Тишина

скачать книгу бесплатно


Ответом было полнейшее, глухое молчание.

– Архип! Вставай, воевода приехал!

На этот раз с нижних полатей раздалось бормотанье, скорее тоном, чем понятными словами выражавшее: "Ты, мол, Матвей, чего бы нового придумал". Вскоре после этого послышался негромкий храп. Пришло время самых сильных доводов.

– Архип! Чего тебе, грешная душа, немцы-то сегодня снились?

Услышав это, собеседник Артемонова немедленно начал громко ворочаться, постанывать, бормотать что-то неразборчивое, и, наконец, раздался звук удара ног об пол, означавший, что Архип не только проснулся, но и готов был подняться с лавки. Матвей довольно кивнул, радуясь каждый день удававшейся хитрости.

– И плохой же ты человек, Матвей! Хоть бы один день пожалел. Да вы, видать, вы там у себя, и жалость, и совесть, аглицким немцам по дешевке продали. Ну, сколько можно меня мучить? И так ночей не сплю, а тут… Тьфу…

Артемонов видел сверху, как Архип с трудом поднялся, побрел к образам, и несколько минут на коленях молился, вряд ли понимая сквозь полусон слова произносимых молитв. Потом, неспособный по деревенской привычке оставаться без дела, Архип начал хлопотать по хозяйству, растапливая печь и ставя что-то на стол.

– А что же они, поганцы, сегодня творили? – поинтересовался осторожно Матвей.

Архип уже был больше расположен к общению и, тяжело вздохнув, отвечал:

– Да Бог меня миловал, Матвей, это запоминать – иначе давно бы уже ума решился. А то, был бы грамотный, записывал бы их беснование. Да вот только, боюсь, за это бы меня праведные христиане и сожгли…

– А что же, чулки бабьи нынче не надевали?

– Да тьфу на тебя!..

Архип Хитров был, как и Матвей, сыном боярским, только происходил не с севера, а с южной украины: то ли из Венева, то ли из Ливен – Артемонов никак не мог запомнить. С фамилией Архипу не повезло дважды. Во-первых, вопреки ей, он был не только не хитер, но и до крайности простодушен. Во-вторых, он оказывался однофамильцем знаменитым Хитрово, не будучи при этом с ними связан и отдаленным родством, и это всю жизнь Архипу нисколько не помогало, наоборот – почти каждый день доставляло разные неприятности. Уже больше недели жили они вдвоем в давно заброшенной избе, которая, смотря как считать, располагалась то ли за пределами Москвы, то ли на самой крайней ее окраине. Хотя даже от земляных валов столицы избу отделяла почти верста, но на то и Москва, чтобы все в ней было странно: несмотря на расстояние, слобода, где стояла изба, считалась вроде бы московской. Матвея, после приснопамятного вечера в монастыре, который, впрочем, он помнил очень мало, вызвал к себе городской воевода, отругал примерно, но все же тростью не бил, и за бороду, по своему обыкновению, не таскал. От этого его удерживал отчасти буйный матвеев нрав, известный всему городу, отчасти же переданное ему постановление отправить дворянина Артемонова в Москву за казенный счет и без всякого промедления. Воевода поморщился от того, что боярского сына в прямой дворцовой грамоте произвели в дворяне, хотя, как всем было известно, Матвей промышлял торговлей, а, следовательно, и в боярские дети плохо годился. Мало этого: он один из всех служилых людей города удостоился такой чести. Других же представителей городовой знати просто расписали, помимо их желания, кого в рейтары, а кого – в солдатские офицеры. Урон городовой чести был явный, и о том давно уже в банях и гридницах всего уезда ломались копья. Тем не менее, Артемонов был отправлен в столицу со всеми возможными почестями, и даже, вопреки собственному желанию, вынужден был ехать в санях, а не верхом. Судьба Архипа Хитрова была попроще: в их едва поднявшемся из степной пыли городишке никто не видел в рейтарской и солдатской службе порухи своей чести, напротив – каждый мечтал попасть в новые полки, которые, как понимал каждый не совсем глупый человек, были зачем-то нужны государю, а, кроме того, прекрасно оплачивались из казны. И потому, когда в городе присланные из Москвы дьяки и невысокого чина воеводы стали набирать в полки немецкого строя, Архип записался туда одним из первых. К его огорчению, рейтарского снаряжения и жалования ему сразу не выдали, а вместо этого предписали за свой счет ехать за ними в Белокаменную. Но самая страшная весть ждала Архипа впереди: оказалось, что рейтарских и солдатских офицеров православной веры не хватало, и потому не только строй, но и все начальство, от капитанов и выше, было в новых полках немецким. Такими разными путями, но оказались приятели в одной и той же давно покинутой избушке.

