скачать книгу бесплатно
Открывая Москву: прогулки по самым красивым московским зданиям
Александр Анатольевич Васькин
История – это интересно!
Пашков дом и Английский клуб, Музей изящных искусств и Дворец московского генерал-губернатора на Тверской, Манеж и Большой театр, Царицынский дворец и Храм Христа Спасителя, Казанский вокзал и Московский университет на Воробьевых горах – эти десять зданий стали подлинными символами Москвы. Легенды, предания, любопытные исторические факты, биографии людей, с ними связанных – все это есть в книге, представляющей не только своеобразную экскурсию, но и предмет увлекательного чтения.
Александр Васькин
Открывая Москву: прогулки по самым красивым московским зданиям
© А. А. Васькин, 2016
© ООО «Издательство «Этерна», оформление, 2016
1. Пашков дом: «Ах, если б все это сжечь!..»
Воланд ищет рукопись чернокнижника – Иван Грозный на Ваганьковском холме – Легенда о библиотеке царя – Кровавая свадьба – Откупщик Пашков и его гуси-лебеди – Граф Румянцев: «Беречь как глаза!» – Румянцевский музеум – Стасов: «Петербург коллекцию не отдаст!» – Долгожданный переезд – Дары от государя – Меценаты и благотворители – Толстой-поджигатель и космист Федоров – Виноват ли Иван Цветаев? – Акрополь в центре Москвы
С каменной террасы Пашкова дома – «одного из самых красивых зданий в Москве», заслоненные балюстрадой с гипсовыми вазами, присматривали за Москвой Воланд и Азазелло. Обозревая город «почти до самых краев», Воланд счел Москву весьма интересной, Азазелло же сравнил ее с Римом. Автор романа «Мастер и Маргарита» Михаил Булгаков, устами своих героев вспомнивший о Вечном городе, одел их в черные сутаны.
Задолго до Булгакова другой великий писатель сравнивал отсюда Москву с Римом. И был это не кто иной, как Гоголь. В 1851 году, наблюдая с бельведера Пашкова дома за праздничной иллюминацией в честь 25-летия царствования Николая I, писатель признался: «Как это зрелище напоминает мне Вечный город!» И он тоже был одет в черное… «Между собравшимися звездоносцами выделялся одетый в черный сюртук, худой, длинноносый, невзрачный человечек».
Какая связь времен всего лишь на одном балконе! Гоголь и Булгаков, так умолявший своего собрата по таланту: «Учитель, укрой меня своей чугунной шинелью!» Бывал ли здесь сам Булгаков? Вероятно. А как же иначе, ведь Воланд явился к нам не фокусы показывать, а разбирать «подлинные рукописи чернокнижника Герберта Аврилакского, десятого века», что обнаружились в государственной библиотеке. По крайней мере, так «единственный в мире специалист» ответил Берлиозу. И, между прочим, сказал правду. Ведь в конце романа Воланд оказался именно в Пашковом доме, где и находилась государственная библиотека, хранившая бесценные рукописи.
А Герберт Аврилакский – не просто чернокнижник, а папа Сильвестр II, реальное лицо, о котором вот уже десять веков живет легенда, что папский престол он выиграл в кости у самого дьявола, то есть у Сатаны. Так кому же еще разбирать его рукописи, как не Воланду, так и не сыгравшему в кости с буфетчиком из варьете. Насколько же логичным выглядит появление Пашкова дома именно в конце романа: Воланд оказывается на его террасе, разобравшись не только в рукописях, но и во многом другом.
Пашков дом оказался в булгаковском романе в ту пору, когда Москва стала «необъятным сборищем дворцов, гигантских домов и маленьких, обреченных на слом лачуг». Когда смотришь на эскиз семидесятилетней давности, изображающий перспективу Дворца Советов с ведущей к нему Аллеей Ильича, то единственным маяком, позволяющим узнать Волхонку со Знаменкой, является именно Пашков дом. Маленький, аккуратный, будто чудом занесло его в сталинскую Москву (как и Воланда со свитой).
Но было в его жизни и другое время, когда дом этот называли «Акрополем, сияющим на поросшем кустами холме»: бросалась в глаза гармоничность его архитектурных форм, скрывавших то, что здание в себе хранило и духовно излучало. Излучения исходили от Румянцевского музея и Публичной библиотеки.
Пашков дом – истинно московское здание. Знаете почему? Потому что горело. Как Большой театр, Университет на Моховой, Манеж… Построенное к 1786 году, простояло оно почти четверть века и было вместе со всей Москвой «французу отдано».
Во время катастрофического пожара в сентябре 1812 года Пашков дом выгорел полностью, оставив взорам потрясенных москвичей лишь стены. Сгорели интерьеры, обрушилась крыша. Были утрачены скульптура, первоначально завершавшая бельведер, и герб Пашкова в обрамлении скульптурной группы, венчавший центральный портик со стороны Моховой улицы.
Пашков дом после пожара 1812 года, худ. Д. Джеймс
По рисункам XVIII века здание стали восстанавливать. Несмотря на то что дом был частной собственностью Пашковых, деньги на реставрацию его – уже тогда ставшего самым красивым зданием Москвы – были отпущены из казны. Авторами реставрации Пашкова дома исследователи называют архитекторов О. И. Бове, С. И. Мельникова и И. Т. Таманского. Бельведер, восстановленный после пожара, имел уже не свободно стоящие колонны, а примыкающие к стене парные полуколонны. К 1817 году весь дом был возрожден.
Вновь замаячила над Москвой и знаменитая круглая белая башня с зеленой шляпкой – Пашкова вышка, из стены которой непонятно как вылез булгаковский Левий Матвей. Те же, кто не обладал способностью проникать сквозь стены, поднимались сюда по лестнице, как, например, прусский король Фридрих Вильгельм III. Породнившись с Россией (его дочь Шарлотта вышла замуж за будущего императора Николая I), монарх в 1818 году навестил Москву, пожелав как можно более полно осмотреть ее. Он обратился к главному распорядителю всех мероприятий графу Толстому и попросил, чтобы его проводили на крышу какого-нибудь высокого здания, откуда можно было бы обозреть панораму города. Толстой поручил генералу Киселеву найти такой дом и попросил его сопровождать прусских гостей. Киселев выбрал только что обновленный после пожара дом Пашкова.
