скачать книгу бесплатно
Войдя в горницу, Исидор попросил хозяина дома задёрнуть на окнах занавески и зажечь керосиновую лампу.
– В темноте несподручно водку по стаканам разливать, – сказал. – Да и собеседника не видать… как будто с привидением речь ведёшь, а лишних глаз нам не нужно.
– Тфу, тфу, тфу! – сплюнул через левое плечо хозяин дома. – В ночи нечисть вспоминать, грех на душу брать. Садь-ко сюды, батюшка, спиной к двери, а я покуда окна-то зашторю, стаканы на стол поставлю и хлебушек… ржаной, духмяный.
Первую бутылку водки выпили за своё здравие, со второй, разлив спиртное по стаканам, Исидор повёл разговор, с которым пришёл в дом к Мисаилу.
– Слышал, небось, какое богохульство учинили в церкви Долбин с Лаовкой?!
– Не токма слышал, но и видел. Обида, прям, берёт за тебя, батюшка! И этот туда же, сосед твой, Куприян Севостьянов, – зло сплюнул на пол Мисаил. – Кабы не заступница – бабка Глафира Семёнова, всю церкву разнесли, охальники этакие. По мне бы, я морды ихние во-о! – взмахнул кулаком Гиреев. – Морды ихние… того… самого…
– Морды?.. Морды не надо. Надо их самих со? свету сжить, всему миру сельскому благо от сего дела было б… мутят они воду в селе, народ с божьей истины сбивают, напраслину возводят. Артель какую-то сварганили. Мало што ли у нас молокаек-то, – два завода и одно отделение частных заводчиков. Куды ж ещё четвёртое? Безобразничают, трудовой народ в разор вводят. Верно, хотят село по? миру пустить. Ладно бы это, только где ж это видано, чтобы на меня при всех прихожанах напраслину возводить. Я, – Исидор ударил себя в грудь, – чтобы я… да чужое… да ни в жизть… у меня своего полон двор… и корова с тёлкой, и бараны… один, и курей и гусей и уток… не счесть! А они… коза-а-а… Нашто она мне сдалась, коза ихняя. Её мяса мне только-то на дён десять и хватило.
– Дак… эт самое, надать тогда их эт самое… того… – Гиреев ударил кулаком об кулак, прокрутил один о другой, потом ребром ладони правой руки ударил по кулаку левой, показывая этим, что всем врагам нужно откручивать и рубить головы.
– Надо, чтобы не на? людях, чтобы никто не видел… – поучал Гиреева поп Исидор.
– Значит, ночью… Щас и пойдём и открутим у них головы, чтобы, эт самое, неповадно было напраслину возводить на достойных людёв… А ты у нас, батюшка, самый достойный из всех достойных, скажу я тебе… поэто я и люблю тебя отец Исидор, как ту самую Сидорову мать… вот! – с трудом закончил свою речь Мисаил и, уронив голову на стол, провалился в глубокий сон.
– Вот паскуда, водку мою выжрал, кролика сожрал, и уснул. Эй ты… проснись!
Но Мисаил не просыпался, он «мычал» и что-то бормотал во сне, или не во сне, а в хитром забытье. В каком именно состоянии знал только он.
Собрав в тряпицу остатки кролика, сунув их и бутылки в карманы рясы, Исидор покинул дом Гиреева. Лишь только закрылась за ним дверь, Мисаил поднял голову со стола, встал со скамьи и уверенной походкой направился в сени, где, тихо скрипнув деревянным брусом-задвижкой, закрыл входную дверь.
– Ишь, что надумал, людёв со свету сживать… и ведь меня подбивал к этому… вот зараза… Он, что… за убивца меня принимает ли чё ли. Надо мужикам сказать, чтобы поостерегались его, али ещё кого… мало ли у нас в селе поганцев… могут за посул и человека убить… с них это станет. Ведь до чего дошёл, а ещё священник…
На пике ночи загорелся сарай во дворе дома Ивана Долбина. Благо, что сарай стоял у реки, всем миром быстро сбили пожар, иначе не миновать беды, – вспыхнули бы соседние избы, а за ними огонь охватил бы и всё село. Сарай, конечно, не спасли, погибли в огне куры, и сгорел хозяйственный инвентарь, но сам хозяин и его семья не пострадали. Помогал тушить пожар и Мисаил, он догадался, кто поджигатель, но догадка – не отгадка, поэтому промолчал.