– Ну что ж, собирай, хозяин, на стол!

– Было бы чего собирать… В кладовке вон мышь повесилась. Да ты слезай, Матвей, чего спину греешь? Вас, городских, с полатей до полудня не выгонишь.

– Это кто это городской? А было бы, для чего вылезать… Опять, что ли, бурду ерофееву хлестать?

Архип на этот вопрос промолчал – видимо, попал он ему в самую болезненную точку.

– А все слезай! К дьяку пойдем – уклончиво ответил он.

Прошло еще немного времени, и уже оба товарища сидели за грубо сбитым из огромных сучковатых поленьев и досок столом. В слободе неподалеку жили и работали с пару сотен самых лучших на Москве плотников, но именно для их избы нашелся когда-то мастер, сколотивший это чудище. Где он в большом городе отыскал такого размера и грубости куски древесины – тоже было нелегко догадаться. Видно, сделали этот стол еще в старые, богатырские времена. С другой стороны смотрела на них черной пастью пустая жаровня печи, из которой торчали покрытые сажей рукояти сковород и бока горшков. Печь была хоть и старая, но вполне годная, однако ни дров в достаточном для готовки количестве, ни, тем более, подходящих съестных припасов у Архипа с Матвеем не водилось. На столе лежала четверть каравая хлеба и стояла глиняная бутыль с обмотанным веревкой горлышком – та самая ерофеева бурда. Такое угощение никак не могло насытить двух крупных, хотя и похудевших за последнее время мужчин. Они долго и тоскливо смотрели на краюху, а потом разрезали ее пополам, и принялись каждый за свою часть в соответствии со своим характером и привычками. Архип отщипывал крохотные кусочки, а затем долго их пережевывал. Матвей, хотя и поглядывал презрительно на такую воробьиную трапезу, однако поначалу старался следовать той же тактике. Это недолго у него получалось, и он, наконец, махнув рукой и выругавшись, прикончил краюху в один присест. Не многим дольше продержался и Архип.

– Оно, Матвей, подождать надо: когда хлебушек в животе уляжется, тогда и есть перехочется – бормотал Хитров, успокаивая то ли Матвея, то ли самого себя. Артмонов только презрительно сощурился и начал вертеть в руках глиняную бутыль.

– Да рано, Матвей… Опять же, и в приказ идти – куда ж пьяными то? А оно ведь без закуски…

– А не будем!

– Нет, ну оно можно. Это с утра не след, а теперь какое уж утро-то. Опять-таки, ежели мы, в приказ не дойдя, замерзнем – кому от того выгода? Да и идти веселее, все же пять верст…

Не любивший лишних разговоров Матвей удовлетворенно кивнул головой, и тут же решительно приложился к бутылке, а немного спустя, вздохнув и пожав плечами, то же сделал и Архип.

– Да, а хороший мужик все же Ерофей Панкратович… – с просветлевшим лицом сказал Хитров.

– Да уж, душа-человек… – согласился Матвей – А пойдем-ка ворота отпирать, пора.