Спустя много лет генерал вспоминал: «Я провел их (т. е. короля с двумя сыновьями) на Пашкову вышку – бельведер – в доме на Моховой, принадлежавшем тогда Пашкову, а ныне занимаемом Румянцевским музеем. Только что мы вылезли туда и окинули взглядом этот ряд погорелых улиц и домов, как, к величайшему моему удивлению, старый король, этот деревянный человек, как его называли, стал на колени, приказав и сыновьям сделать то же. Отдав Москве три земных поклона, он со слезами на глазах несколько раз повторил: “Вот она, наша спасительница”». Так прусский король выразил признательность Москве и России за спасение от наполеоновского нашествия. Ему было за что благодарить Первопрестольную – по Тильзитскому миру Пруссия лишалась до трети своих владений.
Внешний вид нового Пашкова дома претерпел некоторые изменения, но в основном был воссоздан тот, допожарный баженовский проект. Хотя до сих пор спорят, был ли Баженов автором Пашкова дома: документальных свидетельств не сохранилось.
Зато какая занятная легенда: якобы Баженов в отместку Екатерине II за отлучение от Царицынского дворца специально выстроил Пашков дом спиной к Кремлю (то, что мы видим сегодня с Моховой улицы, – это задний фасад, а парадный въезд во дворец находится со стороны Староваганьковского переулка). Многое здесь указывает на оппозиционность: белый цвет в противовес красному кремлевскому, Ваганьковский холм напротив Боровицкого, круглая Пашкова башня супротив храмообразных башен Кремля.
Странные ассоциации, видимо, посетили и сына императрицы, Павла I. Приехав на коронацию в Москву в 1797 году, он приказал снять с купола здания венчавшую его статую богини Минервы, символа царствования его матери.
Да и личность заказчика была весьма специфична. Кто раньше жил рядом с Кремлем? Князья да бояре. С подобострастием всякие там стольники и целовальники взирали из своих окошек на зубчатые кремлевские стены. Смотрели снизу вверх. А Пашков дом выстроили не Шереметев с Голицыным, а новый русский Екатерининской эпохи, быстро разбогатевший на винных откупах сын петровского денщика. То был Петр Егорович Пашков (1726–1790), отставной капитан-поручик лейб-гвардии Семеновского полка. О нем и рассказать-то особо нечего, потому как в истории Москвы он остался исключительно благодаря дому.
Король Прусский Фридрих Вильгельм III с сыновьями благодарит Москву за спасение его государства с бельведера Пашкова дома, худ. Н. Матвеев, 1896
А задолго до Пашкова здесь стояла усадьба еще одного ближайшего к Петру I человека – Александра Даниловича Меншикова, обогатившегося до такой степени, что даже сам Петр не мог ничего с ним поделать. А еще раньше Ваганьковский холм носил на себе опричный двор Ивана Грозного (1530–1584).
Когда очередной пожар охватил Москву в 1547 году, семнадцатилетний царь укрылся именно здесь, но если бы только пожарище страшило молодого государя – небывалое по своему размаху Московское восстание, вызванное неурожаем хлеба, произошло в Москве в том году. Вся ненависть простого люда выплеснулась против ближайших родственников Грозного – князей Глинских, будто бы они подожгли столицу. Князя Юрия Васильевича Глинского – дядьку царя – убили, а сам Иван IV из Ваганькова поспешил переехать еще дальше от Кремля, в село Воробьево.
В январе 1567 года царь Иван Грозный поселился в новом опричном дворце – на углу Моховой улицы и Воздвиженки (к началу ХХ века на Моховой оставались две белокаменные палаты со столпами посередине и со сводами из кирпича, предположительно это и были остатки опричного дворца).
Свои впечатления об опричном дворце Ивана Грозного оставил нам в воспоминаниях Генрих фон Штаден – достаточно известная историческая личность. Почти двадцать лет служил он царю Ивану, сначала толмачом, затем опричником. Последнее ему наиболее запомнилось. Генрих фон Штаден лично участвовал в боярских погромах, благодаря чему вошел в историю. Сергей Эйзенштейн увековечил его личность в своем фильме «Иван Грозный» – не каждый опричник удостаивался такой чести. Вот что пишет царский опричник в своих воспоминаниях «Страна и правление московитов в описании Генриха Штадена»: «Но, когда была учреждена опричнина, все, кто жил по западному берегу речки Неглинной, без всякого снисхождения должны были покинуть свои дворы и бежать в окрестные слободы, еще не взятые в опричнину. Это относилось одинаково и к духовным, и к мирянам. А кто жил в городе или слободах и был взят в опричнину, тот мог легко перейти из земщины в опричнину, а свои дворы в земщине или продать, или, разобрав, увезти в опричнину.
Великий князь приказал разломать дворы многих князей, бояр и торговых людей на запад от Кремля, на высоком месте в расстоянии оружейного выстрела; очистить четырехугольную площадь и обвести эту площадь стеной на одну сажень от земли (выложить ее из тесаного камня, а еще на две сажени вверх из обожженных кирпичей). Наверху стены были сведены остроконечно, без крыши и бойниц; протянулись они приблизительно на 130 саженей в длину и на столько же в ширину; с тремя воротами; одни выходили на восток, другие – на юг, третьи – на север.
Северные ворота находились против Кремля и были окованы железными полосами, покрыты оловом. Изнутри, там, где ворота открывались и закрывались, были вбиты в землю два огромных толстых бревна и в них проделаны большие отверстия, чтобы через них мог пройти засов; засов этот (когда ворота были открыты) уходил в стену, а когда ворота закрывались, его протаскивали через отверстия бревен до противоположной стенки. Ворота были обиты железом. На них было два резных разрисованных льва, вместо глаз у них были пристроены зеркала, и еще резной, из дерева, черный двуглавый орел с распростертыми крыльями. Один (лев) стоял с раскрытой пастью и смотрел к земщине, другой, такой же, смотрел во двор. Между двумя львами стоял двуглавый черный орел с распростертыми крыльями и грудью, повернутой в сторону земщины. На этом дворе были выстроены три мощных постройки, и над каждой наверху на шпице стоял двуглавый орел, с грудью, обращенной к земщине.
