скачать книгу бесплатно
Когда в песне начинались слова
«Это жертвы ожили из пепла
И восстали вновь, и восстали вновь!..»,
отряд «арестантов» набрасывался на «фашистов» и выталкивал их со сцены.
Далее все «арестанты» выстраивались в ряды и с трагическими лицами, насколько это у них получалось, продолжали петь:
«Сотни тысяч заживо сожженных
Строятся, строятся в шеренги к ряду ряд…»
Эту песню мы исполняли из года в год. Мы инсценировали ее по-разному, меняли одежду, амуницию, но почему-то всегда к концу песни зал начинал хохотать.
Песня была серьезная и трагическая. Но то ли кто-то из «фашистов» получался уморительно смешным, то ли кто-то из «узников» был слишком упитанным для жертвы концлагеря, но всякий раз исполнение заканчивалось улыбками.
Вожатые шикали, ругались, грозились пальцем, но и сами в результате укатывались со смеху.
А главным событием пионерлагерной жизни была, конечно, вечерняя дискотека. Точнее – «танцы». Мы ждали их каждый день.
Первые мои «танцы» в пионерском лагере были под баян. В центре круглой танцевальной площадки на стул усаживался пожилой баянист и начинал играть. Через год гармониста заменил проигрыватель с пластинками, а потом на смену ему пришел и магнитофон. Репертуар менялся, но обязательно половина танцев были быстрые, половина медленные.
Мы, естественно, все ждали… когда же будет медляк?
Тут наступал томительный момент.
Вообще в течение всего летнего месяца в пионерском лагере шел постоянный процесс выбора, с кем «дружить», – обязательный, самый интригующий и волнительный элемент лагерной жизни.
Уже к концу второй недели все примерно понимали, кто с кем «дружит». Это было соревнование и соперничество.
Я помню, как пригласил на медленный танец девочку, за которой давно наблюдал.
Мы танцевали на пионерском расстоянии, вытянув руки, я держал ее за талию, а она положила мне руки на плечи. Но этого было достаточно, чтобы сразу после танца ко мне подошел какой-то шкет из младшего отряда.
Он толкнул меня плечом в сторону темного парка и сплюнув, тихо процедил:
– Не шелести.
Шкет был младше меня и ниже ростом, я не испугался, но он кивнул в сторону, где столпилась компания из трех-четырех крепких ребят.
– С ней хочет дружить Гарик, – прошептал шкет и указал мне на высокого крепкого пацана из старшего отряда. Он стоял в центре этой компашки.
Я гордо сказал, что мы пока не «дружим», но в любом случае это должен быть ее решение:
– Пусть выбирает она.
Мы потолкались в темноте плечами и разошлись.
«Дружба» заключалась в редких прогулках по дорожкам лагерного парка и случайных беседах наедине, раскачиваясь вдвоем на деревянных качелях.
К концу лагерной смены все мальчики и девочки были уже по уши в своих «дружбах», и расставание проходило трогательно и мучительно. Мы что-то говорили друг другу про вечную дружбу и что мы обязательно должны еще встретиться. Но автобус возвращал нас в город, родители разбирали нас вместе с чемоданами и развозили по домам, ставя точку на очередной лагерной смене.
Оставались только томительные воспоминания о «дружбе» и времени, которое не вернуть уже никогда…
Машина
(Лето 1978)
Автомобиль для отца был страстью и смыслом жизни.
Он купил его на свои «сибирские» деньги и очень им гордился. Все время мыл его и старался начистить до блеска. Автомобиль был тогда редкостью и придавал чувство состоятельности и свободы. Летом отец отправлялся на нем в путешествия по Украине и брал меня с собой.
Я безумно любил эти поездки. По сторонам проносились леса, поля, города. Мы часто останавливались у каких-то памятников, в новых и незнакомых местах, а ночью спали прямо в машине, кое-как разместившись на сиденьях. А по дороге отец «калымил», подвозя случайных пассажиров.