Такой неожиданный переход мысли Артемонова от достоинств Ерофея Панкратовича к воротам был вызван тем, что именно от Ерофея и его друзей-плотников были вынуждены два ратника накануне вечером, сильно торопясь, запирать на все засовы ворота, да еще и подпирать их всеми нашедшимися во дворе чурбанами и кольями. Началось знакомство с Ерофеем, впрочем, совсем по-доброму. Узнав, что в давно покинутой избе неподалеку от слободы кто-то поселился, ее жители немедленно направили к новым соседям посольство – задолго до того, как те сами и подумать успели куда либо выйти из избы. Увидев приближающуюся ватагу дюжих мужиков, Архип и Матвей обеспокоились, однако увидев на лицах пришедших самые добродушные улыбки, а в руках у них – мешки со всевозможной едой и, разумеется, выпивкой, служивые по-настоящему обрадовались. Само собой разумеется, из казны им полагалось содержание, как денежное, так и натуральное, и вовсе неплохое, полагалось даже и сукно для пошива кафтанов, однако получать все это им надлежало в Иноземском приказе, который мало того, что располагался во многих верстах от их жилища, но еще и оказался самым негостеприимным по отношению к провинциальным дворянам местом. Для того чтобы попасть в приказную избу, приятелям пришлось стоять много часов на морозе в очереди, а когда они, обрадованные, оказались все же внутри, то единственной радостью было лишь то, что удалось немного согреться. Важные и надутые дьяки, конечно, не отрицали того, что, согласно царскому приказу, боярским детям Артемонову и Хитрову полагается столько-то гривенных в день, также, как и съестные припасы по внушительному списку. Однако, полагалось им это как рейтарского строя ратным людям, в каковые ни один, ни другой не были до сих пор зачислены. Когда же, как, и при каких обстоятельствах произойдет верстание, никто в приказе не знал, и тем более не сообщал Архипу с Матвеем. Выделять же казенное содержание не пойми кому, с чем и Артемонов с Хитровым не могли не согласиться, было не только странно, но и граничило с преступлением. Подавленные этой неумолимой логикой, приятели поплелись в ту самую избу, в которую, к их большому облегчению, дьяки их все же определили и, хоть и с великим трудом, но к вечеру ее отыскали. Впрочем, обоих до сих пор не оставляли сомнения: точно ли в нужную избу они поселились. Что касается пропитания, то его теперь предстояло добывать самостоятельно. Матвей, хоть и не был беден, но, зная о московских и подмосковных нравах, не стал брать с собой много денег, и теперь с раздражением подумывал о том, что теперь хоть обратно домой скачи, чтобы с голоду не помереть. Архип же, потративший на дорогу и сборы в столицу последние свои сбережения, и вовсе находился в самом бедственном положении. А потому приходу плотников они обрадовались, как дару небес. Поотнекивавшись для приличия, Архип с Матвеем накинулись на калачи и пироги, а пуще того – на мед и столовое вино, которого гости принесли, пожалуй, даже слишком много. Вечер прошел в самом теплом общении и без всяких излишеств, а оставшейся едой служивые пробавлялись еще несколько дней. И в следующий раз, когда вдалеке показались приближающиеся со стороны слободы фигуры, Артемонов с Хитровым вышли со двора, и стали радостно махать руками и приветствовать дорогих гостей. Но те ответили взмахами руками и выкриками, которые не оставляли сомнений: настроены плотники в этот раз куда как мрачнее прошлого. Еще хуже было то, что в руках гостей в этот раз блистала сталь. Пока Архип смотрел на это с приоткрытым ртом, Артемонов все понял, втолкнул Хитрова во двор и принялся как можно плотнее запирать ворота. И не зря: минуту спустя их уже сотрясали удары топоров, а нетрезвые голоса бранили неудачливых рейтар отборной старомосковской бранью. Каких только обвинений не выдвигалось против них: мало того, что оба друга, по мнению плотников, продались безбожным немцам, изменили христианской вере, и стали папежниками, луторами, кальвинами, но еще и продали Русь и, не успев выйти в поход, уже до малейших подробностей продумали замысел выгодной сдачи ляхам. Особенно обидны были упреки о безобразиях по женской части, поскольку ни одной женщины, к некоторому своему сожалению, Артемонов с Хитровым не видывали не только в слободе, но и гораздо дольше этого. Когда же плотники дошли до перечисления пороков матвеевой и архиповой родни, Артемонов, которому дворянская честь не позволяла подобное сносить, забрался на чердак и оттуда дал по буянам холостой залп из карабина. Пришельцы поделились на две части: одни были готовы погибнуть, но не позволить свершиться в их слободе поруганию христовой веры, другие же благоразумно решили отступить, дабы не губить напрасно силы в неравном бою. В общем, осыпав своих врагов самыми изощренными проклятиями, плотники стали медленно отступать в сторону слободы. Когда они отошли на безопасное расстояние, из под крыльца избы выскочил Мамайка – удивительно толстая и мохнатая псина, доставшаяся рейтарам вместе с избой – и начал неистово лаять на нарушителей спокойствия, не выходя, впрочем, за пределы крепко запертого двора. Мамайка брехал тем громче, чем дальше уходили плотники, и никак не мог уняться, из-за чего, впридачу ко всем бедам Артемонова и Хитрова, они в эту ночь не смогли и толком выспаться.

