banner banner banner
Дразнить судьбу – себе дороже
Дразнить судьбу – себе дороже
Оценить:
Рейтинг: 0

Полная версия:

Дразнить судьбу – себе дороже

скачать книгу бесплатно

Дразнить судьбу – себе дороже
Борис Александрович Васильев

Она всяко пыталась: Википедия не помогла. У Гугла ответ был отрицательный. Истерзалась домыслами, себя извела донельзя. Тогда ей, стоявшей на грани отчаяния, судьба сделала фантастический судьбоносный подарок. Но чтобы получить его – надо поверить в невероятное, нырнуть в пропасть, кишащую необъяснимыми криминальными событиями. И при этом лицом к лицу столкнуться с ужасом, которого никому не пожелаешь. Может быть, выход из тупика – в ней самой? Но так ли это на самом деле? Не пройдешь ее путь до конца – не узнаешь.

Борис Васильев

Дразнить судьбу – себе дороже

Любые совпадения с реальными

лицами, фактами и событиями –

чистая случайность или каприз автора.

Не весна – не лето: уже не холодно, но еще не жарко. В Пушкиногорье в эту пору каждый год так: не сегодня-завтра вернутся соловьи, облюбуют густые кустарниковые поросли, начнут вить гнезда. Еще несколько дней и пернатые кавалеры зальются многоколенными трелями. Разборчивые дамы расположатся неподалеку и будут внимательно слушать: годится – не годится певун для продолжения рода? Дядя Сеня из соседнего дома за штакетником, будучи в хроническом легком подпитии, в такие вечере у себя на крыльце, бывало, мурлыкал тихо-тихо, однако, во всеуслышание: «Кавалеры приглашают дамов. Там, где брошка – там пирод. Две шаги налево, две шаги направо, шаг назад и поворот». При этом птицы его не боялись, продолжали предаваться своим заботам. В эти мгновения певцы любви, аккомпанируя дяде Сени, забывали все на свете и теряли всякую осторожность. Подходи вплотную и хоть бери их голыми руками. Брату и некоторым из поселка иногда даже удавалось их потрогать. Шаги у ребят, что ли, были какие-то беззвучные. Юрку, птицы подпускали метра на три, не ближе, и, словно их и не было, беззвучно упархивали куда-то в сумерки…

Поезд тихонько лязгнул сцепками вагонов и встал. Очнувшись от ностальгической одури, полковник вернулся в реальность. Пассажиры-попутчики уже стояли в тамбуре. Подняв с пола черную увесистую сумку, он закрыл за собою дверь опустевшего купе и не торопясь направился к выходу. «Поди ж ты, – усмехнулся он про себя, – уже сорок с гаком, а детство все дает о себе знать. Чуть выпал из хоровода привычных забот, и оно тут как тут. И брательник поблизости. Да и куда ж без него»?

На перроне многие были одеты почти по-летнему. Только кое-кто еще не расстался с пуховиком или плащом на подкладке: одни давно не были дома, другие, видать, еще не приноровились к быстрой смене сезонов. Полковник в своей светло-коричневой, ладно сидящей на его крепко сбитой фигуре добротной куртке, придававшей ему не столько солидности, сколько стройности, тут же влился в пестрый поток пассажиров, направлявшихся к зданию вокзала. И все-таки он чем-то выделялся в общей массе. Неприметный щупловатый паренек вырос будто из-под платформы. Сухо, по-простецки поздоровался, словно только вчера распрощался с гостем, которого видел впервые в жизни, без колебаний молча забрал у него сумку и, легко помахивая ею, направился к автостоянке, не посчитав нужным оглянуться на москвича. Полковника не удивило это свойство хватких оперативников легко определять своих даже в многолюдной толпе. «Прическа у оперов, что ли, какая-то фирменная, антикриминальная? Или носы особенные? – Ерничал он сам над собою. – Может, глаза не на том месте? Ишь ты, шагу не дал ступить, как вычислил! Враз «срисовал». А, ведь, никого из знакомых в отделе уже не осталось. Да если бы кто и прикипел к месту? Что с того»?