До полудня шумело село, выносились догадки и предположения, ставились вопросы, а к вечеру решили доложить о ночном происшествии в волость. Написали письмо, подписались многие, даже отец Исидор. Письмо в волостное село Куликовское вызвался отнести Иван Долбин, и на то у него была личная причина, – с письмом он решил доставить уряднику и бумагу от Куприяна Севостьянова, в которой тот обстоятельно описал факт убийства козы Долбина Софроном Пимокатовым из Рогозихи во дворе дома батюшки Исидора и по его наущению.
Утром следующего дня Иван выехал в волость, ждали его к вечеру, но ни вечером, ни утром следующего дня, ни в последующий день домой он не возвратился.
– Загостился, верно, у папеньки моего, – подумала жена Ивана. – Да и сама уже в отчем доме давно не была. Иван приедет, скажу, пущай с детишками свозит хошь на денёк. Надо было в этот раз пойти с ним, да, что-то не сдогадалась.
В эту ночь жене Ивана – Людмиле спалось тревожно, сердце, предчувствуя беду, било набатом. Ранним утром, сходив к соседке и попросив её приглядеть за детьми, вышла на тракт, ведущий в Куликовское.
Пекло. К полудню, пройдя двенадцать вёрст, выбилась из сил. Решила отдохнуть в тени берёз разлившихся широкой полосой в ста метрах от тракта. Сошла с дороги на едва приметную узкую тропу, кем-то проложенную дня два-три назад в сторону лиственного урочища. Фасадом своим этот участок леса стекал в узкий, поросший колючим кустарником овраг, оттуда тянуло прохладой, Людмила знала это, там она и решила дать отдых ногам и остудить разгорячённое ходьбой тело.
– Печёт-то! Погорит всё, не приведи Господи! – тихо говорила, приближаясь к деревьям.
Подойдя к берёзе, расположилась в её тени, развязала узелок со снедью, очистила яйцо, обмакнула его в соль, поднесла ко рту, но не успела надкусть. Со стороны низины донёсся какой-то неясный звук, прислушалась и чётко различила человеческий стон.
– Чур меня! – уронила из руки яйцо и перекрестилась.
Протяжный стон вновь донёсся из глубины оврага.
– Никак и вправду человек?! Хотя… откель ему здеся взяться?.. А пошто бы и нет?! Нынче, слыхала, сызнова лютовать стали какие-то лихие люди. Глянуть надо, не леший же… колок, не лес, откель ему здеся взяться. В каждый колок лешего не посадишь, а человеку могёт быть помощь нужна. Пойду, гляну, – сказала и, подойдя к скосу оврага, стала выискивать тропу, ведущую в серую низину лесного массива.
Пробираясь сквозь колючий кустарник, росший в овраге, прислушивалась, и в неумолчном щебете птиц и других лесных звуков вдруг явно услышала стон человека доносившийся немного справа.
Пошла на этот звук и чуть было не упала в глубокую яму. Раздвинув густые стебли травы и кустарника, встала на колени, заглянула в мрачный сырой провал и закричала, откинувшись назад и заломив руки.
В глубокой яме лежал её муж Иван.
– Касатик, родненький мой, потерпи! – «взяв себя в руки», крикнула Людмила в провал в земле, приподнялась и, оббежав яму, нашла пологий спуск в неё. До крови расцарапывая о шипы кустарника руки и ноги, подошла к мужу, упала перед ним на колени, стала на полосы рвать сарафан и перевязывать его раны.
Иван был в беспамятстве, но при каждом прикосновении к его телу, Людмила чувствовала вздрагивания мужа, и слышала болезненный, тянущий стон, срывающийся с его губ.
– Потерпи, потерпи, родненький мой. Я помогу тебе, – со слезами на глазах, «разрывала» Людмила свою душу, и до предела напрягала свои силы, – тянула волокушу, на которой вызволяла из «плена» оврага искалеченного мужа.
Случайный крестьянин, едущий в волость, помог Людмиле погрузить Ивана в телегу и доставил его в дом её отца, а оттуда Семён Иванович отвёз зятя в больницу города Барнаула.
По дороге в город отец Людмилы сказал дочери:
– В больницу свезём, не задерживаясь у меня, иди домой.
– Ясно дело, папенька! Куды же ещё? Дети одни остались, – ответила Людмила.
– Я к тому, чтобы ты никому ни гу-гу об Иване-то.
– Пошто так? – спросила.
– Пото, милая дочь, что не след никому знать, что жив Иван. Скажешь, что сгинул, а куда, то тебе не ведомо.