От главных построек шел переход через двор до юго-восточного угла. Там перед избой и палатой были выстроены низкие хоромы с клетью вровень с землей. На протяжении хором и клети стена была сделана на полсажени ниже для доступа воздуха и солнца. Здесь великий князь обычно завтракал или обедал. Перед хоромами был погреб, полный больших кругов воску. Такова была особая площадь великого князя. Ввиду сырости она была засыпана белым песком на локоть в вышину.
Южные ворота были малы, только один и мог в них въезжать и выезжать. Здесь были выстроены все приказы и ставились на правеж должники… Через восточные ворота князья и бояре не могли следовать за великим князем ни во двор, ни из двора, эти ворота были исключительно для великого князя, его лошадей и саней. Так далеко простирались постройки на юг. Дальше была калитка, изнутри забитая гвоздями. На западной стороне ворот не было (там была большая площадь, ничем не застроенная). На севере были большие ворота, обитые железными полосами, покрытые оловом.
Здесь находились все поварни, погреба, хлебни и мыльни. Над погребами… были сверху надстроены большие сараи с каменными подпорами из досок, прозрачно прорезанных в виде листвы… Здесь была калитка, чтобы с поварен, погребов и хлебен можно было доставлять еду и питье на правый великокняжеский двор. Здесь было две лестницы (крыльца); по ним можно было подняться к большой палате. Одна из них была против восточных ворот. Перед ними находился маленький помост, подобный четырехугольному столу; на него всходил великий князь, чтобы сесть на коня или слезть с него. Эти лестницы поддерживались двумя столбами, на них покоились крыша и стропила. Столбы и свод были украшены резьбой под листву. Переход шел кругом всех покоев и стен. Этим переходом великий князь мог пройти сверху от покоев по стенам в церковь, которая стояла вне ограды перед двором на восток. Церковь эта была выстроена крестообразно, и фундамент ее шел вглубь на восьми дубовых сваях; три года она стояла непокрытой…
Другая лестница была по правую руку от восточных ворот. Под этими двумя лестницами и переходом держали караул 500 стрельцов… На южной стороне ночью держали караул князья и бояре…»
В 1571 году опричный дворец Ивана Грозного в Старом Ваганькове сгорел при нашествии на Москву хана Давлет-Гирея. От себя добавим, что были в Старом Ваганькове и Псарная слобода, но в XVIII веке ее перевели в Новое Ваганьково, и княжеская сокольня; стоял в начале XVII века Аптекарский двор (на углу современных Воздвиженки и Староваганьковского переулка). А сколько исторических событий, людских судеб и, конечно, легенд связано с Ваганьковским холмом! Самое известное предание заставляет нас поверить в то, что где-то очень глубоко под Ваганьковским холмом зарыта библиотека Ивана Грозного – Либерея, поиски которой до сих пор не увенчались успехом. Из Кремля в Опричный дворец царя вел подземный ход, в ответвлениях которого и спрятал царь бесценные манускрипты и даже инкунабулы[1 - Инкунабула (от лат. incunabula – «колыбель») – книга, напечатанная на начальном этапе книгопечатания (1450–1500), после изобретения Иоганном Гутенбергом (ок. 1400–1468) подвижных металлических литер. Издания этого периода очень редки, так как их тираж был 100–300 экземпляров. – Прим. ред.]. Вероятно, именно этот подземный ход и был обнаружен при строительстве станции метро «Библиотека им. Ленина» в начале 1930-х годов.
Если библиотека и будет когда-либо обнаружена, и случится такое чудо, то счастливчикам, нашедшим ее, должно открыться уникальное собрание древних книг. Опять же по легенде, считается, что библиотеку привезла в Москву Софья Палеолог, бабка Ивана Грозного. А ей она досталась от византийских императоров, собиравших библиотеку до падения Константинополя. Среди свитков могут быть и «История» Тита Ливия, и «Жизнь двенадцати цезарей» Светония, и «История» Тацита, и «Энеида» Вергилия, и даже «Комедии» Аристофана. Это лишь некоторые из предполагаемых рукописных памятников, присутствующих в различных описях книг Ивана Грозного. Если же сложить все вместе, то получится приличный список. Так что библиотеку под полу не спрячешь. Будем надеяться, что будущим поколениям исследователей повезет больше и сказка станет былью. Но не поверить в нее невозможно, ибо где же еще должна храниться Либерея, если не в толще Ваганьковского холма, на котором стоит Пашков дом, ставший пристанищем других старинных рукописей?
А в середине XV века в Старом Ваганькове стоял дворец великой княгини Софьи Витовтовны (1371–1453), дочери великого князя литовского Витовта и жены великого князя Василия I. Это была женщина очень решительная и властная, причем власть ее рас пространялась, прежде всего, на супруга, с которым она повенчалась 15 августа 1389 года в Успенском соборе Владимира. А венчал молодых ордынский посол Шихмат.
Мы не беремся утверждать, что молодожены полюбили друг друга с первого взгляда. Да и обстановка, при которой они познакомились, явно не располагала к романтическим чувствам. Брак этот был вынужденным. Дело в том, что великий князь Василий I (1371–1425), сын Дмитрия Донского, в юности около четырех лет провел в Золотой орде, но не в качестве гостя, а будучи пленником ордынского хана. Когда княжич наконец достиг совершеннолетия, ему удалось бежать из Орды в Молдавию, а затем в Литву, где он и был пленен великим князем литовским Витовтом. Витовт поставил условием освобождения наследника московского престола его женитьбу на своей дочери Софье, и Василию ничего не оставалось делать, как согласиться.
Василий не унаследовал талантов и славы отца. Осмотрительность и осторожность – вот слова, наиболее подходящие для характеристики его великого княжения, продолжавшегося 36 лет, с 1389 по 1425 год. Оставаясь татарским улусом, Русь при нем оказалась втянутой в орбиту литовского влияния. И в том, что это влияние при Василии I чрезмерно усилилось, была заслуга прежде всего его супруги, Софьи Витовтовны, отец которой, великий князь Витовт, был одержим идеей объединения Восточной Европы в единое государство под своей властью.