Ему даже не пришло в голову усомниться в корпоративной принадлежности бойкого коллеги, уже затерявшегося в толпе приезжих. Впрочем, чему тут удивляться, если, перехватывая сумку в левую руку, парню приходилось отводить ее подальше в сторону, чтобы оперативная кобура не так сильно давила на ребра. Сумка, видно, оказалась не такой уж легкой, как почудилось торопливому помощнику в первый момент.

– Приехали. Извините, что не к парадному подъезду. С вас за проезд одна сигарета. Свои дома забыл, – парень оказался не просто расторопным, но еще и нахальным. До этого он всю дорогу молчал, сосредоточенно лавируя между луж на совсем не гладком асфальте, словно опасаясь забрызгать тщательно вымытую машину. Даже, когда полковник поинтересовался, как его зовут, ответил с некоторым даже недовольством: «Сергей я, Чемесов». Теперь, сидя в пол-оборота, он беззастенчиво, даже с явным вызовом рассматривал пассажира на заднем сидении.

– Не курю, – в тон ему ответил Юрий Иванович, вылезая из неприметного, чем-то напоминающего такси «Рено», который московские острословы прозвали «Жигулями» 21-го века. – Ну, бывай, Василич!

– И на том спасибо! – Водитель дождался, когда за гостем захлопнется дверца, и неторопливо тронулся с места. Через пару метров он резко затормозил: «Отчества своего он пассажиру не называл. Тогда откуда»?

Шагая через дорогу к знакомому до мелкого озноба зданию райотдела, полковник невольно усмехнулся: «Надо же, Сережку-то и не узнать. Совсем взрослый. А Василий и впрямь молодец. Хоть и далеко отсюда, а все устроил. Организация на самом высоком уровне. Все, как по маслу, даже о сумке не надо заботиться. Конспиратор хренов».

Дежурный бросил быстрый взгляд на висящие на стене перед ним часы, сам себе кивнул, молча пожал протянутую ему руку, повесил в шкаф куртку гостя и повел его по бетонной лестнице вниз, в полуподвальное помещение, где располагались комната для свиданий и камеры ИВС. Полковник Невский помнил, что всего их шесть – по три с каждой стороны мрачного, выкрашенного темно-серой краской, по уставу бог знает каких времен, узкого коридора, едва освещенного двумя лампочками в массивных стеклянных колпаках под низко нависшим потолком. В первых двух по бокам за зарешеченными окошками размером в две ладони царила сплошная чернота. В третьей справа угадывалось присутствие сидельца: окошко едва светилось. Проходя мимо, полковник машинально заглянул в камеру. В углу в полумраке сидел человек с обнаженным торсом и правой рукой сосредоточенно расковыривал локтевой сгиб левой. На полу под ним уже образовалась внушительная лужица густой темной крови, которая продолжала стекать из разорванной вены. Полковник резко окликнул успевшего уйти вперед дежурного и, что было сил, заколотил в дверь, чтобы отвлечь обитателя камеры от суицидальных устремлений. Через минуту коридор уже наполнился топотом множества ног и членораздельными выражениями бурных эмоций.

Комната свиданий с зарешеченной дверью практически ничем, кроме отсутствия шконки, не отличалась от камеры за стеной, где сотрудники отдела, кто как мог, орудовали бинтами и резиновым жгутом, останавливая кровь, сочащуюся из руки самоубийцы-неудачника, невозмутимо, словно сторонний наблюдатель, взиравшего на царившую возле него суматоху.

– Это тебя с такой помпой встречают? – вместо приветствия, не поднимаясь с табурета, спросил человек в белесых джинсах, бросив мимолетный взгляд на вошедшего Невского. Он сидел на табурете, привинченном к полу. Руки его были закинуты за голову, в глазах читалась недобрая усмешка. – Заходи, гостем будешь, – развязно продолжал сиделец, не поднимая глаз на посетителя и не проявляя намерения подняться. – Что за шум, а драки нет?

– Сосед твой «вскрылся».

– То-то, я слышу, менты забегали, что твои тараканы. Во взгляде сидельца, теперь обращенном на визитера, проскользнула некоторая заинтересованность происходящим. Эвона, орут, дверями хлопают. Я уж подумал, не меня ли пришли выручать?

– А ты ждешь кого?