– Зачем так, папенька?
– Затем, Людмилушка, что прознают о нём лихие люди, что загубить Ивана хотели, сполнят задуманное до конца. А нам надобно сохранить жизнь Ивану и споймать убивцев.
– Как же мы их споймаем… вдвоём-то?
– Пошто вдвоём? Никого ловить мы не будем. Не наша это забота. Пущай их сыском занимаются те, кому сие дело государем императором поручено.
– Как же сыщут их те государевы люди? – удивилась Людмила. – Откель они знать будут о злыдничестве, сотворённом над Иваном?
– Какая ж ты у меня непонятливая, Людмила. Врачи-то сообщат об Иване господину становому приставу, поступил, мол, к ним в больницу человек шибко побитый. Вот урядник и зачнёт допрос вести, а опосля разыскивать убивцев станут. Поняла?
– Поняла, папенька! Молчать буду, – осознала сказанное отцом Людмила.
Иван пришёл в себя только на пятый день. Как и говорил Лукьян Никанорович – отец Людмилы Долбиной, пристав, извещённый заведующим больницей о выходе поступившего к нему покалеченного человека из состояния беспамятства, незамедлительно приступил к дознанию.
Пострадавший в подробностях рассказал о нападение на него трёх крепких мужчин и описал их внешне, одного из них, двумя днями ранее задержали за разбойное нападение на почтальона. Представили его на опознание Ивану, и тот признал в нём одного из своих истязателей.
Задержанный – житель волостного села Панюшевское, Барнаульского уезда Яков Сучек, не желая всю вину брать на себя, сказал, где прячутся его подельники. Взять их живыми не получилось, были ликвидированных при перестрелке, в которой был легко ранен один из полицейских, что, в достаточной мере, усилило вину Сучека.
В ходе следствия со слов Якова Сучека и за подписью его был составлен протокол, в котором задержанный признался в ряде других преступлений, совершённых совместно с этими преступными элементами – братьями Тихоном и Фёдором Кривоносовыми, тоже жителями села Панюшевское.
Признания в других преступлениях совершённых Яковом Сучек с группой лиц удалось раскрыть хитростью, проявленной урядником Поплавским.
– Ну, всё, петлю на шею ты себе заработал, – глядя прямо в глаза подследственному, проговорил урядник. – Взятые нами твои подельники сказали, что руководителем и наводчиком являешься ты – Яков Сучек.
– Господин следователь, ваше благородие, да как же так? Да, что ж это такое? Да я!.. Да, чтобы я! Вот вам крест! – осеняя себя крестом, – ни в жизть!.. у меня и ума на такое нету!.. Это всё они… братья Кривоносовы… Тихон и Фёдор вовлекли меня в свою шайку. Должон я им, вот они и сказали, что простят долг, еслив я с ними побью одного человека. А боле я ни в каких преступлениях не участвовал… окромя, конечно, нападения на почтальона, а и то, я лишь на стрёме стоял… А они, братья-то, допрежь того, как напасть на почтальона, и на мужика, что с села Усть-Мосиха в Куликовское шёл с какими-то бумагами, много чего другого сотворили. Я всё расскажу, ваше благородие! Это они всё… Христом Богом правду говорю! Ни причём я тута. Вот вам истинный крест! – бледнея, краснея и потея, крестился Яков.
Помощник станового пристава урядник Поплавский, окончив дознание по данному уголовному делу, передал протокол своему начальнику, тот переслал его по инстанции – начальнику уездной полиции. Далее протокол дознания был доставлен судебному следователю с сообщением об этом прокурору.
– Какая-то нестыковка тут, – прочитав протокол, проговорил полицейский следователь, и на следующий день прибыл в полицейский участок, где в следственном изоляторе находился Яков Сучек.
– Ловко ты оговорил своих подельников. Только всё, что ты сказал, как выяснилось, враки. Ты есть главный бандит, и висеть тебе на виселице. Всё обсказали о тебе Кривоносовы, как ты их заманил в свою банду, как наставлял на разбой, как людей губил.
– Крестом крещусь, ваше благородие, неповинен я ни в чём, не губил людей, – упав на колени, запричитал Сучек.
– Ничего поделать не могу, все улики против тебя, – смотря сверху вниз на ползающего у своих ног Сучека, вздохнул следователь. – Хотя… есть у тебя одно обстоятельство, что может смягчить твою вину перед избитым тобой человеком. Назови того, кто надоумил убить его, глядишь, суд и смилостивится, заменит тебе смерть через повешение, каторгой… Какая-никакая, а жизнь.
