скачать книгу бесплатно
Вот и практике конец
Завершение практики было омрачено событиями на Балтийском побережье, расстрелом демонстрантов, сменой власти – вместо Владислава Гомулки пост Первого секретаря ЦК ПОРП занял Эдвард Герек.
Недавно по нашему телевидению демонстрировался документальный фильм о событиях того периода. В нем довольно достоверно показано происходившее тогда. Что же касается комментариев, то они, естественно, выдержаны в духе нового мышления. Как свидетель тех событий, могу сказать, что одну деталь точно переврали. Саундтреком (по-нынешнему) в фильме прозвучала известная песня Северина Краевского «Не спочнемы, ниж дойджемы…», которая, по словам авторов фильма, была, якобы своеобразным гимном восставших гданьских судостроителей. На самом деле песня эта вышла в свет лишь в 1978 году, когда я покидал Польшу после первой длительной командировки. Тогда же, в 1970 году звучали иные мотивы, поскольку революционные события без музыкального сопровождения не происходят.
Исполнялись, как сейчас называют, ремейки известных шлягеров. В частности, популярная песня «Разноцветные кибитки» получила новое звучание:
У нас веле и невеле, бо в сам раз
Ест милицья, майон палки, майон газ…
А в известной песенке военных лет «Секера, мотыка…» появились слова:
– И запажил се Кочолек (Станислав Кочолек был в ту пору первым секретарем Гданьского комитета ПОРП, а в начале 80-х прибыл послом в Москву. Кочолек – по-польски – котелок, который закипел).
Возвращаясь на поезде в Москву, имел возможность ознакомиться с еще одной стороной польского вокального творчества. Группа молодых людей, судя по всему, студентов, направлявшаяся в братский Советский Союз, до глубокой полночи, явно хорошенько заправившись, распевала пронизанные исторической ностальгией куплеты:
– Една бомба атомова и бенджемы знув у Львова.
– Львув, Львув, польске място.
– Една бомба, але сильна и бенджемы знув у Вильна.
Ничто не передает так достоверно настроение нации, как звучащая из глубины души песня.
В период правления Э. Герека наступила пора непродолжительной относительной стабильности и кое-какого изобилия, обеспеченного западными кредитами.
Вскоре мне предстояло очередное, на этот раз гораздо более длительное пребывание в Народной Польше.
Повестка в райвоенкомат
Однако этому предшествовало событие, едва не перечеркнувшее мою дальнейшую дипломатическую карьеру. В один прекрасный день я получил повестку из Черемушкинского райвоенкомата с предписанием явиться для прохождения медкомиссии и собеседования. Военкоматовский майор с летными петлицами, радостно улыбаясь, сообщил мне неожиданную новость – планами военного ведомства предусматривается привлечение меня на действительную службу в качестве военного переводчика с направлением для ее прохождения на Ближнем Востоке.
Почему-то припомнились намеки на эту тему со стороны преподавателя английского военного перевода полковника Муратова, выделявшего меня среди других студентов. Это выражалось, в том числе, в его обращении к нам: «– Ефанов, Шумский, Щербаков энд комрад Ваниев», – после чего ко мне прочно приклеилось погоняло «комрад».
Хотя усердие проявлял не только я. Так, упомянутый студент Ефанов, переводя штабной документ и дойдя до подписи «colonel White», завершил свой доклад словами: «– Подписал полковник Белый».
Экзамен по спецпереводу, как и госэкзамен по английскому, я сдал на отлично, хотя второй гос – научный коммунизм – на удовлетворительно. Видимо, уже тогда не питал особого доверия к планам партии.
Когда я доложил о вызове в военкомат институтскому кадровику, он лишь развел руками – против Минобороны не попрешь. При этом добавил, что мои выездные документы направлены в ЦК КПСС и единственное, что нам остается – ждать решения. Ожидать пришлось недолго – решение о направлении меня на работу в совпосольство в Польше состоялось раньше, чем меня забрили в армию. Когда я доложил об этом военкомовскому майору, он воспринял это без прежней улыбки. Против решения ЦК КПСС тем более не попрешь.