Эти неожиданные полулегальные заработки очень возбуждали отца. Он радовался им как ребенок. Я видел его азарт и сам включался в игру. Мне нравилось первым замечать на дороге голосующих людей, о чем я сразу радостно кричал отцу. А потом замолкал и ждал. Сколько нам заплатит этот «пассажир»? Отец никогда не называл цену.
– Сколько не жалко, – говорил он.
А потом радовался или огорчался, долго обсуждая, каким оказался этот случайный попутчик, жадным или щедрым, хорошим или плохим.
Постепенно эта «забава» со случайными заработками превратилась для него во второй источник дохода. Одной зарплаты на жизнь всегда не хватало. Работая прорабом на разных стройках в Горловке, по выходным он «калымил», зарабатывая что-то еще. Потом исчезал в гараже, пропадая там все выходные, что-то ремонтировал или конструировал приспособления, чтобы чинить машину было легче.
Сдать машину в ремонт было почти невозможно. На единственной в области станции технического обслуживания была огромная очередь, да и всякий ремонт стоил огромных денег, обычной зарплаты на это не хватало. Отец чинил все сам, с трудом выискивая нужные детали и запчасти. Все тогда чинили свои авто самостоятельно.
Гаражный кооператив на окраине Горловки у подножия террикона шахты был важным местом, где собиралась «состоятельная» часть мужского населения нашего шахтерского городка. Там они встречались по выходным, обсуждали новости, играли в домино и выпивали. Там они чувствовали себя хозяевами жизни, свободными людьми.
Но легковых автомобилей в городе было мало, и периодически городское начальство накладывало на «свободных» автовладельцев необычную повинность – предоставить свои личные авто для государственных или партийных нужд. В момент прохождения техосмотра в ГАИ тебе могли неожиданно приказать посадить в салон какого-нибудь начальника и возить его бесплатно по городу, куда тот укажет.
Однажды на эту странную «барщину» напоролся и отец. Мы заехали в ГАИ, думая быстро управиться с осмотром, чтобы потом ехать на дачу. Была суббота, выходной день. Но офицер-гаишник вдруг подвел к нам даму, начальницу из горкома партии, и сказал, что мы должны повозить ее по строительным объектам, которые были в разных концах города.
Отец опешил, но делать было нечего, иначе талон техосмотра ему не дадут.
Унизительность ситуации была еще в том, что на заднем сиденье в этот момент находился я.
– Кто эта тетя? – шепотом спросил я у отца.
Он ничего мне не ответил, а лишь зло отвернулся в сторону и с этим демонстративно злым выражением лица ездил весь день. Неловкость ситуации с использованием чужого автомобиля с ребенком на заднем сидении чувствовала и она, но в горкоме партии автомобилей не хватало, а город был большой.
P.S.
Так я впервые узнал, кто такие «начальники», а потом и наслушался от отца, как он к ним относится…
Мама
(1979)
В детстве я называл маму все время на «вы», даже дома.
– Мама, разрешите мне пойти во двор, отпустите меня с друзьями.
Простая, обычная женщина, она тянула все лямки, которые ложились на ее плечи по жизни.
Отец был деловитым и бойким. Это он решил уехать на заработки в Сибирь, а она покорно это приняла. Взяла двух годовалых детей и поехала за ним в Нижневартовск.
Городок нефтяников тогда только начинал строиться, и первым нашим жильем был строительный вагончик. Отец все время менял работу, а она тащила на себе домашние заботы, параллельно устроившись в строительную контору следить за «техникой безопасности». В советское время работать должны были все – и муж и жена.
Со стороны казалось – отец был главным. Но глядя изнутри, своим детским чутьем я понимал, что главная – она.
Когда отец заработал на машину, он решил, что хватит уже Сибири, и мы поехали назад на большую землю. Он потратил на «Жигули» почти все, что заработал, но все равно решил: хватит. И мы вернулись в Горловку.
Там у нас была трехкомнатная квартира на пятом этаже обычной пятиэтажки, которую отцу, молодому выпускнику института, дали сразу, как только родились мы с сестрой. Такие же дома стояли и вокруг. Строительство «хрущевок» было тогда в самом разгаре. Вчерашние жители деревень переселялись в отдельные квартиры из тесных рабочих общежитий и коммуналок. Горячая вода, отдельный туалет уже считались обязательным уровнем комфорта для советского человека.