– Вот тебя-то и жду. Маляву-то, вижу, получил. Давай, вытаскивай меня отседова.

– Не надоело кривляться? «Отседова», «маляву»… Не перед следователем, чай. Что теперь натворил?

– Считай, ничего. Морду в кабаке одному крутому по пьяни с корешами набили.

– Ну да, он сам нарвался, а тебя волки поганые задержали. Так, что ли?

– Тебе-то что? Раз приехал, вытаскивай, – сиделец резко взмахнул ногами и, будто взлетев, в мгновение ока оказался стоящим перед полковником. В его напряженной позе угадывалась нешуточная угроза – Подписался же. Сам, причем. Ты кто? Полковник или хрен собачий? Небось, давно о генеральских погонах радеешь?

– С тобой особо не размечтаешься. Как бы совсем не разжаловали. С чего ж ты так оскотинился?

– Ладно, чего лаяться? Здорово, что ли? – Демонстрируя стремление к примирению, сиделец расслаблено улыбнулся, протянул руку для дружеского пожатия и притянул, и без того близко стоящего к нему полковника, к себе, откидываясь всем корпусом назад и намереваясь ударить его головой в лицо. Но тут же, не успев понять как, попал на прием и оказался на полу, взвыв от боли.

– Что ж ты, гад, делаешь?! Имею право. По понятиям.

– А я – по справедливости. В другой раз руки переломаю. Ты меня знаешь.

– А ты – меня.

В этот момент в камеру ворвались несколько полицейских и помощник дежурного по отделу, ни на шаг, как было приказано, не отходившие от приоткрытой, на всякий случай, двери и ставшие свидетелями странного разговора и еще более странной схватки столичного гостя с обитателем камеры.

– Вы уж его особо-то не наказывайте, – бросил полковник в сторону извивающегося на полу и подвывающего время от времени от боли задержанного. Хотя никто его трогать и не намеревался. – Это он так нашей встрече радуется.

– Я тебя, полкан поганый, все равно урою. Не так, так эдак, – процедил сквозь зубы сиделец, когда его уводили в камеру.

Поднимаясь тяжелыми шагами и с еще более тяжелыми сердцами следом за помощником дежурного в кабинет начальника отдела, Невский досадовал сам на себя, за то, что, в который раз поддавшись эмоциям, опять согласился на встречу. А зачем? Для чего живет этот человек? Для кого? Что ему Гекуба? Что он Гекубе? Что и кто здесь может что-то сделать? На роду ли матери было написано, на скрижалях каких? Ничего уже не изменить, никаких шагов к примирению. Даже время уже ничего не повернет ни в какую сторону.

– Все в порядке? – поднимаясь из-за стола и направляясь навстречу входящему в кабинет полковнику спросил начальник отдела, совсем еще не старый, но уже успевший поседеть майор Яременко.

– В лучшем виде. Спасибо, Виктор Петрович! Машины не надо, доберусь до гостиницы пешком. Тут недалеко.

– Бывали у нас?

– Да-а-а, – как-то неопределенно протянул полковник.

– Вот и хорошо. У меня к вам просьба, – продолжал чем-то весьма озабоченный майор без всякого перехода. – С тем задержанным, ну, с тем, что вены себе порвал, все в порядке, не много крови потерял. Перевязали, вызвали врача, дали успокоительного… В общем все тип-топ. Если можно, не сообщайте об этом инциденте там, – он показал глазами на потолок.

– Да мне тоже, знаете ли, светиться ни к чему своим к вам визитом, – усмехнулся полковник. – Давайте так. Я ничего о ЧП не знаю. И крупно сомневаюсь, что вообще здесь был. А вы, уж, за моим гавриком присмотрите. Он теперь, видно, на мелочи не разменивается. От него всего ждать можно. Да, уж, одно к одному. С чего тот парень-то «вскрылся»?

– Пожизненное дали. Его бы надо было в СИЗО до суда. Да вот взялись перестраивать. Арестованных – кого куда. Сказали на недельку, он уже почти три здесь.

– Вены зубами, наверное, перекусил?

– Нет, щепкой разорвал. Отгрыз от шконки. Рама же деревянная. Не знаете, когда нам видеокамеры дадут? – спросил он без всякого перехода.