Прощай, МГИМО, здравствуй, МИД
Покидая стены Альма-матер в 1971 году (Министр С.В. Лавров сделал это годом позже), припомнил некоторые эпизоды пребывания в них.
После окончания первого курса довелось поработать в составе студенческого стройотряда на возводимом в ту пору грандиозном объекте – Останкинской телебашне. Правда, наше участие в реализации этого проекта заключалось не в строительстве самой башни, а в укладке бетонных дорожек вокруг нее. Ребята, которые ездили в составе стройотрядов в Сибирь и другие отдаленные регионы нашей необъятной Родины, привозили неплохие деньги. Нам же за достаточно нелегкий труд – класть бетон при тридцатиградусной жаре – заплатили чисто символически – около тридцати рублей. Но на пиво хватило.
После второго курса пришлось принять участие в не менее ответственном деле – стать членом заградкордона на период вступительных экзаменов в МГИМО. Поскольку наш ВУЗ тогда был, и сейчас, впрочем, остается придворным заведением, и желающих поступить в него было более, чем предостаточно, главным образом из числа отпрысков высокопоставленных персон, сложилась следующая практика. Ректор МГИМО на период вступительных экзаменов брал отпуск и выезжал на заслуженный отдых подальше от столицы, наслаждаясь благами изоляции от внешнего мира, т. е. от настойчивых просьб о содействии в поступлении, поскольку мобильной связи тогда еще не было. Бразды правления на этот период, включая надзор за ходом вступительных экзаменов, доверялись проректору института.
Когда мы заступили на пост, этим уполномоченным был проректор по фамилии Пучков – человек взвешенный и спокойный, что было немаловажно с учетом стоявших перед ним задач. В наши обязанности, как нам доходчиво разъяснили старшие товарищи, входила одна главная задача – никого, несмотря ни на что, не впускать в помещения, где проходили приемные экзамены (в ту пору – в Николощеповском переулке, где сегодня размещается поликлиника МИД).
Назвать блокадой или осадой то, что творилось вокруг этого объекта, – ничего не сказать. Мы, второкурсники, но все еще салаги, старались изо всех сил выполнить доверенную нам задачу – не пущать. Легко сказать. Каких только удостоверений я не насмотрелся за период стояния в кордоне, самое скромное из них – генерала КГБ.
В одно из таких дежурств на входе в храм престижных перспектив к нам на пост подошла группа товарищей, попросившая пропустить к руководству. В соответствии с имеющимися указаниями разъяснили, что для этого требуется наличие спецпропусков. Уверенно улыбнувшись, лидер группы достал и сунул мне в лицо голубую книжицу размером с тогдашний паспорт, на обложке которой я различил вытесненный золотыми буквами текст «Летчик-космонавт СССР».
– А такое подойдет?
Это сегодня космонавтов пруд пруди, никто ни в лицо, ни по фамилии их не знает. Тогда это был всему народу известный и весьма почитаемый иконостас. Попросив подождать, я рванул в кабинет, занимаемый проректором, и доложил:
– Космонавт пришел!
– Который из них? – на удивление спокойно спросил проректор.
Слегка замявшись, я предположил:
– По-моему, Быковский.
– Ну, ладно, хрен с ним, веди, – последовало указание, что я и сделал.
Советская реклама
Во время очередных летних каникул мне довелось вместе со своим однокурсником Андреем Жильцовым сопровождать группу молодых англичан, прибывших в СССР по линии Бюро международного молодежного туризма «Спутник». На подходе к Красной Площади руководитель группы, указав на лозунг, выложенный огромными буквами на крыше здания – «Да здравствует великий советский народ!», спросил меня:
– Что означает эта реклама?
– Вообще-то это не реклама, – ответил я и перевел лозунг:
– Long live great Soviet people!
Англичанина этот призыв крайне удивил.
– А зачем? В чем смысл?
Разъяснить смысл я не смог и поэтому ответил в соответствии с принципом «сам дурак»:
– Ну, у вас есть же что-то подобное: The King is dead. Long live the King.
Вы ознакомились с фрагментом книги.
Для бесплатного чтения открыта только часть текста.
Приобретайте полный текст книги у нашего партнера:
