Марта с черепами

скачать книгу бесплатно

Мы подошли к перекрестку, и раньше, чем Денис успел снова что-нибудь спросить, я выпалила «Мне туда, пока!» и резко свернула налево. И пошла практически бегом. Он растерялся и даже не сразу крикнул мне вслед «пока». Этот его запоздалый прощальный крик прозвучал так неприкаянно, что мне стало совестно за свою хитрость. Я обернулась и крикнула:

– Завтра репетиция! После уроков!

И с улыбкой до ушей замахала ему, чтобы показать, какая я дружелюбная.

4

Моя старая школа, в которой я проучилась с первого класса до середины десятого, была пещерой Али-Бабы. Бассейн, телестудия, компьютеры, оркестр, китайский по пятницам, бальные танцы по средам, хоккейная команда, обмен с французами и никакой гнилой капусты на обед. Как я теперь понимаю, конкурсы департамента образования вроде тех, на которые положил свою жизнь Денис, просто меркли по сравнению с великолепием наших собственных конкурсов и событий. О будущем никто из нас не думал, портфолио не собирал, ради поступления куда-либо не старался: если ты уже в правильной школе, вопросов к будущему не возникает. По крайней мере, пока что-нибудь не случится и ты не вылетишь из этой золотой таратайки на ходу.

Фамилия директора была Панкратов, когда-то ее переделали в Домкратов, а потом сократили до Домкрата. «Домкрат буй» – было написано на каждом стуле и каждой парте, но только не на видной стороне, а на обратной, чтобы не так бросалось в глаза. На подоконнике под цветочным горшком, на двери туалета для учеников, куда учителя никогда не заходят. Написать заветное проклятие на видном месте было бы чересчур смело, на такое никто не решался. Домкрата все боялись по-настоящему. Когда он в первый и последний раз ругал меня, называя избалованной, безответственной, испорченной и манипулирующей своими родителями, я смотрела на его живот, туго обтянутый темно-синей жилеткой, на четыре темно-синие пуговицы, которые двигались вместе с животом в такт вылетающим изо рта словам, и держалась изо всех сил, чтобы не выпустить слезы наружу. Возразить ему, остановить, сказать что-нибудь – это мне даже в голову не пришло. Единственное, что я была способна сделать, – не дать ему увидеть, как по щекам потекут слезы. Мама стояла рядом со мной и тоже ничего не говорила. Когда он устал и закрыл рот, мы ушли.

Потом мама сказала, что молчала ради меня. Если бы я решила все-таки остаться в старой школе, неразумно было бы перечить Домкрату и сердить его. Но я-то не осталась. Через два дня папа сходил в канцелярию и забрал документы. Я с ним туда не пошла. Допустим, я струсила.

Маме мы ничего не сказали – она узнала о том, что я перешла в другую школу, только когда я уже туда перешла. Если бы они с папой к тому моменту уже не разъехались, ему бы не жить. Мама кидала стулья, била тарелки и кричала, что он (папа) испортил мне жизнь и лишил нормального аттестата, что вместо лучшей школы района он отправил меня в клоповник, что теперь я не смогу нормально сдать ЕГЭ и поступить на бюджет, что он запудрил мне мозги своей нищебродской анархической безответственностью, поэт хренов, что он пальцем не пошевелил, когда она надрывалась и продолжает, между прочим, надрываться… Дальше я уже не слушала, «нищебродской» превратилось в моей голове в Бродского, к нему прилепилось «поэт хренов», и я начала строить предположения, как именно поэт Бродский помог папе испортить мне жизнь. Если и есть что-то в моей жизни по-настоящему плохое, так это дни, когда родители кричат и ссорятся. Так что, может, и хорошо, что они разъехались.

Когда мама выдохлась, умылась и начала собирать осколки, я вышла из своей комнаты, остановилась на пороге кухни и четким голосом объявила:

– Папа мне ничего не пудрил. Я сама приняла такое решение. Мне шестнадцать лет!

– Фу-ты ну-ты, – саркастически отозвалась мама и нервно взмахнула веником.

Это прозвучало так обидно, что я чуть не крикнула ей, какая она мерзкая. Но это было бы по-детски. Вместо этого я крикнула:

– Я переезжаю к папе!

5

Если быть точной, я переехала к бабушке – папиной матери. За последнюю зиму бабушка преобразилась, и это вызывало у окружающих опасения. Она стала ходить в кино на фильмы про супергероев, тратить пенсию на короткие цветастые платья из секонд-хенда, пить много пива, забывать своих родственников, путать даты, много хохотать, отпускать идиотские шутки и пропускать приемы пищи. Когда она в феврале в цветастом платье и резиновых сапогах на босу ногу поехала на ипподром, папа решил, что состояние ее ума опасно для жизни, и перебрался к бабушке, чтобы за ней следить. К тому моменту они с мамой ссорились по пять раз в неделю, и это представляло опасность для моего ума и жизни. Признать, что они друг для друга никуда больше не годятся, и объявить развод родители почему-то не хотели. Возможно, для некоторых людей объявить такое слишком страшно. Они тянули и тянули эту резину, пока не подвернулся отличный предлог в виде внезапно повеселевшей бабушки. Папа переехал, они с мамой больше не должны были видеться, а в марте к папе присоединилась я.