Теперь же, прикончив ерофеевы припасы, у служивых и выбора другого не было, как идти в Кремль.

Друзья, открыв ворота и переглянувшись, исчезли ненадолго в избе, а через четверть часа вышли во двор уже неузнаваемо опрятно одетыми и причесанными. Оружие, до блеска вычищенное, было также при них. Провожаемые грустными взглядами Мамайки, который так и остался сидеть у ворот виляя хвостом, Артемонов с Хитровым пошли по замерзшей тележной колее в сторону блиставших вдалеке кремлевских башен.

Глава 7

Мало что могло ободрить вышедших на улицу приятелей. На дворе стояла самая настоящая московская мартовская погода, которая, кажется, только в Москве и бывает. Во всяком случае, ни Матвей, ни Архип не могли припомнить в своих городах того же. Было вовсе не холодно, но все же порывистый, сырой и одновременно морозный ветер прохватывал до самых костей. Все вокруг было серым, менялись лишь оттенки этого цвета: от светло-серого снега до темно-серых, почти черных, стен изб или земли под ногами. Падавший в декабре и январе снег теперь осел, скорчился и обледенел, а с дороги и вовсе сошел, изредка заходя на нее грязными, изъеденными солнцем полосами. На дороге размешанная грязь кое-где сменялась наплывами полурастаявшего льда или замерзшими лужами. По этой-то дороге и предстояло Матвею с Архипом идти еще верст пять, а пока – с версту до слободы. Оба, привыкши ездить на лошадях, вздохнули с одинаковыми чувствами, но делать было нечего. Артемонова привезли в столицу в возке, а архипов конь, по неведомым причинам, давно уже стоял в казенных конюшнях, и он каждый день перед сном молился, чтобы увидеть его вновь.

Через четверть часа друзья дошли до слободы, в которой ничего сейчас не напоминало о вчерашнем безудержном веселье. Все жители были уже много часов на ногах и за работой, из дворов раздавались звуки пил, стук молотков и деловитые окрики. По улице бегом бегали взад и вперед женщины и детишки разного возраста – кто с ведрами, кто с кувшинами, а кто и с какими-то жердями и досками. Лица у них были такими серьезными, что чувствовалось – промедление в их деле смерти подобно. На служивых решительно никто не обращал внимания, разве что бабенки помоложе кидали на них иной раз благосклонные взгляды. Уже на выходе из слободы, из двора вышел мужик, которого Матвей с Архипом сразу не узнали, но который при более пристальном рассмотрении оказался никем иным, как Ерофеем. Он ничем был не похож на себя вчерашнего: лицо Ерофея раскраснелось от работы на воздухе, а выражение его было одновременно задумчивым, сосредоточенным и радостным, как у человека, только что справившегося с важным и сложным делом, но понимающего, что предстоит еще потрудится. Увидев Матвея с Архипом, смущенно переглядывавшихся между собой, Ерофей расплылся в радостной, почти детской улыбке.

– Бог в помощь, бояре! Ох, и хороши! Хоть сейчас к царю на смотр. Ну да не обижайтесь, государи: ни минутки нет времени свободного, а то бы посидели, посудачили. В добрый путь! Бог даст, еще свидимся!