– Краем уха слышал, как братья Кривоносовы, разговаривая меж собой, называли батюшку Исидора, что в селе Усть-Мосиха церковную службу правит. Якобы он большие деньги им сулил за убийство какого-то человека, возводившего на него напраслину по причине пропажи у того козы. Что, мол, он – батюшка хитростью увёл у него козу и съел её. Что бумаги несёт он в волость на него, в которых все грехи неведомых ему людей сваливает на него. Встретили мы того человека, Тихон и Фёдор спинали его, ножом в бок ткнули и сволокли в яму, что в логу была… колка берёзового… и ушли.
– Ах ты, паршивец, ты этакий, на святого человека поклёп возводишь, – возмутился следователь. – Хитёр, зараза! Ну, погодь у меня… Устрою я тебе тута сладкую жизнь, сам в петлю залезешь!
– Да, як же смог бы я, ваш благородие, возводить несуразность на человека ежели б не слышал своими ухами. Говорю, что слышал. И откель бы мне знать о каком-то попе… их вона… тыщи, поди всех-то разузнай, – слёзно запричитал Сучек. – И человека, что побили, я не знал… он мне никакого неудобства не сделал. Пошто бы мне его лупцевать-то. Это всё они… братья… по сговору с попом.
Выйдя из следственного изолятора, статский советник пятого класса Феодосий Волокита проанализировал слова подследственного Якова Сучек и пришёл к выводу, что тот сказал правду.
– И верно, откуда было ему знать о какой-то козе, как и о самом попе… мало ли того и другого в уезде… пруд пруди… не перепрудишь. Надо бы послать в Усть-Мосиху урядника, пусть поспрошает у народа о попе… Кто таков и что из себя представляет. А Сучек… видно, и впрямь, просто дурак, попавшийся на удочку к двум мерзавцам.
Через полмесяца был суд. Якову Сучек присудили пять лет каторжных работ, попа Исидора за недостаточностью улик к суду не привлекли, но епархия своим частным определением вынесла ему свой приговор; священнику Усть-Мосихинского приходы отцу Исидору выплатить из своих личных средств Ивану Долбину 7 рублей за козу и 1 рубль за моральный ущерб.
Чудище
Сентябрь принёс на Алтай холодный северный ветер. В отдельных районах выпал снег, не обошёл он стороной и село Усть-Мосиха, более того, залежался в нём, – как высыпал 5 сентября толстым слоем, так и остался лежать до Рождества Пресвятой Владычицы Богородицы и Приснодевы Марии. В эти дни вьюжило как зимой, особенно по ночам, – холодный северный ветер гнал плотные тёмные тучи по мрачному небу, тоскливо завывал в печной трубе, не забывал и залихватски свистнуть в щели дворовых пристроек. Успокоилась, заблудившаяся в осени зима, лишь к концу второй недели сентября – к Воздвижению Честного и Животворящего Креста Господня.
Впервые за полмесяца сентября небо очистилось от мрачной серости. Выглянувшее солнце растопило островки снега, подсушило тропинки, засияло бриллиантовыми искрами в лужицах и лентах трав, тянувшихся вдоль дорог, и вновь раскрыло улыбки на лицах людей. Тёплым дням возрадовалась и природа, и пташки и, конечно, люди, уставшие от промозглости «нахальной» зимы, скрутившей в тугой холодный комок и день и ночь первых дней осени. Вновь у тына стали переругиваться, потом мириться, соседки, вновь любопытная ребятня толпилась у кузни, где сельский кузнец Синоренко Иван, «играя» молотом, как киянкой, созидал что-то из раскалённой металлической заготовки. К вечерним сумеркам село затихало, лишь со стороны озера неслись какие-то неясные звуки, и ароматный дым из печных труб бань приятно щекотал ноздри парней и девчат возвращавшихся домой с посиделок. По ночам вновь с перепугу брехали пугливые собаки и скрипели неплотно прикрытые двери сараев.
За прошедшие дни сентября Севостьянов Куприян впервые спал спокойно, руки и ноги не тянула ломота и не мучала бессонница, но в середине ночи его разбудил тяжёлый сон.
– Приснится же такое, – подумал Куприян. – Какие-то снежные горы, грязь, лесные дебри и я среди всего это нереального в жизни хаоса.
Сквозь узкую щель рассохшихся ставен, закрывших на ночь окно дома, к тщательно выскобленной столешнице соснового стола прилепилось маленькое бледно-серое пятнышко тощей лунной нити.