Что мог ответить командированный полковник на этот простой, а в данной ситуации насущный вопрос? Да ничего. «А видеокамеры здесь действительно не помешали бы, – размышлял он, направляясь к гостинице. – Как, впрочем, и многое другое, без чего полиции чем дальше, тем труднее обходиться. Сколько же можно крутить хвосты техническому прогрессу»?!

1

Наконец-то, сцепились! Без словесных баталий, с недавнего времени возникающих на планерках, летучках, и прочих междусобойчиках, как их ни назови, Краснобаев жизни своей уже не мыслил. Когда среди сотрудников возникали такие «заварушки», он непременно вспоминал своего комбата, еще по училищу военных строителей. Находясь в игривом настроении, тот в шутку, бывало, говаривал: «Если собрались, так почему бы не выпить? А если не пить, то зачем собирались»? Прав был старый вояка на все сто. Какой смысл во всех этих собраниях-совещаниях, если они превращаются в пустопорожние разговоры? Другое дело, когда есть о чем поспорить, что-то кому-то, а, главное, себе доказать. Не просто это в редакции прививалось, зато теперь любо-дорого послушать. Ну, прямо прения сторон на судебном заседании – кто кого и чей будет верх. Того и гляди сейчас по мордам пройдутся.

Чем яростнее полыхали схватки, тем приятнее становилось на душе у почетного главного редактора. Он видел, как в спровоцированных им же самим спорах молодежь оттачивает остроту мышления, обретает самостоятельность в суждениях, каждый привыкает осознавать себя личностью. А привычка великая сила. Когда-то, очень давно Лука Альвианович случайно услышал, как один пожилой, потасканный по задворкам жизни, бомж втолковывал другому, молодому и еще не обросшему коростой: «Человек такая скотина… Ко всему привыкает». Грубо, даже, можно сказать, отвратительно это прозвучало, зато доходчиво: не забудешь. Хлесткая фраза стала одним из его жизненных принципов. Что толку мучиться и переживать, ночей не спать, терзаться несуразными мыслями о том, что было бы, если бы…, когда изменить уже ничего нельзя. «Смирись и продолжай жить, – говорил он сам себе, когда изредка выходил из запоя, похоронив жену, с которой прожил сорок семь лет. – Не можешь изменить обстоятельства, перемени отношение к ним. Как бы банально это ни звучало. Все еще впереди, разденься и жди», – напевал он сам себе по дороге на очередной сеанс химиотерапии, как будто чернобыльского облучения было недостаточно. Привык он и к постоянным вопросам по поводу своего отчества, хотя с годами все труднее стало увиливать от его упоминания. Поэтому обычно представлялся просто и демократично – по-европейски: Лука Краснобаев. Хотя, какой, уж, Лука в его-то возрасте!? Да и звучало-то это для непривычного уха, как «лукавый краснобай»! Да, не повезло ему с отчеством. Бабка была уж очень верующая и приходского священника до умопомрачения любила, хотя и замужняя уже была. А уж как сына родила, так наперекор и мужу и всей родне назвала его поповским именем Альвиан. Так и записали. Не подумала бабка, что внуку за то расплачиваться придется всю жизнь. Что тут поделаешь? Стеснялся он расспросов по поводу своего отчества. Хотя и понимал, что ничего в нем нет зазорного. Даже лестно. По святцам выходило, что Альвианы – люди мягкие и покладистые, а если где спор, Альвиан в стороне. Отец таким и был, и сам он от этого далеко не ушел: незлобивый и сговорчивый. Правда, если только речь шла о чем-то, что было не в разрез с интересами дела. А работа в журнале, на общественных, можно сказать, началах, в должности почетного главного редактора оставалась последним стоящим делом в его жизни, изобиловавшей яркими событиями. Он сам себя так обозначил, и сотрудники охотно его поддерживали, не стремясь занять хлопотную штатную единицу, остававшуюся вакантной после выхода Краснобаева на пенсию.