В 1395 году Витовт овладел Смоленском, в 1406 году – псковским городом Коложем. Захватив Ржев и Великие Луки, властвуя с одной стороны от псковских границ до Молдавии, с другой – до берегов Оки и Днепра, Витовт господствовал во всей Южной Руси. А в 1395 году вместе с ханом Тохтамышем они решили разделить между собой Московскую Русь. Незадолго до этого Литва и Польша подписали договор о вступлении в унию. В новом государстве православные оказались людьми «второго сорта»: они лишались права быть шляхтой, членами сейма, государственными служащими. А в Москве зять Витовта великий князь Василий I и не думал вступаться за своих единоверцев.
Было бы сильным преувеличением утверждать, что Софья Витовтовна и Василий I жили счастливо. Из пяти их сыновей умерли четверо: Юрий, Даниил и Семен еще в детстве, четвертый – Иван прожил чуть более двадцати лет и умер в 1417 году.
И лишь пятый сын Василий, родившийся в марте 1415 года, мог претендовать на наследство отца. И тогда именно его имя в 1417 году, после смерти Ивана, Софья Витовтовна и заставила Василия I вписать в духовное завещание, где единственный оставшийся в живых полуторагодовалый сынок был указан в качестве наследника престола. Исторически это было неправильно. Потому что следующим после Василия I великим князем Московским должен был стать его старший брат Юрий Дмитриевич Звенигородский. Порядок наследования на Руси был утвержден еще Ярославом Мудрым. Согласно ему, престол наследовал старший в роде – то есть дядя имел преимущество перед племянником. Кроме того, Юрий опирался на завещание Дмитрия Донского: «А по грехам, отьимет Бог сына моего, князя Василия, а хто под тем сын мой, ино тому сыну моему княж Васильев удел». Следующим по старшинству после Василия был Юрий, всего тремя годами моложе великого князя.
На стороне Юрия была традиция: когда после смерти московского князя Юрия Даниловича в 1325 году престол перешел к младшему брату – знаменитому Ивану Калите, а в следующем поколении Иван Красный после кончины старшего брата Симеона Гордого получил владимирское княжение.
Василий I скончался в Москве в феврале 1425 года, номинально передав верховную власть девятилетнему сыну Василию. Существует легенда, что великий князь оставил завещание в пользу Юрия. Софья Витовтовна уничтожила его, составив новое. Для чего? В своих «Записках о Московии» австрийский посол Сигизмунд Герберштейн писал: «Василий Дмитриевич не любил своего единственного сына Василия, так как подозревал в прелюбодеянии свою жену, от которой тот родился, поэтому, умирая, оставил великое княжение Московское не сыну, а брату своему, Юрию, но большинство бояр примкнуло все же к сыну». К сыну – читай к Софье Витовтовне, которая создала новое марионеточное правительство по управлению Русью, возглавляемое греком митрополитом Фотием. Софья Витовтовна отправила Фотия к Юрию Дмитриевичу, чтобы любыми средствами склонить его к признанию великим князем малолетнего Василия Васильевича. Но это ему не удалось.
Тогда зимой 1427 года Софья Витовтовна выехала в Литву к отцу. В письме к ливонскому магистру Витовт писал: «Великая княгиня московская недавно была у нас и вместе со своим сыном, землями и людьми отдались под нашу защиту». И литовские войска вторглись на русские земли. Только под угрозой иноземной оккупации Юрий в 1428 году был вынужден признать отрока Василия своим «старшим братом». А Софья Витовтовна получила возможность безгранично влиять на своего сына, теперь уже следующего великого князя московского Василия II (1415–1462), получившего впоследствии прозвище Темный…
В 1433 году состоялась свадьба Василия II и Марии Ярославны, по этому поводу было устроено большое торжество. На свадебный пир были приглашены два сына Юрия Дмитриевича: Дмитрий Шемяка и Василий Косой. На Василии был золотой пояс, покрытый драгоценными каменьями. Старый боярин, наместник Петр Константинович Ростовский, узнал этот пояс, который когда-то был подарен жене Дмитрия Донского Евдокии и который был впоследствии украден тысяцким Вельяминовым в 1367 году. Потом пояс передавался из рук в руки и оказался в конце концов у Василия Косого.
Софья Витовтовна прилюдно сорвала пояс с Косого, ибо пояс должен был по наследству достаться ее сыну. Обвиненные в воровстве братья ушли с пира, дав клятву рассчитаться за такую обиду. Таким образом, ссора на свадьбе послужила поводом для начала очередной междоусобной войны. Произошедший на свадьбе скандал явился сюжетом для картины художника П. П. Чистякова, написанной им в 1861 году.
В центре картины мы видим героиню нашего рассказа великую княгиню Софью Витовтовну, в руках у нее тот самый пояс. Справа от великой княгини – Василий Косой. А Дмитрия Шемяку художник изобразил в левом углу полотна. Что же касается Василия II, то он, как мы видим, стоит с протянутой рукой, и рука эта тянется к сорванному его матерью поясу. То, что Софья Витовтовна находится в центре картины, а ее сын – на заднем плане, достаточно красноречиво характеризует ее ведущую роль при дворе.
«На свадьбе великого князя Василия Васильевича Темного великая княгиня Софья Витовтовна отнимает у князя Василия Косого, брата Шемяки, пояс с драгоценными каменьями, принадлежавший некогда Дмитрию Донскому, которым Юрьевичи завладели неправильно», худ. П. П. Чистяков, 1861, Государственный Русский музей
В 1433 году войска Юрия Дмитриевича двинулись на Москву, чтобы восстановить наконец историческую справедливость. Но великий князь узнал о наступлении своего дяди, только лишь когда войско Юрия подошло к Переславлю-Залесскому. Искусная в дворцовых интригах, Софья Витовтовна оказала своему сыну последнюю услугу: в обстановке, когда московская знать стала говорить, что следует открыть Юрию ворота и вознести его на престол, она железной рукой подавила сопротивление и собрала рать. А княжеский дворец в Старом Ваганькове превратился в своеобразную Ставку верховного главнокомандования.