Изредка приезжая к родственникам в деревню, я видел старые деревянные дома с туалетом на улице, где воду носили из колодца на коромысле. Нам нравилось греться у деревенской печи, но это было уже как игра в старину.
Деревня – вчерашний день, сегодня люди должны жить в городе. Любая городская отдельная квартира воспринималась как ступень наверх. Там многого еще не хватало, но прогресс шел и чувствовался во всем. К концу 70-х у всех в квартирах было по холодильнику, это считалось нормой.
А вот с телевизорами были еще проблемы. Всеобщая телефикация проходила в течение 70-х и постепенно решился и этот вопрос. В нашем доме черно-белый телевизор был у всех, а цветной – только у соседей с первого этажа, мы ходили к ним смотреть фигурное катание. У нас цветного телевизора так и не появилось, да и черно-белый все время ломался. Шла какая-то рябь, помехи, часто нужно было придерживать сзади отходившие лампы, чтобы наладить картинку.
Перед телевизором посреди комнаты в зале стояли два кресла, а между ними торшер.
Каждый вечер после работы отец усаживался в кресло и раскладывал у ног пришедшие за день газеты. Он выписывал тогда «Правду», «Известия», «Комсомолку» и местную «Кочегарку». Отец зачитывал их до дыр, периодически что-то комментируя или обсуждая с мамой и нами, детьми. А после прочтения газет начинался его длинный монолог о рабочих делах на его участке, сложностях и заботах.
Он работал на стройке, был человеком неуживчивым и все время с кем-то ругался. Все эти производственные проблемы он сильно переживал и вечерами выражал нам свое недовольство то одним начальником, то другим. Мама и мы с сестрой дружно кивали, успокаивали его, поддерживая в его бесчисленных рабочих конфликтах.
Так проходили вечера. Папа изливал свою душу, а мама его утешала, занималась домашними делами, готовкой, уборкой.
Она успевала везде и терпеливо тянула все.
В отличие от отца, у нее на работе к этому времени все было хорошо. Она устроилась сначала инженером, а потом постепенно доросла до главного инженера по технике безопасности на местной трикотажной фабрике. И считалась там начальницей.
У нее был даже свой кабинет.
P.S.
От обращения к родной маме на «вы» я отучился не сразу. Это удивляло многих друзей и постепенно, как и все, я перешел с мамой на «ты». Но внутри так и осталось.
Самая главная – это мама!
Школа
(1979–1980-е)
Я не учил украинский в школе.
Тогда на Донбассе было правило, что все, кто попадали в школу с третьего класса, освобождались от изучения украинского языка и литературы.
Когда мы вернулись в Горловку, я как раз пошел в третий класс и потому был освобожден от «украинского». Но чтобы я не шатался без дела, учительница требовала, чтобы я сидел в классе и слушал ее уроки. Я не получал оценок (мне не давали задания), но находиться в классе был обязан и потому постепенно украинский язык, естественно, выучил.
К концу восьмого класса я уже свободно понимал по-украински и мог на нем говорить. Писал по-украински, конечно, плохо, но не хуже многих других.
Часто наша учительница во время диктантов просила, чтобы их писал и я, а потом многозначительно тыкала моей тетрадкой в лицо какому-нибудь двоечнику: «Вот, смотри, даже Васильев и то сделал меньше ошибок!»
А еще мне нравилось учить наизусть украинские стихи, особенно Шевченко, это очень оттачивало память. Любимым был, конечно, «Реве та стогне Днiпр широкий…».
Вообще украинский язык был для меня очень забавным, все время казалось, что его основная задача – зачем-то заменить в русских словах некоторые гласные на «i» с точкой. А основная цель обучения – угадывать, куда же поставить эту «i», вместо простого русского «и» или
русского «о»?
Но были, конечно, и сложные моменты, когда нужно было догадаться: куда же вставить «?» с двумя точками?
Этому искусству я так и не научился.
