заплачу за нее. Ведь здесь, у нас, кукол не продают. Просто я не думала, что это будет так скоро.
Когда я вхожу в комнату, кукла сидит на столе. Грустные карие глаза, румяные щеки. На щеках глубокие ямочки. Жесткие каштановые волосы, руки вытянуты вперед. Ноги смотрят в разные стороны. На ней настоящие башмачки со шнурками и платье с кружевными оборками.
– Ой! – Я хватаю куклу.
– Ну как? Теперь у тебя есть кукла! – говорит Йордис и берет со стола письмо. Сначала она опускает его в карман передника, потом, передумав, кладет в шкафчик, где хранится крупа.
Кухонный стол тянется вдоль всей стены. В шкафчиках под ним у меня есть два своих отделения. Это моя пещера и место для моих вещей, и я могу сидеть в пещере сколько захочу. Там помещаюсь только я.
Йордис права: он никогда не устраивает ссор при Элиде. Но потом, когда меня нет дома, кукла бывает в опасности. Я боюсь класть ее в красивую голубую коляску, которую мне подарила тетя Гудрун. Тетя живет в Швеции. Они называют мою куклу американской. Я играю с ней, только когда его нет дома. Все остальное время она лежит в большой жестяной коробке, которую мне дал лавочник Ренё. Коробка желтая, и на крышке нарисован какой-то рогатый зверь. Темный кухонный шкафчик – надежное место для коробки с куклой.
– Где твоя кукла? – спрашивает бабушка.
– На месте, – отвечаю я.
– Вещи любят порядок! Почему кукла не лежит в коляске?
– Там лежит негритенок из Осло.
– Он слишком маленький для такой коляски. В коляске должна лежать американская кукла!
– Ей не нравится лежать в коляске, – говорю я.
Элида спрашивает, как куклу зовут, но на это я не отвечаю. Она все равно не поверит, что куклу можно назвать Турстейном.
Однажды я решаю взять куклу в библиотеку, это далеко. Коробка с куклой не лезет в мой ранец, и я беру рюкзак Йордис. Он слишком большой и на ходу бьет меня по попе. Я связываю лямки рюкзака на груди, чтобы он не упал. В нем достаточно места и для книг, и для коробки с куклой. Я прихожу слишком рано, библиотека еще закрыта. Но библиотекарь впускает меня внутрь. Он всегда меня впускает. Я достаю куклу из коробки и сажаю ее на полку, он улыбается и говорит, что кукла красивая.
– Она из Америки, – говорю я.
Тогда он приносит мне книжку с фотографиями города, который называется Нью-Йорк. Правда, домой ее взять нельзя, но это не важно. Приятно знать, что где-то у тебя что-то есть. На одной фотографии изображена высокая женщина, которая поднимает к небу факел.
– Это твоя мама, – шепчу я кукле. Но, по-моему, она это уже знает.
Домой я беру книгу о Тарзане.
Хорошо, что есть с кем поговорить по дороге домой. Кукла рассказывает мне об Америке. Похоже, она знает все те места, которые мы видели на фотографиях в библиотеке. Я не очень верю всему, что она говорит, но мне все равно приятно. Я ведь тоже не всегда говорю правду.
Как раз недавно я рассказала Айне, дочке пастора, будто одно из помещений запертой прачечной у подножья холма забито игрушками от «Европейской помощи»[6 - «Европейская помощь» – организация, созданная в Норвегии в 1946 г. с целью оказания гуманитарной помощи нуждающимся.]. Айна полезла и заглянула в окно. Я знала, что там хранятся только коробки и котлы для кипячения белья, и потому сказала, что игрушки лежат в другом месте. На чердаке. Но до чердачного окна нам было не долезть.
Айна спросила, кому предназначены эти игрушки. Этого я не знала. Ей показалось странным, что игрушки от «Европейской помощи» хранятся в прачечной. Мы решили, что с этим связана какая-то тайна. Может, там лежат вовсе не игрушки, а что-то другое. И долго гадали, что же там может лежать. Кроме пороха и мин, оставшихся после войны, это могли быть всякие документы и карты. Или гробы? Айна предположила, что это саботаж. Она старше меня, и мне не хотелось, чтобы она поняла, что я не знаю, что это такое. Поэтому я не спросила.