Говор в комнате стих, когда собравшиеся заметили, что Главный, как его все еще по привычке называли, давно уже прикрыл глаза. Видимо, так ему надоели пустопорожние разговоры участников планерки, что он тактично решил их просто переждать. Все двенадцать человек – кто, в ожидании, кто, те, что помоложе, с легкой улыбкой на губах, а кто и привычно-равнодушно молча смотрели на Краснобаева.

– Всем спасибо. Все свободны, – очнувшись от досадливой дремы, сказал Главный нарочито громко, будто отбросил тяжелые думы и пришел к какому-то нелегкому решению. А когда все встали, шумно двигая стульями и направились к выходу, Краснобаев, как бы между прочим, произнес:

– А вас, Нуца Олеговна, я попрошу остаться.

Сотрудники непонимающе переглянулись, хихикая и пожимая плечами. Выходивший последним Коля Мозгов, известный в редакции своим безудержным любопытством, за что неоднократно получал нагоняи от коллег, не удержался от того, чтобы не задержаться в дверях. Но, встретившись с суровым осуждающим взглядом Главного, тихо прикрыл за собой дверь.

Лена досадливо поморщилась и вернулась на свое место.

– Ну, зачем вы так, Лука Альвианович? Можно было бы и Еленикой назвать. Я же к вам на работе не обращаюсь «дядя Лука». – В детстве она его так и называла, с ударением на первом слоге. – К чему всем-то знать?

– Извини, извини. Уж больно мне твое истинное имя нравится. Вкусное такое… Нуца. Это – твое эго. Хочешь ты того или нет.

При всем желании Лена не могла согласиться с Краснобаевым. Свое эго она воспринимала, как то, что было у всех на виду, находилось в контакте с окружающими. Истинное же имя, по мнению Нуцы, отражало скорее alter ego, ее бесконтрольный ум, второе Я, которое жило где-то глубоко внутри и состояло из страхов и устремлений, которое обжигало изнутри, порой терзало и толкало на неожиданные поступки. Кто-то называл это совестью. И Лена, не очень-то доверявшая пафосным определениям, с этим не могла не согласиться. А как иначе? На собственном, хотя и не слишком богатом жизненном опыте, она успела убедиться, что совесть мучает не тех, кого должна бы мучить, а тех, у кого она есть.

– Ну, если тебе так уж хочется, пусть будет, Еленика. – примирительно сказал Краснобаев, подождав пока крестница сменит гнев на милость, что легко читалось на ее лице. Точнее, в ее глазах. – Если тебе одной отцовской выдумки недостаточно. А Лена это что-то уж очень банальное. У нас всяких Лен, что лени. Гороху упасть негде.

– Неудачная метонимия. И даже не литота.

– Ну вот, я еще не успел тебе гадостей наговорить, а ты уже огрызаешься.

– Не чаем же вы меня поить собираетесь.

– Могу и кофе угостить.

– Значит, совсем плохо дело. На выставку авангардистов хотите послать? Я классику предпочитаю.

– С меня твоего показа моделей достаточно, – с ехидцей в голосе заметил Краснобаев.

– А вот на это я и обидеться могу, – тихо, словно про себя, заметила Лена, закусывая губу и мрачнее лицом.

…Это произошло в прошлом году. Журнал «Мир и лица» переживал не лучшие времена. Взяв на себя в конце девяностых функцию просвещения читателей практически во всех областях знаний, редакция переусердствовала. С каждым годом становилось все более очевидно, что для реализации «громоздя планов» теперь уже не хватает ни материальных ресурсов, ни творческого запала, ни просто человеческих возможностей. Многие ветераны, которые вместе с Краснобаевым начинали журнал, повзрослели и разошлись кто куда. В том числе и безвозвратно. Но сбавлять обороты обновленный коллектив не собирался, отчаянно сопротивляясь обстоятельствам и изыскивая возможности для увеличения или хотя бы стабилизации тиража, все более и более напоминающего шагреневую кожу. На очередной летучке кто-то предложил завести на страницах издания постоянную рубрику, под которой освещать… новинки моды. В этой сфере, мол, тоже немало загадок и открытий, столь любезных многим читателям. А всяких публичных лиц на показах мод тем более в избытке. Откладывая реализацию этой идеи до лучших времен, главный редактор рассчитывал, что трудности с тиражом, в том числе и с его реализацией, рассосутся как-нибудь сами по себе, без новомодной рубрики. Не рассосалось. А тут, кстати, как-то утром ему принесли приглашение на показ моделей женской одежды весенне-летнего сезона. В редакции никого кроме Мирской не оказалось, разыскивать кого-либо было уже поздно и ей пришлось взяться за освещение вопросов далеких от науки, тем более от медицины, которой она по семейной традиции отдавала предпочтение.