Воинский дух великая княгиня поднимала обычным способом: «многие пьяны бяху, и с собою мед везяхи, чтобы питии еще», свидетельствует Никоновская летопись. Но несмотря на предпринятые Софьей Витовтовной меры, исход битвы оказался не в пользу ее сына. Василий II, его жена и мать Софья Витовтовна бежали с поля боя, даже не предприняв попытки оборонять Москву. Они бежали в Тверь, затем в Кострому, где и были схвачены. А дворец в Старом Ваганькове вместе со всем своим имуществом достался победителям.
Юрий Дмитриевич не был кровожадным. Он дал прощальный пир племяннику, богато одарил и отправил в Коломну со всеми его боярами. Коломна в те годы считалась самым богатым уделом Московского княжества. У Василия появилась возможность быстро собрать новую рать. Коломна стала местом сбора всех недовольных. Московские бояре и слуги, люди, по выражению летописца, «от мала и до велика» начали отказываться от Юрия и отъезжать к Василию.
Наконец, еще одной проблемой, с которой столкнулся Юрий Дмитриевич, было ярко выраженное недовольство Орды. Возможно, именно Орда повлияла на то, чтобы Василию дали в удел Коломну, город, ближайший к улусу Джучиеву. И, вероятно, одним из ордынских «агентов влияния» был боярин Морозов. Во всяком случае, сыновья Юрия думали именно так. Летопись сохранила подробности «разборок».
Ссоры привели к кровопролитию. В «набережных сенях» кремлевского дворца Дмитрий Шемяка и Василий Косой убили Морозова. Боясь гнева великого князя, княжичи тотчас покинули Москву. По-видимому, после убийства главы великокняжеского совета началось повальное бегство служилых людей из Москвы. Раздор в удельной семье и отъезд московской верхушки привели к беспрецедентному поступку: Юрий добровольно передал власть только что свергнутому племяннику и снова возвратился в свой удел.
Оказавшись в Москве, Василий II по наущению своей матери стал мстить своим благодетелям. Он, в частности, решил расправиться с сыновьями Юрия. А Софья Витовтовна вновь въехала в свой дворец на Ваганьковском холме. В конце концов Юрий опять подошел к Москве и в апреле 1434 года занял Кремль, взяв в плен Софью Витовтовну. Василий II же решил бежать в Орду, так как полностью лишился поддержки русских князей.
Но коварная Софья Витовтовна не сидела сложа руки. Она плела сети заговора против нового великого князя. И вот 5 июня 1434 года, не процарствовав даже и трех месяцев, Юрий Дмитриевич неожиданно скончался. По Москве поползли слухи, будто бы именно Софья Витовтовна сама приготовила яд для великого князя. А кому еще была выгодна смерть Юрия Дмитриевича, как не ей? Ведь самое интересное, что в своем завещании великий князь Юрий указал на того человека, которому следовало передать власть в случае его смерти. Что же это был за человек? Ну конечно, Василий II, «любимый» племянник!
Вот каким принципиальным был Юрий Дмитриевич, он фактически обрек себя на верную погибель, задумав вновь передать власть сыну Софьи Витовтовны, которая, естественно, не преминула воспользоваться волей благодетельного князя. И, может быть, все так и вышло, как хотела дочь великого князя литовского, если бы в дело не вмешались сыновья самого Юрия. Новым великим князем объявил себя Василий Косой…
Но вернемся к Пашкову и его дому. Хозяину показалось мало заказать проект у самого Баженова, рядом со своим дворцом он еще разбил парк, естественно на аглицкий манер, устроил зоосад с фонтанами. Украшением сада был прекрасный пруд, выстланный камнем. По пруду плавали лебеди, в саду расхаживали журавли, павлины, бегали кролики. Москвичи специально приходили к ограде дворца, чтобы поглазеть на диковинку. Был среди них и маленький Петя Вяземский: «На горе, отличающийся самобытной архитектурою, красивый и величавый, с бельведером, с садом на улицу, а в саду фонтаны, пруды, лебеди, павлины и заморские птицы; по праздникам играл в саду домашний оркестр. Как, бывало, ни идешь мимо дома, так и прильнешь к железной решетке; глазеешь и любуешься; и всегда решетка унизана детьми и простым народом».
Да что там свои! Иноземцы приезжали и изумлялись, глядя на это диво дивное. Немецкий путешественник Иоганн Рихтер, посетивший Москву в конце XVIII века, писал: «В многолюдной части города, на Моховой, недалеко от Кремлевского моста, на обширном холме возвышается волшебный замок… В глубине видишь дворец… Два входа ведут в верхний этаж и на просторную вышку в куполе, с которой открывается прелестнейший вид на Москву.
Дом состоит из главного здания и двух флигелей, соединяющихся с ним галереями. В середине сделан выступ с громадными сводчатыми окнами и двумя парадными выходами в сад. В первом этаже этот выступ образует балкон, покоящийся на тосканских колоннах. На одной стороне балкона стоит богиня Флора, на другой – Церера. Вверху купол оканчивается бельведером, окруженным двойными колоннами. Рядом красивых колонн украшены также и флигеля. И все это образчик эвритмии и симметрии. На самых возвышенных пунктах пред домом красуются две колоссальные статуи Минервы и Марса, принадлежащие, как и прочие фигуры, к лучшим произведениям резца. Внизу два каменных бассейна с фонтанами в средине. От улицы дом отделяется решеткою чудного узора. Сад, как и пруд, кишит иноземными редкими птицами. Трудно описать впечатление, производимое домом при освещении».
Пашков дом, худ. Ж. Делабарт, XVIII век
Денег у Пашкова было много, а вот детей Бог не дал. Умер хозяин «волшебного замка» бездетным. Жена ненадолго пережила его, и все наследство отошло к его двоюродному брату А. И. Пашкову, который расширил и еще более украсил дом. С 1831 года последней владелицей дома была его внучка, по мужу Д. И. Полтавцева. К этому времени журавли разлетелись, иссякли фонтаны, а здание представляло печальную картину: «Не спешите ныне к сему дому, вы увидите все в жалком состоянии. Огромный дом ныне только что не развалины, окошки забиты досками, сад порос мохом и густою травою», – предупреждали современники. Ну вовсе как в недавнее время!
