Моя жизнь. Лирические мемуары

скачать книгу бесплатно


Женат был на моложавой, ухоженной московской даме, родившей ему двоих детей. Младший – сынишка Саша, умер рано от болезни крови. Старшая – дочь Галя, приходившаяся мне двоюродной сестрой, к общению со мной относилась холодно. Вышла замуж за дипломата, долго жила за границей. Но так сложилось, что заболев по-женски, обратилась ко мне, уже как к врачу.

Дело закончилось операцией. Успешной.

Скончался дядя в возрасте немного за пятьдесят от остановки сердца. Умер (со слов близких) во сне, у себя дома, днём, отдыхая после обеда.

Дед по матери – Гаврила (либо Гавриил), такой же сухой, поджарый старик, как и всё его потомство, одно время проживал вместе с нами. Дед плохо видел, страдал больными ногами, и ходил всё лето обутым в опорки от валенок.

В молодости, кажется, был столяром-краснодеревщиком.

О других, весьма многочисленных родственниках, кое-что слышал, но ни с кем никогда не встречался. Видимо, ни они, ни я – к очным контактам должного интереса не проявляли.

* * *

Отец после развода вскоре женился, и в пятьдесят зачал ребёнка. Родилась дочь. Брак, конечно, был вынужденным, но и оставаться одному в его возрасте – было бы более чем негоже. Оказался ли повторный брак для отца счастливым – не знаю; удостоверяю лишь факт: длился брак ровно 44-ре года…

Глава двенадцатая

Ни мать, ни отец серьёзно меня никогда не наказывали: то ли я не давал повода, то ли воспитание строилось на чём-то другом.

На чём? Полагаю, прежде всего, на принципе: вскорми, и пусть будет, что будет. Был бы здоров, и имел бы охоту к учёбе.

Сюсюканий и всяких там лобызаний в пухлые щёчки – не помню.

Не помню и изобилия игрушек; не помню сладостей (кроме мороженного); не помню и особых поощрений за хорошие отметки.

Не помню на себе… и другой одежды, кроме той, что покупалась в лавках ширпотреба.

Но помню книги, пластинки, диафильмы – единственно доступные, в те годы, домашние источники информации. Тогда они значили для меня больше, чем все гаджеты, имеющиеся у меня сегодня. И ещё была – улица!..

Вот так и растили меня мои, давно уже упокоившиеся предки.

Да, не было показной строгости, не было назиданий и многословных увещеваний, – но и вседозволенность была под негласным запретом.

И выросло из меня то, что выросло.

Смею надеяться – не сорняк…

Глава тринадцатая

Отец, перенявший от деда, то бишь – своего родителя, хорошую наследственность, прожил долгую жизнь, скончался в возрасте 95-ти лет в своей постели; умер тихо, спокойно, в окружении дочерей и падчериц, и своей второй, моложавой и молодящейся, не слишком огорчённой его возрастной кончиной, супруги.

К началу войны (той самой, что мы зовём Великой Отечественной) отец учился в Москве в Высшей школе профсоюзного движения, и к 41-му году успел окончить два или три курса. Тогда же, и оттуда был мобилизован; на фронте командовал артиллерийским подразделением, то ли батальонным, то ли полковым, провёл всю войну в линейных, передовых частях, но за всю компанию не получил ни одного ранения, ни даже царапины, хотя, судя по боевым наградам, воевал прилично, и весть о победе застала его в Берлине. Вот только уходил отец на фронт лейтенантом, а вернулся всего лишь старшим, что довольно странно при тогдашних, особенно в первые месяцы войны, потерях офицеров, в силу чего лейтенант через пару-тройку мясорубочных недель становился майором.

Меня, гордящегося его военными заслугами, волновал этот вопрос, но спросить отца, почему? – никогда не решался.