Изыски молодого, совсем недавно ставшего модным, кутюрье областного масштаба ее особо не впечатлили. Но Лена со свойственной ей ответственностью старательно записала все, что рассказывала ведущая показа, состряпала добротный текст и… заморочилась с заголовком. Ничего, кроме банального «Вам, женщины!» или вычурного «Мода проснулась от зимы», ей в голову не приходило. Промучившись до вечера, она не нашла ничего лучшего, как поставить помпезный заголовок «Весенних платьев вихрь» и отправила заметку на верстку, которая и так отставала от графика, да еще и задерживалась из-за ее «творческих поисков».

Подводя итоги обзора очередного номера, главный редактор не преминул «пройтись» по заголовкам.

– У нас, – проникновенно оглядывая сотрудников поверх очков, сказал Лука Альвианович, – бывают разные заголовки статей и заметок. Я допускаю, что могут быть хорошие, яркие, насыщенные, даже вкусные. Бывают корявые и горькие. А бывают еще вот такие, вроде «Весенних платьев вихрь». – При этом главный редактор поискал глазами автора среди сотрудников и сделал вид, что Мирскую не увидел. На этом совещание и закончилось. Никаких комментариев или санкций не последовало, и она так и не узнала, что имел в виду дядя Лука, так выпукло выделяя ее заголовок. Ни особо «вкусным», тем более «горьким» она его не считала. Не поняла и сейчас, когда он ей напомнил о ее «модном» эксперименте. Но на всякий случай обиделась. А Главный вроде бы и не заметил:

– Нет, к авангардистам тебя посылать рискованно. А как насчет классиков в погонах?

– К танкистам что ли? У них за танковой броней лица не увидать.

– Про День танкиста у нас будет в сентябрьском номере. Тогда и обозначим. А вот праздник сотрудников следственных органов уже в июле.

Оторвавшись от бумаг, которые до этого перебирал на столе, Краснобаев вопросительно и даже как-то немного застенчиво посмотрел на сидящую перед ним Лену. За годы совместной работы она ни разу не отказалась ни от какого задания, даже на модный показ пошла безропотно, почти, как на неминуемую казнь. Но с полицией случай был особый. Мирская имела все основания не просто недолюбливать ее, а начисто игнорировать существование структуры, которая не смогла ее защитить и оставила один на один с обстоятельствами, противоречащими какому-либо здравому смыслу и не поддающимися логическому объяснению. И ее реакция на это вопиющее задание главного редактора была предсказуема:

– Еще того гаже. И почему я?

– Не буду лукавить. Виталий Васильевич просил, чтобы именно ты подготовила материал о следователях. Тем более, что у них там, в одном отделе, как в джазе, помнишь, был такой фильм, только девушки. А он сам бывший следователь. Да и что за проблема? Тебе всего-то нужно сделать зарисовку о коллективе на две полосы с тремя фотографиями. Какая разница? Коллектив он и есть коллектив. Кстати, следователи вовсе не полиция, строго говоря. К тому же считается элитой. Сама определишься, кого и как снимать. В отделе иллюстраций в курсе. Или сама снимешь. Ну что, по рукам? И пожалуйста… Ну, Семен Семеныч… Только никакой самодеятельности! Ну, ты меня понимаешь.

Задание было ей, мягко говоря, не по душе. С чего бы это Виталию Васильевичу общаться таким причудливым манером? Они буквально на днях столкнулись у поликлиники, когда она по дороге домой заглядывала к матери на работу, и он ничего не сказал. Может, только вчера придумал?

На генерала Снегирева это было не похоже. Такие, как он, свои дела на месяцы по часам планируют. Это Лена хорошо знала по своему отцу. Одного поля ягоды. «Может они и его в свой сговор втянули? – рассуждала она, спускаясь к машине, – тогда совсем уж не отвертишься. Придется маму подключать в союзники».