Прежде, чем служивые успели что-либо ответить, Ерофей крепко обнял каждого из них и снова исчез во дворе. Артемонов с Хитровым слегка поклонились в сторону двора, и пошли дальше все по той же грязной полузамерзшей дороге. Шли они долго без происшествий, не считая того, что колея становилась все глубже, а на дне ее стояли большие, покрытые льдом лужи, в которые Архип поминутно проваливался, промокая сам и обдавая грязными брызгами Матвея, после чего принимался каждый раз на чем свет стоит костерить московское дорожное неустройство. Артемонов, в конце концов, тоже обозлился на бестолковость приятеля, и за шиворот вытащил его на обочину, пообещав надавать ножнами по мягкому месту, если тот еще раз провалится в лужу. Архип также вспылил, заявил, что он, дескать, потомственный дворянин, а не матвеев холоп, и что Матвей руки распускал бы поменьше. Ссору прервало появление большой своры дворняг, которые, громко лая на все лады, увязались за друзьями, и никак не хотели отставать. Артемонов уже подумывал пальнуть по псинам из пистолета, но тут мимо, загоняя лошадь, промчался в сторону Москвы гонец, и свора припустила за ним, радуясь случаю посоревноваться в скорости с тонконогим скакуном. Помимо гонца, мимо друзей проехала, пожалуй, еще лишь пара телег, и вскоре они подошли к невысокому, сколоченному из толстых темных бревен и стоявшему в проеме совсем невысокого, оплывшего вала зданию заставы. Дежурили на заставе даже не стрельцы, а какие-то местные посадские ярыжки, которые, завидев дворян при оружии, без слов пропустили их, чуть ли не отдав честь. Сам посад мало чем отличался от той слободы, где жили Матвей с Архипом, разве что походил он не на простую деревню, как слобода, а, пожалуй, на большое торговое село. Здесь была пара каменных церквей, а мостовые, хоть и не везде, были, на городской манер, крыты бревнами. Там же, где бревен не было, царила самая непролазная грязь, да и вообще – несмотря на близость к Кремлю, посад сильно уступал плотницкой слободе в отношении чистоты и опрятности. Избы и заборы многие покосились, дворы были завалены всяким мусором, а навоз и содержимое выгребных ям вываливались, без лишних церемоний, прямо на улицу. Но главное, здесь совсем не чувствовалось того делового духа и собранности, которые так бросались в глаза в слободе. Нередко можно было увидеть сидевших на крыльце без всякого дела мужиков, баб и даже детей постарше, многие из которых, несмотря на раннее время, были уже изрядно выпивши. На Матвея с Архипом они смотрели с не очень добрым любопытством, а иногда и отпускали им вслед шуточки, впрочем, убедившись, что служивые отошли на достаточное расстояние, чтобы их не услышать. На входе в Царев город их должна была ожидать более серьезная застава, однако она, как и большая часть лежавшей за ней весьма богатой еще недавно слободы, была уничтожена год назад пожаром. Большую часть обгоревших бревен и прочих завалов успели уже разобрать, однако отстроилась слобода пока мало, и вокруг виднелись только почерневшие от пламени остовы печей с трубами, да вдалеке стены таких же закопченных церквей и их провалившиеся от пламени купола. Среди этого пожарища кое-где были свалены кучи свежих бревен, около которых, почесывая в затылке, обсуждали что-то степенные бородатые мужики. Архип помалкивал, но удивленно поглядывал на Матвея, жившего когда-то в Москве: это, мол, она и есть – Белокаменная? Так Хитров делал всегда, проходя это место, хотя и побывал тут уже не раз.