От пущего разорения дом спас Московский университет, прикупив его в 1839 году для своего дворянского института. Для этих целей в 1841 году здание было подвергнуто перестройке по проекту архитекторов А. В. Никитина и И. И. Свиязева. А с 1852 года здесь была 4-я московская гимназия.
В 1861 году, более полутора веков назад, Пашков дом приютил у себя богатейшую коллекцию графа Николая Петровича Румянцева – рукописное, этнографическое, нумизматическое и книжное собрания.
Сам Николай Румянцев, именем которого Александр II повелел назвать первый общедоступный музей Москвы, родился почти за сто лет до его основания – в 1754 году, и был вторым сыном знаменитого екатерининского полководца и фельдмаршала П. А. Румянцева-Задунайского, хозяина близлежащего к Моховой улице дворца на Волхонке.
Николай Румянцев верой и правдой служил Романовым и Российскому государству еще со времен Екатерины II. Образование он получил в Лейденском университете, посетив немало европейских стран. Основных успехов добился на дипломатическом поприще, дослужившись до должности канцлера и министра иностранных дел Российской империи. Ревностно отстаивая интересы Отечества, граф не упускал случая вступить в резкий спор с тем или иным заморским дипломатом, если тот задевал честь и достоинство России. Задавшись целью собрать все рукописные и печатные источники по истории России, граф окружил себя лучшими историками и архивистами. Образовался Румянцевский кружок, в пределах которого были академик Круг, священнослужитель и ученый Болховитинов, историки Бантыш-Каменский, Малиновский и Калайдович, библиограф Строев, филолог Востоков. Немало документов было найдено в европейских библиотеках и архивах. Все они были тщательно переписаны, переплетены и привезены в Россию, на многих из них рукою Румянцева начертано: «Беречь как глаза». Кружок занимался не только поисками рукописных памятников отечественной истории, но и изданием книг, многие из которых сегодня являются библиографической редкостью.
Еще перед войной 1812 года Румянцев и члены его кружка начали готовить к изданию многотомный труд – «Собрание государственных грамот и договоров», хранящихся в Государственной коллегии иностранных дел. Но военные события прервали эту работу. Первый том «Собрания» вышел лишь в 1813 году, заключительный, четвертый, том увидел свет в 1828 году. Это была последняя книга, изданная Румянцевским кружком. Всего же за пятнадцать лет своей деятельности кружок выпустил около пятидесяти книг, многие из которых на сегодняшний день являются бесценными, так как выходили они очень ограниченными тиражами.
К оформлению и иллюстрированию книг привлекались лучшие российские художники-граверы: Галактионов, Клаубер, Алексеев, Скотников, Ухтомский, Ческий. Среди румянцевских изданий – «Словарь исторический о бывших в России писателях духовного чина греко-российской церкви» Болховитинова (1818), «Древние российские стихотворения, собранные Киршою Даниловым» (1818), «Исследования, служащие к объяснению древней русской истории» (1819), «Рустрингия, первоначальное отечество первого российского князя Рюрика и его братьев» (1819), «Слово о полку Игореве» (1819), «Софийский временник, или Русская летопись с 862 по 1534 год» (1820–1821), «Сведения о трудах Швайпольта Феоля, древнейшего славянского типографщика» К. Калайдовича (1820), «Памятник российской словесности XII века» (1821), «Кирилл и Мефодий, словенские первоучители» (1825) и др.
В 1814 году Румянцев вышел в отставку с поста министра иностранных дел и уехал в свое родовое имение под Гомелем. В 1825 году он вернулся в Петербург и жил в своем доме на Английской набережной, около Николаевского моста. Все залы, все кабинеты дома были заполнены рукописями, книгами, медалями, монетами. В этом же доме 3 января 1826 года Румянцев и скончался.
Граф Николай Румянцев, худ. Дж. Доу
Современники высоко оценивали личность Н. П. Румянцева. Вот что писал о нем в 1846 году известный журналист А. В. Старчевский в статье «О заслугах Румянцева, оказанных отечественной истории», орфография сохранена: «Граф Николай Петрович Румянцев был сын фельдмаршала, графа Петра Александровича Румянцева-Задунайского. Родился он в памятный для России год, в который императрица Елизавета уничтожила смертную казнь; воспитывался в доме отца. С юных лет Румянцев отличался кротостью, благородством души, светлым умом и необычайною понятливостью. Молодой Румянцев вполне оправдал надежды отца. Старому воину жаль было только одного, что сын его не имел влечения к военному поприщу.
Образованность, и в особенности знание иностранных языков, весьма рано обратили на молодого Румянцева всеобщее внимание. Это льстило немало честолюбию отца, который писал к императрице Екатерине II об успехах старшего сына и просил употребить его по дипломатической части. В год восшествия на престол Екатерины II (1762) молодой Румянцев записан был в военную службу. На 17 году (1770) он был уже адъютантом, а спустя два года (1772) пожалован в камер-юнкеры. Через два года после того он уехал за границу для окончания своего образования и пробыл там около пяти лет. Возвратившись в Отечество, он поступил на службу при дворе и пожалован в камергеры (1779). Вслед за тем он назначен чрезвычайным посланником и полномочным министром при Германском Сейме во Франкфурте-на-Майне.
Убедившись в неполноте своего образования, он с усердием приступил к изучению германской, французской и английской литературы. Находясь на одном месте целые пятнадцать лет, Румянцев обогатил свои сведения, в особенности в науках политических, исторических, филологии и библиографии. Ознакомившись с сокровищами, которые раскрыла пред его любознательным взором образованность главнейших европейских государств, он хорошо понял младенческое состояние наук в своем Отечестве. Тогда-то родилась у него мысль – оказать соотечественникам услугу в этом отношении.
Первою его мыслью было – составить себе отборную библиотеку, которая могла бы быть полезною в его Отечестве. При составлении ее он обращал внимание не только на любимые предметы, но в особенности на все то, что прямо или косвенно касалось отечественной истории. В течение пятнадцати лет он сделал много важных приобретений, и должно отдать ему полную справедливость в том, что между всеми русскими книгохранилищами нет ни одного, которое могло бы похвалиться такою многочисленностью сочинений по предмету северной и славянской истории, какое мы встречаем в его Музеуме. Вторая важнейшая часть его библиотеки состоит в собрании сочинений по части библиографии вообще.