2

За восемь лет, с того дня, как она перебралась в собственную однушку, в квартире родителей мало что изменилось. В столовой у балконной двери в углу все также грустно стоял одинокий кактус, протянув к потолку взывающие о пощаде свои многочисленные колючие руки. На противоположной стене, будто вросшие в нее, висели старые, еще в деревянном футляре со стеклом часы с длинным маятником, оканчивающимся диском на конце. На циферблате причудливо расположились многочисленные палочки, по которым Лена в первые школьные годы самостоятельно осваивала римские цифры. Даже так надоевшая ей в свое время, а теперь вызывавшая ностальгическую грусть «Хельга», длиной почти во всю столовую, стояла на своем месте. Возвращаясь сюда, Лена всякий раз окуналась в свое детство, которое с каждым годом все больше контрастировало с реальностью и от того становилось еще более выпуклым. Не все, конечно. Отдельные, самые яркие эпизоды как бы выступали из общего полотна воспоминаний и начинали жить своею жизнью, обрастая частью придуманными позже, а частично почерпнутыми из детской памяти деталями. С годами она научилась прятаться в этом свое «прошлом» от горечей, обид и несуразиц реальности. Особенно глубокой ночью, когда не помогали заснуть ни любимые Есенинские строки, ни погружение в глубины Интернета. Зачастую она выныривала из ночной реальности под жаркое ташкентское солнце на детской площадке их двухэтажного дома. Вот после первых в жизни занятий в школе, не расставаясь с портфелем, чтобы все видели, откуда пришла, она качается на качелях под дружный счет ожидающих своей очереди соседских ребятишек. На узенькой дощечке, привязанной к железной перекладине бельевыми веревками можно посидеть до счета «тридцать». Как только это слово будет произнесено, положено спуститься на землю и идти в конец длинной очереди. Таков неумолимый закон двора. Счет ведет мальчик, стоящий первым. Вот он кричит:

– Двадцать семь, – и у Лены, взлетающей вверх, все внутри сжимается от ужаса. – Двадцать восемь, – и на глаза наворачиваются слезы. – Двадцать девять, – и сердце падает в пропасть. И вот она слышит: – Двадцать десять! – Но это же не «тридцать», верно? А дальше идет: – Двадцать одиннадцать, двадцать двенадцать. – И Лена заливается ликующим смехом. Неотвратимое «тридцать» еще так далеко… Но тут, как всегда некстати, вмешивается «сильно умный», хоть и дошкольник, брат-погодок:

– Тридцать, – кричит Эдик. – Уже было тридцать! Все, Ленка, все!

И мир погружается во мрак.

Сколько лет прошло, а все это так и живет в ней, как будто не прошли десятилетия. И горькая обида на докучливого родственника, настоянная на соленых слезах, ощущается так же остро, как и четверть века назад.

Зато и брату от нее доставалось. Как бы и когда бы он ни хитрил, какие бы удивительные истории ни придумывал для родителей и детсадовской воспитательницы, Лена всегда точно знала, что он натворил, глубину какой лужи измерял, на какую крышу взбирался, и могла при желании вывести Эдю на чистую воду. Но она не каждый раз этим пользовалась, как и он не всегда вредничал, и благодаря этому их взаимоотношения находились в относительном балансе. Правда, до поры до времени. Когда оба подросли и детские секреты уступили место юношеским, а затем и взрослым тайнам, Елене пришлось запереть рот на замок. Она по-прежнему независимо от своего желания оказывалась в курс всех дел и забот своего брата, стоило им только встретиться, но при этом, чтобы сохранить баланс родственных привязанностей продолжала интересоваться его новостями, которые были ей досконально известны. Только ради этого, Лена не вывернула наизнанку все прошлое и настоящее Эдуарда, когда он начал нести всякую ахинею по поводу своих взаимоотношений с человеком, знакомство с которым чуть было не закончилось трагедией для Лены и перевернуло всю ее жизнь. В своем заявлении в полицию она даже не упомянула о брате, сыгравшем далеко не последнюю роль в событиях, застрявших в глубоких закоулках ее памяти, но не известно как всплывавших на поверхность, стоило ей встретиться с Эдуардом. Тем более в доме родителей.