Каждый раз, спускаясь с холма на дорогу, я поглядываю на этот саботаж. И он становится как будто настоящим.
Раннее весеннее утро
1922 год. Элида шла по двору усадьбы между хлевом и жилым домом. Несколько лет назад они с Фредриком купили у Лаурица Дрейера, решившего искать счастья в Америке, усадьбу Русенхауг. Холодный утренний свет разбросал по снегу, упрямо державшемуся с северной стороны, огненные пятна. Слабо поблескивал ставший пористым наст. Кое-где, словно тень, чернела пыль от последнего воза с торфом, который привезли из сарая на болоте, пока туда еще был санный путь.
Элида не знала ни дня, ни часа предстоящих родов, но девятый месяц, что она носила своего десятого ребенка, уже подходил к концу. Ребенок занимал в ней много места, и потому ей приходилось рано выбегать в домик с вырезанным на двери сердечком. Ее тошнило от воняющих ведер, и потому она, когда могла, старалась обойтись без них. После уборной она, по обыкновению, шла в курятник проверить, нет ли яиц. Но в это время года куры не так исправно несли свою службу, как их хозяйка.
Когда Элида в восемнадцать лет вышла замуж за Фредрика, она не думала, что последствием этого шага будут беспрерывные роды. Она и представить себе не могла, что утонченный Фредрик с его ухоженными усами, умом и вежливостью – даже по отношению к животным – будет без конца награждать ее очередным ребенком. Вообще-то в их семьях было по многу детей, однако ей и в голову не могло прийти, что судьба так решительно распорядится и их с Фредриком жизнью.
Нынче утром они чуть не поссорились. Перед тем как встали. Ей так понадобилось выйти в уборную, что она зарезала бы поросенка, если б он встал у нее на пути. Поэтому в спешке она отмахнулась от Агды, прибежавшей к ней в кровать. Девочка заплакала, но Элида не уступила и столкнула ее с кровати. Агда упала, ушиблась, и на голове у нее вскочила шишка. Она расплакалась уже всерьез.
– Элида, нельзя так обращаться с ребенком! – сказал Фредрик со своей кровати.
– Оставьте меня в покое! – огрызнулась она, пробуя придать своему бесформенному телу сидячее положение.
– Что бы там ни было, ты не должна…
– Тебе легко быть добрым! Ведь ты уйдешь на собрание в управу уезда!
– Иди ко мне, я подую на больное место. – Фредрик протянул руку к Агде.
Элида набросила на себя одежду и, тяжело ступая, направилась к двери. Сейчас она думала только о том, чтобы поскорее добраться до уборной.
Двор усадьбы был ненадежен. Во многих местах еще лежал лед. Густая темная коса Элиды на ходу била ее по спине. От правого виска, постепенно сужаясь и прячась в растрепанных волосах, тянулась широкая седая прядь. Фредрик называл эту прядь продолжением Млечного Пути. На вязаной кофте не хватало одной пуговицы. Темно-серая шерстяная рубаха задралась, уступив место животу. На ноги Элида натянула грубые вязаные носки и обрезанные резиновые сапоги, которые всегда стояли наготове в сенях.
Нынче ночью и даже во сне ее тревожили две вещи. Недавно она потеряла зуб. Пусть не передний, но все-таки. Во сне же ей приснилось, что она потеряла все зубы и не в состоянии есть даже кашу. Сон помог ей понять, что на самом деле все не так уж и плохо. И что это вообще пустяки по сравнению с тем, что Фредрик утром выглядел хуже, чем накануне вечером. Открыв глаза, она сразу увидела, что лицо у него синеватое, как снятое молоко. Как раз в это время и прибежала Агда.