Впервые же отца я увидел, когда мне исполнилось семь лет (то был год возвращения его из действующей армии в 45-м), и расстался с ним (практически), когда мне исполнилось шестнадцать, и я отправился познавать азы науки об устройстве человеческого тела, и об его, этого тела, хворях. Так что тесное общение с отцом уложится, пожалуй, в семь-восемь послевоенных лет. Отец вяло интересовался моими успехами в школе, редко заглядывал в ученический дневник, водил меня в общественные бани, иногда в кино, покупал кое-какие настольные игры, познакомил с шахматами (в которых неплохо разбирался), но не привлекал к спорту, хотя сам играл в футбол, и имел до старости завидную физическую форму. Надо учесть, что отрочество моё пришлось на годы послевоенной разрухи, и требовать в то время от отца чего-либо большего, чем простого назидательного участия, было бы, наверное, несправедливо. Потому-то на всю жизнь мне запомнились его слова, когда, пристально глядя на меня, он вдруг произнёс: «Руки – плети, шея тонкая, сидит на узких плечах, ноги слабые и худые, – тяжёлый труд не потянешь. Начинай думать о голове. Хлипкое тело вряд ли прокормит. Но если будет голова – будет и пища».

Редакция этой тирады, конечно же, нынешняя, но суть этой фразы, изречённой отцом шестьдесят с лишним лет назад, и сегодня поражает меня своей прозорливостью. Он никогда не обращался ко мне, говоря: сын, или называя по имени, – обходился местоимениями – ты, тебе… Но мне тогда казалось не важным, как и на каком языке отец общается со мной, – важно, что он у меня был.

У сверстников, у многих – не было. Послевоенная безотцовщина сиротской бедой прокатилась по каждой второй семье…

Отец был членом ВКП(б) с довоенных времён. Был ли батюшка коммунистом – из тех, кого, согласно происхождению, причисляли к «настоящим», или всего-то был «рядовым» членом партии, – партии, членство в которой позволяло продвигаться по служебной лестнице, – утверждать не могу. Но, судя по незначительным постам, которые занимал отец на протяжении почти восьмидесяти лет, в этом членстве, как мне кажется, всё же было больше сознательной веры, чем, скажем, приспособленчества или иных конъюнктурных соображений.

В сорок пятом, то ли за боевые заслуги, то ли за это самое членство, то ли за обладание почти завершённым высшим образованием, отца направили, как изъяснялись тогда, – «поднимать» крупное пригородное хозяйство.

Я был мал, только что пошёл в первый класс, но кое-что из этой короткой эпопеи пребывания отца в должности «красного директора», в моей памяти всё же сохранилось, хотя и в виде обрывочных, одиночных картинок. Надо заметить, что в первые послевоенные годы, вернувшиеся из действующей армии офицеры, продолжали носить военную форму: брюки-галифе, китель (с орденами, либо с орденскими планками), без погон, но со свежеподшитым подворотничком; венчали же сей гардероб (часто порядком затасканный) – начищенные до блеска хромовые сапоги…

Отец, конца 45-го, и запомнился мне одетым в такую же офицерскую полупарадную форму, с тремя навинченными на китель орденами; запомнился молодцеватым, чисто выбритым, и пахнущим дешёвым трофейным одеколоном.

Я, тогда семилетний, частенько видел отца объезжающим свои «директорские владения» верхом на ухоженной лошадке… с карабином за спиной: шёл 46-й год, хозяйство восстанавливали отбывающие повинность пленные немцы. Да и бандитизм был той щукой, которая созидающим гражданам дремать не позволяла.

Ещё обрывочно сохранились в памяти какие-то фаэтоны, поездки в гости, разгульная жизнь…

В конце 45-го, после четырёх лет фронтовых лишений, после осмысления, что остался жив, что вернулся здоровым, и вроде бы без явных признаков ущербности, – солдату, офицеру, и генералу, конечно же, хотелось взять по максимуму от скудных щедрот послевоенного времени. Разумеется, за так, или по спецпрейскуранту. И брали по максимуму (но в пределах своих статусов), – и герой-солдат, вернувшийся в родную деревню, и офицер-орденоносец, получивший в награду руководящую должность, и генерал, купающийся в лучах своей полководческой славы.