Однако же Румянцев, следя за развитием иностранной литературы и собирая библиотеку, не забывал главных своих обязанностей. Он успел уже отличиться на поприще дипломатическом, чему доказательством служат награды, полученные им от императрицы, умевшей ценить достоинства и заслуги своих сановников. Сначала (1784) он пожалован Кавалером ордена Св. Владимира II степени Большого Креста, потом (1791) произведен в тайные советники, а за усердные действия к поддержанию стороны Бурбонов и пребывание его в Кобленце при братьях короля французского Людовика XVI Румянцев получил в том же году орден Св. Александра Невского»[2 - Старчевский А. В. О заслугах Румянцева, оказанных отечественной истории // Преподавание истории в школе. 1995, № 2. С. 17–20.].
Высоко оценена была деятельность Николая Румянцева и при следующем самодержце дома Романовых – Павле I. Новый император определил Румянцева в ту группу царских вельмож, которая была им возвышена и щедро одарена. Павел произвел Румянцева сперва в гофмейстеры, затем, спустя десять дней, – в обер-гофмейстеры, а еще через три дня – в действительные тайные советники. При Павле Петровиче Николай Петрович занимал посты генерал-прокурора и главного попечителя Вспомогательного банка, был сенатором.
Трагическая смерть Павла не прервала ступенчатой карьеры Румянцева, которого теперь уже следующий государь – Александр Павлович – ввел в состав Государственного Совета. Вскоре Румянцев стал главным директором Департамента водяных коммуникаций и экспедиции об устроении в России дорог, а после учреждения министерств в 1802 году – министром коммерции. При нем, как пишет современник, «торговля России не только приведена была в цветущее состояние, но сравнялась с торговлями первейших европейских государств. Санкт-Петербургский порт, занимавший почти половину торга всей империи, вполне оправдал его попечение. Отпуск отечественных произведений постоянно превышал привоз иностранных»[3 - Старчевский А. В. Указ. соч.].
В 1807 году Румянцев стал еще и министром иностранных дел. Служба его по Министерству иностранных дел пришлась на предгрозовое для России время – канун Отечественной войны 1812 года. Румянцев, казалось, сделал все возможное для предотвращения войны. Не раз встречался с Наполеоном. Так было в 1809 году, когда по указанию царя граф выехал в Париж для участия в переговорах о примирении Австрии с Францией.
За заключение в 1809 году выгодного для России Фридрихсгамского договора со Швецией Румянцев получил от Александра I почетное звание государственного канцлера. Но еще большим подарком было все более возраставшее влияние графа на царя, так же, как и Наполеон, полагавшего, что лучшего министра иностранных дел вряд ли можно найти. Бонапарт дал графу высокую оценку: «Я не видал еще русского с такими глубокими познаниями в истории и дипломатии!» Председатель Государственного Совета (с 1810 года) Румянцев отвечал Франции взаимностью, полюбив эту замечательную страну как вторую родину. Эти свои соображения он непрестанно доводил до Александра I.
И поэтому, когда летом 1812 года наполеоновские войска форсировали Неман, Румянцева хватил апоплексический удар. Канцлер так верил Наполеону, что и предположить не мог всей глубины коварных замыслов поработителя Европы. Не чувствуя за собой морального права и физических сил исправлять должности Председателя Государственного Совета и министра иностранных дел, а также коммерции, Румянцев обратился к Александру I с просьбой об отставке.
Последствием болезни Румянцева стала глухота, впрочем не ставшая препятствием его просветительской деятельности. Напротив, он полностью отдался ей, добившись своей отставки лишь в 1814 году. (Александр I никак не хотел отпускать тугоухого графа, даровав ему пожизненный чин государственного канцлера.)
В отставке у Румянцева наконец появилась возможность целиком посвятить себя просветительской деятельности, в которой его всячески поддерживал историк Николай Михайлович Карамзин. Румянцева занимало не только собирательство и коллекционирование, но даже такие вопросы, как существование прохода из Южного океана в Атлантическое море, для чего он снарядил корабль «Рюрик» под командованием лейтенанта Коцебу.
Интересовала графа и такая область истории, как свидетельства иностранцев о России, особенно те, что не опубликованы и находятся в европейских архивах и библиотеках. А потому Румянцев отправил на Запад двух молодых ученых – Штрандмана в Италию и Шульца в Пруссию, в Кенигсберг.
Граф задался целью издать научно-историографический труд, вмещающий в себя все имеющиеся иностранные источники, рассказывающие о России разных эпох: от Иоанна III до последнего Рюриковича – Федора Иоанновича, затем о времени Смуты и, наконец, от первого Романова – Михаила Федоровича, до его внука Петра I.
Деятельность Румянцева демонстрирует одно из укреплявшихся в те годы направлений общественной мысли – повышенный интерес к отечественной истории. Неслучайно, что возник он после победы России над наполеоновской Францией и успешным окончанием заграничных походов русской армии. Эти события вновь показали, что Россия, как и в петровские времена, способна не только отразить натиск врага, но и уничтожить противника в его собственном логове. Знаменательно, что интерес к своей истории стал все более возрастать при Александре I.
К Румянцеву «стали присылать изо всех концов России летописи, списки разных грамот, выписки из исторических сочинений, копии синодиков, каталогов и реестров рукописей и разных бумаг, хранящихся в различных монастырских библиотеках и архивах. Таким образом, Канцлер успел приобрести до 732 рукописей; из них некоторые могут быть отнесены к XII веку. Они писаны на пергаменте и большею частью касаются Церкви и ее управления. Иностранные рукописи писаны на различных европейских и азиатских языках: первые получены из разных иностранных библиотек и архивов, а последние от частных лиц.
В 1818 году Румянцев сам отправился в Оршу и в 24 верстах от города, на дороге, ведущей к Толочину, извлек из забвения надгробный камень внука Мономахова, скончавшегося в XII столетии. Оршинский камень, занимающий первое место после камня Тмутараканского, – из сероватого гранита, шириною в 3 аршина и 6 вершков, длиною в 4 аршина и 4 вершка. На нем находится следующая надпись: “Въ лето 6679 (1171) мес. мая въ 7 день успе; Господи, помози рабу своему, Василию въ крещении, именемъ Рохволду, сыну Борису”.