Фредрик не выносил разговоров о своей болезни. Но Элида знала, что, когда его дыхание становится прерывистым и тяжелым, а цвет лица – синеватым, ему следует лежать в постели. Дважды в подобных случаях ей приходилось звонить доктору. Во всяком случае, телефон висел у них на стене, и это ее немного успокаивало. Особенно зимой, в непогоду.
Сначала Фредрик принес рисунки этого чуда с трубкой, ручкой и всем остальным. Потом он уговорил Элиду установить его в доме. Он считал, что она легко научится с ним управляться. К тому же на этом можно было неплохо зарабатывать. Сгоряча она отказалась, считая, что у нее и так дел по горло. Но когда трубка и аппарат уже висели у них на стене и эта противоестественная связь на расстоянии стала реальностью, Элиде пришлось сознаться, что она неравнодушна к этому устройству. Ей нравилось связываться с остальным миром. Соединяться с ним. Ее рука словно обретала какую-то волшебную силу.
Старшие дети даже кое-что зарабатывали, развозя на лодке телефонограммы и сообщения. Особенно во время сезона на Лофотенах. Там постоянно требовались то рыбаки, то люди на разделку рыбы, то соль.
Фредрик любил говорить о телефоне. И об участке земли, спускавшемся к морю, который он собирался очистить от камней и вспахать, если ему помогут Хильмар и работник. Он говорил о чем угодно – о снаряжении для лова, о сетях, которые следовало развесить для просушки. О предстоящем засоле рыбы и об овцах, которые вот-вот должны ягниться. О сообщениях в газетах и телеграммах. Но никогда о том, как он спал или как он себя чувствует.
Ну вот, она и сегодня успела добежать до уборной! Жизнь состояла из череды крохотных дел, с которыми Элида худо-бедно справлялась и которые ничего не значили для вращения Земли в мировом пространстве. Утром она едва не поссорилась с Фредриком! За которого вышла замуж, потому что он был самый благородный из всех, кого она знала. Вышла за него, хотя мать потратилась на то, чтобы она окончила среднюю школу, и как могла пыталась отговорить ее от этого замужества. Родные не говорили прямо о том, что считают Фредрика непригодным к какому-либо делу. Мать прибегала к намекам и употребляла такие слова, как «мечтатель» или «книгочей, не способный на поступки». Элида упрямо отвечала, что девушка, решившая выйти замуж за Фредрика, непременно должна иметь среднее образование. Он – бесценный дар судьбы. Любовь. Она была уверена, что это – любовь, хотя ничего о ней не знала и даже не помнила, когда впервые услышала это слово.
Элида была готова родить ему одного, даже троих детей. Но рожать через год по ребенку – это уже слишком! Впрочем, вслух она этого никогда не говорила. Да, собственно, и не думала. А уж когда дети появлялись на свет, ни за что не согласилась бы потерять хотя бы одного из них. Со старшими – Хильмаром, Селине, Фридой, Рагнаром и Анни – все было в порядке. Средние – Эрда, Карстен и Хельга – тоже уже обходились без постоянного материнского надзора. Но Агда еще много плакала и требовала внимания.
Только Фредрик знал о том несчастном случае, когда на кухне Элида на минутку отвернулась, чтобы снять с огня убегавший кофе. Двухмесячная Агда упала с кухонного стола, и в головке у нее как будто что-то повредилось – она не могла не плакать. А сегодня еще эта шишка на голове!..
Случалось, Элида наказывала детей, чтобы напомнить им, что главная в доме она и что последнее слово должно быть за ней. Фредрик же считал, что любое насилие вызывает только насилие. Не следует чему-то учить детей таким образом. Он мог часами сидеть на кухне и внушать маленьким грешникам, что они не правы, пробуждая в них раскаяние. Человек обладает разумом, к нему и следует взывать родителям, считал он. И уж ни в коем случае не бить неразумных детей. Элида не была уверена, что его долгие проповеди полезнее для детей, чем ее подзатыльники. Но обычно, когда случались провинности, на месте оказывалась только она.