И в этой погоне за благоденствием, «богу» всегда отдавалось – богово, кесарю – кесарево, а слесарю – слесарево. Брали правдами и неправдами, открыто и тайно, келейно и напоказ. Падали и поднимались, лишались должностей и партийных индульгенций, признавали ошибки, вымаливали прощение, и, усевшись в новые кресла, вновь принимались за добывание благ и житейских коврижек.

Угар послевоенного времени, в котором победители жаждали: «всего и сейчас!».

И гибли, и ломались, и уходили в небытие…

Отец, в те первые, эйфоричные, послевоенные годы, тоже (в доступном ему масштабе) – хотел «всего и сейчас». Угар захлестнул его, если не с головой, то по ноздри. В моей памяти обрывочно, но сохранились – и пикники, и «загулы на природе», и сцены джигитовки отца на лошади, и поездки в город на ленд-лизовском студебекере, на сеансы тогдашнего, «важнейшего из всех искусств», – кино. Отец любил повертеть руль тяжёлой машины, но чаще, по причине «нехорошего» состояния, всё же доверял руль «штатному» водителю.

(И, кажется, водителем был пленный немец)…

Что уж там произошло, в каких грехах уличили отца, но только в скором времени он был освобождён от «красного директорства», и, кажется, поднимался вопрос об исключении его из партии. Но всё обошлось. Членство в партии, тогда ещё – партии большевиков, было сохранено. Учли, я думаю, военные заслуги, молодость, а «моральное разложение» списали на максимализм победителя.

Потом были бесконечные переезды, мелкие и средние руководящие должности, увлечение строительством, ранг освобождённого секретаря местной партийной ячейки (довольно крупной), и прочие перемещения по карьерной лестнице, – служащего «разночинной» руки.

Я рос, и с приближением пубертата, учился смотреть на жизнь взрослеющими глазами. Мать занималась годовалой сестрой, отец, пропадающий на службе, лишь изредка замечал меня.

Помнится, застав меня за чтением «Аэлиты» и «Гиперболоида инженера Гарина» А. Толстого (а мне уже было четырнадцать), отец вдруг сказал: «Я начинаю свой день с чтения передовицы в газете «Правда»; не мешало бы и тебе приобщиться к подобному занятию, а не увлекаться беллетристикой, где между строк?., нельзя ничего прочесть». Каково?.. А ведь запомнилось!

Вот и думай после этого – был ли отец коммунистом по убеждению или по конъюнктурным соображениям. Мне кажется, ему (да только ли ему!) удавалось сочетать в своём кредо и веру в постулаты социализма, и атеизм конъюнктурщика.

И, поди разбери, что в этом противоречивом кредо на самом деле было – истинной верой, а что – приспособленчеством и конформизмом…

Глава четырнадцатая

«Мы все учились понемногу, чему-нибудь, и как-нибудь»… Фраза великого поэта, начертанная почти двести лет назад, мня, нынешнего, поражает и верностью подачи, и простотой смысла. Чему-нибудь учат и в наши дни. Учат обязательно, и с малолетства. Безвозмездно, и за плату. Подолгу, и не очень. Основательно, и как-нибудь. Принуждая, либо уповая на здоровую пытливость и врождённую тягу индивида к познанию.

Но не каждое дитя Господь целует в маковку. Большинству голышей достаются лобызания пониже. И сколь бы не твердили, что все дети от рождения талантливы, я стою на своём – это не так. Не все, и не во всём. Рождённый ползать – летать не сможет. И без разницы – чему его научат. И – как. Можно натаскать особь на образованность и на манеры. Можно вышколить по заданному образцу. Наконец, можно обучить талантливому ползанью!

Но научить… летать без крыльев – нельзя…

…Человек когда-то назвал себя «разумным!». И обзавёлся знаниями, которые позволяли ему так себя величать. Придумал числа от единицы до девяти, наловчившись их сочетать, складывать, вычитать, умножать и делить; записывать простой и десятичной дробью; извлекать корень, и возводить в степень; делать их отрицательными, и пририсовывая нули, приближать к бесконечности.