Между тем, совсем неподалеку уже виднелись весело раскрашенные церкви Китай-города, да и сам Василий Блаженный, высокие терема усадеб, а за ними – высоченная кремлевская стена. Над стеной поднимались белые громады главных соборов и колокольни Ивана Великого, а за ними, поднимаясь по холму, многочисленные главки других церквей, в беспорядке громоздящиеся друг на друга каменные и деревянные палаты, отделяемые иногда друг от друга темными пятнами садов. Тут Архип, отродясь не видавший у себя, то ли в Веневе, то ли в Ливнах, ничего подобного, приободрился, и стал даже подкручивать усы и оглаживать бороду, что тоже входило в его привычки при путешествии по Москве. Толстенную китайгородскую стену, увенчанную такой же непомерно толстой и тяжелой башней, Артемонов с Хитровым преодолели без затруднений, поскольку Китай-город всегда был рад гостям – покупателям его разнообразных товаров, однако вскоре вынуждены были плотно прижаться спина к спине, чтобы не потерять друг друга и свои последние скудные пожитки в этом Вавилоне. Лавочники, купцы, нищие, воры, попрошайки, сбитенщики и калачники, стрельцы, да и всех чинов московские люди окружили друзей такой плотной толпой, что, похоже было, что не они сами идут, а их несет каким-то потоком, и совсем не точно, что в нужную им сторону. Прекрасные, нарядно украшенные церкви и богатые палаты с каменными наличниками и блестящими медью крышами стояли здесь, казалось, для того, чтобы отвлечь внимание прохожего и сделать его легкой добычей наглых, почти не скрывающих своего ремесла воришек. Мало того, и церкви, и палаты, таили в себе дополнительные опасности. У папертей церквей, к и без того многочисленным нищим прибавлялись калеки, один вид и запах которых мог обратить в бегство неподготовленного путешественника. Калеки мало чего боялись и стеснялись, и удачлив был тот, кто проходил мимо церкви во время окончания службы, когда все убогие собирались на паперти в ожидании милостыни, и оставляли ненадолго в покое уличный люд. Усадебной же напастью были наглые, откормленные холопы, псари, кучера и прочая дворня, для которой любимым развлечением было столкнуть в грязь или огреть кнутом прохожего, даже и дворянского происхождения. Наконец, поминутно по узеньким улочкам и проходам проносились гонцы или сани знатных бояр, и большой неудачей было не успеть вовремя от них увернуться. И все же запах пирогов, меда и сбитня, нарядные фасады церквей и усадеб, яркие кафтаны стрельцов, громкие крики лавочных зазывал – все это разливало в китайгородском воздухе дух веселья, который, против воли, затягивал.

– Матвей, а у меня вроде полушка завалялась.

– И что же?

– Ну как… Может, сбитня?

– И не думай. В прошлый раз, сам помнишь…

Грустно потупившийся Архип согласно кивал головой.

Долго ли, коротко ли, но друзья, наконец, оказались на площади перед Василием Блаженным, Лобным местом и мостом к Спасской башне, где, по близости этого места к Кремлю, порядка было побольше, нежели в других частях Китай-города. Даже лавки, чистые и чинные, стояли здесь, судя по всему, не для торговли, а больше для вида и украшения. Поддерживать порядок должны были стрельцы, стоявшие тем гуще, чем ближе к мосту через ров, соединявший Москву-реку с Неглинкой. К этому мосту и подошли, с некоторым внутренним волнением, Архип с Матвеем. Стрельцы здесь были не чета неподвижным стремянным изваяниям, которых видел не так давно Матвей у себя в городе. Они оценивающе, но в общем добродушно оглядывали приятелей, а при случае готовы были перекинуться парой слов с ними, например, пожелать, чтобы приказное племя их не со всеми потрохами съело, чего-нибудь бы да оставило, или чтобы волочили их не долго, никак не больше двух лет. Услышав от одного из стрельцов шутливое замечание «А не немцам ли идете продаваться?», Хитров скривился как от сильной зубной боли, а Артемонов отвечал, что за них, пожалуй, немцы много не дадут, однако внутри подивился проницательности стрельца. Наверно, что-то выдавало в них все же будущих рейтар, и много повидавшие кремлевские стражи легко могли это заметить. Но впереди, у самых ворот башни, их ждало куда как менее приятный разговор со стрельцами.

– Нет, судари, пропустить никак не могу – заключил благообразный, седоватый начальник караула, глядя на потрепанные бумаги Матвея и Архипа.

– Отчего же?

– Ну… Ведь тут какое дело. Не велено сегодня больше пускать, разве кто в приказы идет.

– Да ну, а ведь мы как раз в приказы!

Стрелец погрузился в задумчивое молчание, и стал с преувеличенным интересом разглядывать перила моста и ближайшие лавки, которые он, по скромным подсчетам, видел не менее трех тысяч раз.