Тихо встав с постели и, посмотрев на лунное пятно, Куприян направился к ведру с водой.
– Что не спится-то? – приподняв голову от подушки, спросила жена.
– Что-то внутрях всё горит, водицы испью и на улку выйду. Постою малось, а ты спи, не тревожься.
– Тагды оденься хошь. Куды раздетый-то, не лето уже, осень, сыро на дворе, простудишься, – ответила Авдотья и вновь уронила голову на подушку, но уже через минуту, почувствовав в душе тревогу, встала с постели и направилась к выходу из дома.
Куприян стоял на крыльце и к чему-то прислушивался.
– Ночь-то какая… Светлынь, как днём, – подойдя к мужу, проговорила Авдотья.
– Тихо! – прошептал Куприян.
– Чего эт ты шепотком-то?
– Тихо, тебе говорю! – вновь прошептал Куприян. – У коровника что-то большое копошится.
– Боязно, Куприянушка, айда в дом. Вдруг волки, – вжалась в мужа Авдотья.
– Какие волки?.. Большое что-то… как телок. Пойду, гляну.
– Утром глянешь, Куприянушка, – задрожав от испуга, вжалась в мужа Авдотья.
– Како утро? О чём ты? Утром могёт быть будет уже поздно! Утром нашу Бурёнку можь уже уведут за тридевять земель… Сыщи потом… ветра в поле. Щас пойду, гляну… принеси топор… у лавки он.
– Я щас, Куприянушка.
Через минуту с топором в руке Куприян медленно продвигался к коровнику. Приблизившись к нему, повернул за угол в тень и тотчас уткнулся во что-то большое, чёрное и мягкое.
Ночь разорвал двухголосый ор, затем удар и топот ног по земле. Следом со стороны коровника в сторону ограды метнулось нечто-то огромное и человекоподобное, но, не пробежав и дюжины шагов, это неведомое чудище получило удар колом по голове и медленно повалилось на землю.
В секунды падения чудище обернулось.
– Ой, Господи! – воскликнула Авдотья, распознав в падающем человеке Кузьму Чумаченко – наёмного работника мельника Ивана Тузикова. – Человека убила!
Чумаченко недвижно лежал на земле, его губы были плотно сжаты и сквозь них не неслось ни хрипа, ни стона.
– Господи, чего ж я сотворила, – заламывая руки, запричитала Авдотья. – Человека дрыном… по голове!
– Погодь, погляжу, – подойдя к жене, прогундосил Куприян. Наклонился, прислушался. – Дышит. Не реви! Живой он! Ишь ногами сучит, паразит этакий… лежит, а всё одно брыкается. Вовремя ты его, иначе утёк бы. Гад, юшку мне пустил, – утирая нос, прогнусавил. – Посторонись-ка, пну его разочек в бок, чтобы знал, как по чужим дворам шастать. Злыдничество у коровника нашего хотел устроить.
Авдотья успокоилась, перестала заламывать руки, безвольно опустив их вдоль тела.
Чумаченко, очнувшись, застонал.
– Ишь, очухался, гад! – проговорил Куприян, замахнулся ногой, но передумал, не стал пинать поверженного злоумышленника. – Леший с тобой! Я не какой-то там супостат. Пущай с тобой общество разбирается… и кому след… ещё. Какого, спрашивается, лешего тебе здеся понадобилось… ночью? Какой леший понес тебя к коровнику моему? А? Отвечай, какую такую каверзу хотел устроить, басурман ты этакий?
Чумаченко стонал, перекатывался с бока на бок, ухватившись за голову.
– Каверзу, каверзу! Чего ещё-то в ночь творят всякие басурмане! – подтвердила слова мужа Авдотья. – Корову нашу увесть хотел, али ещё чего худого, будь он неладен!
– Как шпиён басурманский! Правильно мыслишь, Авдотья, корову хотел уворовать. Видно не шибко сладко ему живётся у Тузикова.
– А и правда, Куприянушка! Иначе што ж ему делать в нашем дворе у коровника… и ночью.
– И ведь ночь-то выбрал какую… Люди устали от холодов, спать улеглись с миром, а он словно вор, вор он и есть, по чужим стайкам! Гад подколодный!
– Гад он и есть, Куприянушка. А только што ж мы теперича будем делать с ним? Оставим здесь, утекёт.
– Свяжем и все дела, а утром народу представим в его поганом виде. Пущай решают, как с ём быть.