Хотя, при чем тут брат? Он в той ситуации, если честно, вообще был так, с боку – припека. Сама виновата. И нечего кого-то винить в собственной глупости. Повелась на избыток эстрогенов? И с чего бы? Не девочка, вроде. Гормоны взбесились, поддалась инстинкту? Тоже, вроде бы не с чего: все, как и раньше, до встречи с ним у нее было регулярно, по давно отработанному и строго соблюдаемому графику. Не феромонами же своими он ее околдовал. Что, она, бабочка что ли? Впрочем, эта неразрешимая загадка не ее одну поставила в тупик. Агате Кристи тоже всегда было непонятно, почему худшие из мужчин вызывают интерес у лучших женщин.

– Ты слышишь, что Эдик рассказывает? – вывел Лену из глубокой, но, как она сама осознавала, зряшной задумчивости, голос матери. – Ему предлагают возглавить отделение хирургической стоматологии. Это же замечательно!

Дора Михайловна водрузила фамильную супницу на середину стола и готовилась разливать первое по тарелкам. Эти пятничные обеды, когда раз в неделю за большим, сервированным по всем классическим канонам столом, собиралась вся семья, стали традиционными после того, как отделился и начал жить самостоятельно «родительская радость, гордость и надежда, продолжатель династии врачей» сын Эдуард. Защитив кандидатскую диссертацию и укрепив тем самым свой авторитет в стоматологическом сообществе, он обрел право на полную и безусловную свободу. Чем не преминул тут же воспользоваться, сняв квартиру неподалеку от родительского дома. Старшая сестра не смогла стерпеть такого поворота событий и с помощью родителей купила себе однушку в ближайшем пригороде. И теперь большую часть заработка отдавала родителям, рассматривая это ярмо, как своего рода погашение ипотеки. Не подозревая, однако, что деньги мать переводит на ее именной счет в банке.

– Не предлагают, а могут предложить, – быстро ответила Лена на обращенные к ней слова матери, еще не полностью вернувшись в реальность и не успев облечь истину в более подобающую случаю форму. – И что ты решил? – тут же повернулась она к брату. – От таких предложений не отказываются. Или есть на примете варианты поинтересней?

– Куда уж интересней!? – покачал головой, с улыбкой наблюдавший за этой мимолетной мизансценой Олег Александрович. – В двадцать девять лет и начальник отделения! Ого! Я в твои годы еще мосты строил.

– Ты в эти годы в горах подземный город строил. Мосты – это раньше, за Уралом, – походя заметила Дора Михайловна, ставя перед мужем тарелку с непременной по пятницам замой с картошкой для нажористости, как он любил.

– Пока не знаю, – рассудительно протянул Эдуард. – Я, ведь, практикующий хирург, а как совмещать руководство людьми с практикой? Тут или так, или эдак.

– Он свою богатую клиентуру боится потерять, – как бы, между прочим, заметила сестра. – Да никуда твои страдальцы от тебя не денутся. Организуешь частную клинику и практикуй на здоровье… в свободное от руководства время.

– Все-то ты знаешь, всех насквозь видишь, обо всем у тебя есть свое собственное мнение, – огрызнулся Эдуард. – Молчала бы, без советчиков как-нибудь обойдусь.

– Без меня не обойдешься. Я – твоя совесть и вторая, причем, правильная голова. Сам говорил.

– Это когда было-то. Еще в школе.

– А что с тех пор изменилось? Все равно тебе одной головы маловато будет.

– Ладно вам. Еще поругаетесь, – как всегда вступилась за своего «младшенького» Дора Михайловна. – Ешьте лучше. Да помалкивайте. Беда у нас – дядя Богдан умер.

– Когда? – встрепенулась Лена.

– Ночью. Сегодня утром звонили, – ответил вместо жены Олег Александрович. – Сказали, инфаркт. Точнее выясню, когда вернусь.

– Завтра летишь?

– Сегодня в ночь. До больницы не довезли, скончался в машине «скорой помощи». Вот так-то вот. Теперь я один из братьев остался, – добавил он со вздохом. – Да, хиреет р-р-род Башотовых.