Но если опять-таки быть точной, я хоть и переехала в бабушкину квартиру, но продолжала чуть ли не каждый день навещать старое жилище, где теперь осталась одна мама и ее восемь кактусов. Сначала я приходила, чтобы забрать то или это (я же не могла унести с собой все свои вещи за раз). Потом я стала приходить, чтобы нормально поесть (папа готовит черт знает что, а бабушка вообще забыла, как готовить). А поскольку мама последние несколько месяцев пропадает на своей новой работе с утра до вечера, я каждый раз старалась подгадать так, чтобы наверняка застать ее дома. К чему отрицать, я по ней жутко скучала.

6

«У меня сейчас мегаполоса!» – заявила мама, когда ее взяли на новую работу – придумывать и осуществлять рекламную кампанию банка «Восхождение». Мегаполоса – это значит, что мама надеется заработать наконец нормальные деньги (не знаю, сколько это в рублях) и готова ради них на многое. «Двести баннеров на тридцать слоганов!» – восклицает она, открывая глаза в семь утра. «Надо запилить ролики с альпинистами! Восхождение!» – бормочет она, валясь в постель в час ночи. «Один падает, другой протягивает ему руку, и вместе они водружают на вершине флаг с логотипом банка сорок пять на девяносто!» – продолжает она бормотать, когда в три часа ночи приходит на кухню за водой, чтобы проглотить снотворное. «Запили ролик с восхождением Иисуса на Голгофу, – посоветовал папа, когда еще не съехал к бабушке. – А на кресте  – логотип банка». Мама всерьез подумывала, не предложить ли ей руководству такой вариант.

Итак, бросив Дениса на перекрестке, я сделала крюк по району, поглазела на скейтеров, которые оккупировали площадку у навсегда закрытого книжного магазина, и направилась к маме. Было уже семь вечера, я прождала ее до десяти. От нечего делать я наблюдала с балкона за гитаристом Сережей из нашего подъезда. Весной, как только температура воздуха поднимается выше пяти градусов по Цельсию, Сережа каждый вечер выползает во двор и бренчит под фонарем на детской площадке. Он выпивает три банки пива и, когда по темному небу над девятиэтажками проходит луч прожектора, стоящего на крыше далекого торгового центра, вопит этому лучу во всю глотку «Око Саурона!» – а потом бэмц-бэмц-бэмц по струнам и затягивает: «Нечего терять, о-о-ой нечего терять». Через некоторое время к нему, как обычно, подсаживается Мокрый Олег из первого подъезда. Мокрым я его называю за глаза, прозвище-то не слишком лестное. Красное лицо Олега постоянно мокрое – возможно, это как-то связано с тем, что он много пьет, в два раза больше Сережи. «Сирожа, дай денег на маслячко», – говорит Олег, подразумевая под «маслячком» алкогольные напитки в алюминиевых банках. «Олежа, та сколько можно», – отвечает Сережа и дает другу деньги. Я думаю, что здесь нет никакой логики: Олежа, в отличие от Сережи, не безработный, он каждый божий день трудится на теплоэлектроцентрали, но у него отчего-то никогда не бывает денег и платит за его алюминий гитарист Сережа, который не способен ни к какому регулярному труду и раз в месяц подрабатывает зазывалой с мегафоном на ярмарке белорусских товаров в бывшем Театре мимики и жеста.

Олег отлучился в магазин, Сережа остался один и заиграл с печальным посвистыванием «Я в коем веке помню вас». Я отправила маме пятое сообщение «когда придешь?», она в ответ пульнула «скоро, заяц». Хм, заяц.

Я подождала еще, съела весь борщ без остатка и сварила маме взамен борща кастрюлю гречки. Замерзшие Олежа и Сережа, шаркая ногами и устало похаркивая, покинули детскую площадку и разошлись по своим подъездам. Пустые алюминиевые банки вокруг скамейки посверкивали в темноте как стреляные великаном гильзы. Я погасила свет, заперла квартиру и пошла пешком к папе и бабушке. Сорок минут, тот же район, только другой конец.

7

Добралась я минут за двадцать, потому что, пройдя метров сто по улице, решила побежать. Во-первых, выполню свой план по спорту – каждый день нагружать себя физически – и поставлю галочку в календарь. Во-вторых, в одиночку на улице в пол-одиннадцатого вечера мне было не по себе – в голову лезли мысли о том, что юбка у меня слишком короткая, а спальные районы Москвы, согласно интернету и маминым разговорам, полны извращенцев. Бежать в юбке не очень удобно, поэтому я зашла за толстое дерево в темном дворе, сняла юбку и осталась в черных лосинах. Кроссовки, лосины, розовая косуха из кожзаменителя – сойду за бегуна. Подтянула лямки рюкзака, чтобы не болтался, и зарысила. «Молодец!» – крикнул мне черноглазый пузатый человек у киоска с шаурмой.