Однако сегодня ей было некогда с ним ссориться, сначала надо было выйти в уборную. Из-за своего больного сердца Фредрик не годился для ссор. Строго говоря, он не годился и для того, чтобы быть хозяином усадьбы или рыбаком. Но на что же им тогда жить? Как она может хоть в чем-нибудь упрекать его? Мужчину, который, приходя домой с поля или с моря, всегда моет руки! Не обращает внимания на то, что она утратила былую легкость в обращении, и не меньше, чем она сама, горюет над ее выпавшим зубом!
И зачем только она нагрубила ему сегодня! Этим она навредила и себе. Потому что любила эти ранние походы в уборную. Сидя здесь, можно было относительно спокойно предаваться своим мыслям. Даже мечтать о чем-нибудь несбыточном. Воображать, что именно этот день таит в себе возможности, о которых вчера она даже не подозревала.
Элида развернула старую газету. По ее просьбе Фрида принесла сюда целую пачку. Фредрик собирал статьи и заметки, которые, как ему казалось, могли ему пригодиться. Даже если они уже устарели. В уборной у него было время их прочитать, хотя порой здесь было темновато. Окно находилось слишком высоко и выходило на север. Элида сдула с газеты сухие стебельки, занесенные сюда сквозь щели между досками.
Она уже хотела размять газету, когда ее взгляд упал на зернистый портрет короля Хокона и королевы Мод – «Юбилейная выставка – Норвегия». Там же было напечатано стихотворение Нильса Коллетта Вогта.
Столетье жизни вешней
и мощный посвист крыл
тех гениев, кто дом наш
воздвигнул и обжил[7 - Здесь и далее – стихи в переводе Норы Киямовой.].
Да, конечно, можно сказать и так, подумала она. Снизу, из отверстия, несло холодом. Она быстро вырвала эту страницу, чтобы взять ее домой и показать Фредрику. Во всяком случае, она не могла себе позволить подтереться королем и королевой.
Кто-то шел по замерзшему гравию. Потом послышалось покашливание Педера, работника, он подергал дверь. Элида быстро подтерлась куском газеты, в котором не было ничего важного. Но страницу со статьей о выставке в Кристиании она взяла с собой, спокойно бросив Педеру на ходу: «Доброе утро!»
– Ооо! Я не знал, что это вы! – произнес он нараспев, как будто говорил по-лопарски. Смущенно провел рукой под носом. Ему было шестнадцать лет, как и Рагнару, и он еще не мог считаться полноценным работником. Однажды после совещания в уезде Фредрик привел его к ним домой. Парень послушно шел за ним. Потом оказалось, что Педер, не по своей воле, был замешан в какой-то неприятной истории. Он жил у них уже целый год. Спал в комнате вместе с мальчиками. Вначале он даже отказывался брать деньги за работу, только бы они оставили его у себя.
Когда она вернулась в спальню, Фредрик уже встал. Краем глаза она видела, что он плохо себя чувствует.
– Полежи еще, пока я сварю кофе, – предложила она.
– Спасибо, но мне надо ехать на совещание. Сегодня будут решаться важные вопросы… Я вернусь поздно.
– Я не хотела с тобой ссориться… – пробормотала Элида.
– Знаю. – Он отложил бритву. На щеке осталось немного пены и тонкая полоска крови.
– Вот, думала, тебе будет интересно посмотреть, что я нашла в старой газете в уборной. О юбилейной выставке в Кристиании, – сказала она, протягивая ему страницу.
С застывшей улыбкой он положил ее на комод, потом склонился над умывальником. Элида замерла, протянув к нему руку, но он был занят своим делом. Уголки губ у него опустились, потянув за собой усы, рот был приоткрыт. Ей было так тяжело смотреть на него, что она даже забыла, что хотела сказать.
– А где же Агда?
– Ее забрала Хельга.
Элида прошла на кухню и разожгла плиту. Торф был сухой. Это было приятно, несмотря на торфяную пыль. Ее все равно не избежать. К счастью, топлива у них было достаточно. Она вымыла лицо и руки в цинковом тазу, стоявшем под насосом, но причесываться не стала. Это была совсем другая работа.