Вообще, украинского языка в Горловке, и на Украине в целом, было тогда довольно много. В основном это определялось тем, что вся Украина смотрела два телеканала.
Первый, самый главный, – общесоюзный канал, он был, естественно, на русском. А второй – украинский канал, вещал на мове.
Все смотрели оба эти телеканала и непрерывно между ними переключались в поисках того или иного фильма или интересной передачи. И естественно, в результате этого постоянного переключения ты постепенно переставал замечать различия между двумя языками и уже абсолютно свободно мог слушать и понимать их оба.
В обычной жизни: дома, в школе, во дворе – везде в Горловке все говорили только по-русски. Украинский язык я слышал лишь на уроках «украинского» в школе и по украинскому телевидению.
В живой разговорной речи его не было. Исключением были отцовские родственники из села под Хмельницким, откуда он был родом. Когда они приезжали к нам в гости, то говорили наполовину на русском, наполовину на мове. Точнее, так с ними разговаривал отец, а мы просто слушали этот их сельский говор. Тогда украинский язык и стал для меня ассоциироваться с селом, с украинской родовой глубинкой отца. Городская Украина говорила исключительно на русском, по крайней мере на Донбассе.
Но главное, что мне дала школа № 16 города Горловки, где я учился, была любовь к математике!
И «виновником» тому был лучший учитель математики всех времен и народов, Иосиф Моисеевич Михайловский. Это был не просто преподаватель, он был умнейший человек, эрудит, знаток всего и вся. Ему было тогда около 50, он очень любил литературу и мог бесконечно долго читать наизусть Пушкина или неожиданно посреди урока математики вдруг рассказать байку про Ходжу Насреддина.
Каждый его урок был каким-то фонтаном новых знаний, мыслей, историй и рассказов. Именно он, Иосиф Моисеевич, и научил меня… думать.
Он привил вкус к чтению и поиску знаний.
Но главное, я вдруг почувствовал, что могу решать задачи быстрее других в классе. Кроме простых задачек из программы, он всегда давал одну не стандартную, какую-то очень заковыристую. Он объявлял тишину и смотрел, кто решит первым. Я все время ждал этой минуты, чтобы начинать думать. Это движение мысли в голове, этот процесс поиска ответа был безумно увлекательным и очень будоражил молодые мозги. А главное – нужно было найти ответ первым. Именно к этому призывал Иосиф Моисеевич как в игре «Что? Где? Когда?».
«Минута пошла!» – объявлял он, и я начинал исписывать листок бумаги в поисках правильного ответа.
Постепенно я стал замечать, что находил решение одним из первых, а потом и вовсе каждый раз первым. К этому стал привыкать и мой учитель, он даже просил меня не спешить поднимать руку, дать шанс другим.
Еще одним учителем, кто запомнился мне в школе, была наша классная руководительница. Именно из-за нее меня с другом и выгнали из школы. Именно выгнали. За поведение. Я не был каким-то драчуном или лентяем, наоборот. Я исправно ходил школу, учился только на четверки и пятерки, единственную тройку поставила мне она.
Это была – месть.
Она преподавала русский язык и литературу и все время ругалась. Она ругалась на всех, на каждого ученика в отдельности и на весь класс целиком, придумывая каждый раз какие-то новые обороты и словечки.
Как-то мы с другом стали выписывать все ее ругательные слова на отдельный листок и носили его с собой, как шпаргалку. Из многочисленных ее ругательств мы решили заносить туда только слова и словосочетания на букву «Д».
Дурак, дебил, дупло, дерево, дальтоник, душный, дохлый, дурашка, долбанутый, дятел, дошел до дна, долетел до ручки, дребедень в голове, достал до почки, драчун, дерьмо и т. д. и т. п.
Богат и необъятен русский язык.
Эта «шпаргалка» росла и росла, и мы вынуждены были приклеивать к ней новые листочки, сворачивая свиток в гармошку. В это трудно поверить, но число ругательств на букву «Д» перевалило за 100 и через какое-то время слухи о нашем «списке» стали распространяться по всей школе.