Для приобретения древних рукописей и старопечатных книг Канцлер ежегодно посылал знатоков этого дела на Нижегородскую ярмарку. Во время своих поездок в Гомель Румянцев успел также приобрести много замечательных рукописей. На счет его были отписываемы все редкие рукописи, хранившиеся в разных местах России, которых нельзя было приобрести, и в особенности рукописи библиотек: Московской Синодальной, Новгородской Софийской, Московского архива Коллегии иностранных дел и многих других библиотек, большею частью монастырских.
Несмотря на преклонные лета свои, Канцлер готовился совершить еще многое. Он имел намерение издать “Древние путешествия россиян”. В состав этого собрания должно было войти 36 авторов. Граф Румянцев уже успел было собрать их всех, но смерть помешала этому предприятию.
Нельзя умолчать еще об одном пожертвовании, сделанном им в последние годы жизни в пользу русской истории. Желая поощрить к занятию отечественной историей учеников Киевской Духовной Академии, он положил на вечные времена капитал в 3000 рублей с тем, чтобы проценты с оного отдавались ежегодно за признанное лучшим сочинение студента Киевской Академии касательно русской истории.
Двенадцать лет, проведенных Румянцевым в уединении, лет тяжких, сопровождаемых все более и более усиливавшеюся болезнью, были блистательною эпохою изысканий отечественных древностей. Вся тогдашняя историческая деятельность (с 1814 по 1826 год) сосредотачивалась около этого великого человека и патриота и жила более или менее значительными его пожертвованиями. Умер этот неусыпный деятель, и историческая деятельность тотчас же прекратилась. Правительство, сознавая всю важность великой мысли графа Румянцева и не видя в частных лицах готовности поддерживать его предприятия, приступило само к исполнению того, чего не в силах был сделать даже и знаменитый Румянцев. Оно положило издать все древние памятники отечественной истории, уцелевшие до наших дней», – писал Старчевский.
Скончался Николай Петрович Румянцев 3 января 1826 года и похоронен был в своем имении в Гомеле. Перед смертью Румянцев завещал словесно, «чтобы все богатое его собрание книг и других редкостей осталось для общей пользы».
Согласно его последней воле, не только все собранное им, но и дом на Английской набережной отошел казне для создания музея. И через пять лет, в 1831 году, в Петербурге был открыт «Румянцевский Музеум». В газете «Санкт-Петербургские Ведомости» появилось по этому поводу следующее объявление: «С 23-го ноября сего года Румянцевский Музеум открыт для публики на основании Высочайше утвержденного в 28 день мая 1831 года Учреждения сего Музеума, в коем § 2-м постановлено: каждый понедельник с 10-ти часов утра до 3-х пополудни Музеум открыт для всех, желающих осматривать оный. В прочие дни, кроме воскресных и праздничных, допускаются те посетители, кои намерены заниматься чтением и выписками в Музеуме, где могут они для сего оставаться – зимою с 10-ти часов утра до захождения солнечного, а летом с 10-ти часов утра до 8-ми часов вечера». На фронтоне здания сделали ту самую надпись, что впоследствии была повторена в Москве: «От государственного канцлера графа Румянцева на благое просвещение».
Штат музея состоял всего из четырех человек, и это в какой-то мере отражало отношение к новому просветительскому учреждению и со стороны власти, и со стороны общества. Неудивительно, что современники расценили основание Румянцевского музеума не началом, а концом развития его ценнейшей библиотеки. Читателей было негусто, а потому вся работа служителей состояла, как писал М. М. Клевенский, «в перестановке и в перешифровке книг, в составлении новых каталогов на старые фонды, в выдаче книг немногочисленным читателям. Но живой связи с современностью библиотека Музеума не имела, и в силу этого ее значение постепенно уменьшалось. Самостоятельное существование библиотеки через 20–30 лет после передачи музея в казенное ведомство было уже нецелесообразно».
Не прошло и пятнадцати лет, как самостоятельное существование музея пресеклось. В 1845 году Комитет министров решил присовокупить его к Публичной библиотеке «для сокращения потребных на содержание означенного Музеума издержек, упадающих большею частью на государственное казначейство». Говоря современным языком, это стало ярким примером оптимизации расходов на содержание объектов социальной сферы.
Управлять музеем в ранге помощника директора Публичной библиотеки был уполномочен Владимир Федорович Одоевский, известный литератор и общественный деятель. Человек неравнодушный, искренне надеявшийся изменить к лучшему положение музея, постепенно превращающегося в склад экспонатов, он искал поддержки у директора Публичной библиотеки барона М. А. Корфа. На просьбу увеличения финансирования тот отвечал: «При всем желании моем быть угодным Вам и полезным Музеуму, эта мысль кажется мне недоступною, потому что потребовала бы миллиона или, по крайней мере, многих сотен тысяч».
Куда как проще, по мнению императорских чиновников, было бы просто ликвидировать музей, разбазарив его коллекции. Одоевский сражался за сохранение целостности собрания: «Их мысль просто ни на что не похожа, а именно: 1) Музеум раздробить: книги и рукописи в Библиотеку (Публичную. – А.В.), картины, монеты, минералы (!) в Эрмитажный Музеум. Следовательно, и название Румянцевского Музеума уничтожится. 2) Дом продать и деньги отдать в Министерство Народного Просвещения (!!!) под тем предлогом, что Румянцев назначил свое приношение – на просвещение вообще. Разумеется, что я против этого руками и ногами». Так возражал Одоевский на доводы специальной комиссии, определявшей проблемы музея в 1860 году.
Нужен ли был музей столице Российской империи с ее Эрмитажем? Этот вопрос все сильнее будоражил не только Одоевского. Денег на содержание музея не хватало, даже несмотря на сдачу в аренду помещений бывшего дома Румянцева на Английской набережной. Движимый желанием любой ценой не допустить раздела собрания, Одоевский решается «все здания Музеума продать; на вырученные деньги приобрести дом в Москве… и, расположив в оном коллекции Музеума, образовать из них первое основание Московской публичной библиотеки».
