Исповедь игромана

скачать книгу бесплатно

Исповедь игромана
Валерий Вячеславович Копанев

«Исповедь игромана» – это не история человека, страдающего зависимостью от азартных игр и стремящегося с помощью них разбогатеть, как может показаться из названия. И это не история о попаданце, как может показаться в процессе чтения. Прежде всего это история о бегстве. И хоть в ней много говорится о той игре, которой главный герой увлекся так сильно, что безобидное увлечение приняло болезненный характер, игра здесь рассматривается в широком смысле – как явление, как неотъемлемая часть жизни.

Исповедь игромана

Валерий Вячеславович Копанев

Дизайнер обложки Роман Артёмович Кудрявцев

© Валерий Вячеславович Копанев, 2024

© Роман Артёмович Кудрявцев, дизайн обложки, 2024

ISBN 978-5-0064-1284-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ПОСВЯЩАЕТСЯ МОЕЙ БАБУЛЕ

Предисловие

В столице, которая, как известно, и слезам не верит, и одна большая лотерея, основательно разгулялась очередная осень, и в очередной раз меня терзают избитые вопросы: что я успел сделать? на верном ли пути? зачем живу? что оставлю после себя? счастлив ли я? (И сколько еще они будут терзать таких неугомонных чудиков, как я, и человечество в целом? Дайте же, наконец, спокойно пожить!) То ли они являются одной из составляющих каждой листопадной поры, то ли это продолжительные дожди и прохладные ветра постепенно отрезвляют, прогоняя прочь радужные фантазии. А может, это влияние модных мотивационных роликов, которые с фантастической скоростью заполонили интернет-пространство, откуда нам в той или иной форме вещают: «Вставай и борись! Звездами, легендами, успешными не рождаются, а становятся только благодаря силе духа и упорству! Давай вместе покорять новые вершины, преодолевать и устранять препятствия на пути к мечте!.. Не забудь подписаться на канал (или на личную страничку), вступить в сообщество, влепить лайк, купить курс!» Что ж, обычно думаю я, можно и альпинистом заделаться. Главное, чтобы во время всяких-разных преодолеваний мои мечты не самоустранились, и сам бы я не уподобился насколько мотивированным, настолько и поверхностным продажникам того или иного инфопродукта.

Нет, подобные вопросы точно не являются частью исключительно каждой осени: окунись – хоть грациозно, хоть неуклюже – в детство, было ли тогда место этим предметам размышления? Детям ли ломать голову над миссией человека? Ребенок просто бегает, резвится, плачет, кричит, шалопайствует, будто всему миру крича: «Я здесь! Я живой! Принимайте меня! Любите меня!» Какое ему дело до погоды или сезона года, когда в любом времени есть место разным играм! Что ему осень, если можно любоваться разноцветной листвой, собирать ее, кидаться ей, валяться в ней; что ему зима, если впору на санках да с горки, если можно метать снежки, лепить снежных баб, снеговиков и вообще все, что взбредет в голову; что ему ветер, если, несмотря на свою невидимость, он способен удивительным образом преобразить пейзаж, поиграть с твоим настроением; что ему дождь, если можно прыгать по лужам и желанно макать в них свои сапожки, как бы говоря родителям и проходящим: «Смотрите, я не боюсь их! Я не сторонюсь их так, как это делаете вы, взрослые!» Мы-то, само собой, понимаем, что решительности им придает еще и то, что они наверняка знают, кому потом придется разбираться с грязными вещами. Да, взрослые слишком много думают о будущих последствиях, о непременных и вероятных, чаще – вторых, и слишком мало о своем настоящем. Они словно страдают комплексом неполноценности из-за отсутствия дара ясновидения. Интересно, если бы они им владели, они бы точно больше думали о настоящем?

Детишки детишками, а что там я, тот самый взрослый, которого они теперь называют не иначе как дядя? Я все чаще стал ловить себя на том, что осеннее пасмурное небо напоминает мне мой старый черно-белый телевизор «Рекорд В-312» с типичной для него чёрно-белой рябью на экране. Этот внушительный агрегат – с той его оригинальностью, когда при включении сначала появлялись отдаленные звуки, относительно быстро приближавшиеся, и только немного погодя показывалась картинка – в свое время имел место во многих квартирах. В моем случае – в коммунальной, где наш сосед-пенсионер разогревал на общей плите все то, чем любезно поделились с ним помойки, и дезинфицировался самой дешевой горькой. Тот ящик прошел со мною и малолетство, и часть подросткового периода. Правда, пока я учился в начальной школе, он года 3—4 не работал (требовалась замена трубки), служа апартаментами тараканам, которые в девяностые годы являлись для немалого количества людей не менее неприглядными соседями. Видимо, таким неприхотливым образом прожитое накладывает свою лапу: пасмурное небо, которое когда-то меня никак не волновало, нынче вызывает неэстетичные ассоциации из прошлого. «Ну-у, тебя и понесло…» – примерно так отзывается о них мой бесценный друг Тоша, попривыкший к моим заморочкам. Бесценным его делает не только поразительная терпимость или иные положительные качества, но и багаж жизненных историй, коих у него не то чтобы великое, а все же – множество. К слову, на днях он должен проведать меня, дабы снова рассказать мне, любителю и собирателю таких историй, один преинтересный эпизод из жизни одного простого человека. Надеюсь, когда-нибудь он мне позволит поделиться ими с общественностью.

А пока его нет, мне хочется поведать об одной собственной веренице происшествий, местами обыденных и фантасмагорических, комедийных и трагичных, ранивших и исцелявших, вгонявших во тьму и озарявших светом надежды, тех самых, что, как влага – посевам, дали жизнь вышеупомянутым, мучающим меня вопросам, в очередном появлении которых я чуть не взялся винить сезон года. «Эх, дружище, – двусмысленно улыбнулся бы сейчас Тоша, – все бы человеку искать крайнего…»

Итак, четырнадцатого ноября 2011 года в электронном блокноте моего мобильного телефона появилась следующая запись: «Мне 24 года. Что я успел сделать? Каков мой след?» Я бы не смог сказать определенно, назрело ли это само, являлось ли следствием той вереницы происшествий или всего одного какого-то важного события. Бесспорно то, что тот год стал вехой моей жизни, а значит, стоит начать с его первых месяцев.

Часть первая

Глава первая Прощание и прощение

В январе-феврале 2011 года в СМИ особенно обсуждались такие события, как «Арабская весна», теракт в Домодедово и переименование милиции в полицию. Для меня эти месяцы прошли в бесполезной наемной работе, в ухаживаниях за моей бабулей в нашей двушке, где болезнь то на короткий срок отпускала ее, то с силой вновь прижимала к себе. Отнимая аппетит и силы даже на малую активность, она давала взамен столь глубокий, продолжительный сон, что казалось – лишь новорожденному доводится столько спать. Из-за того, что она категорически не хотела ложиться в больницу, мы ограничивались полумерами – лекарствами да редкими вызовами скорой помощи, служащие которой убеждали нас в необходимости полного обследования с дальнейшим стационарным лечением. Нет, не страх перед белыми халатами, свойственный человеку, служил причиной такого решения: моя бабуля за всю свою долгую и тяжелую жизнь много раз оказывалась на больничной койке и покидала ее с грацией, достоинством и силой лошади, в год которой она родилась и с которой сама себя соотносила. В первую очередь она руководствовалась предчувствием простой русской женщины, имевшей свыше десяти братьев и сестер, некоторые из которых умерли еще в младенчестве; предчувствием женщины, которая пережила сверхбыструю, лихорадочную индустриализацию и Великую Отечественную войну, когда «порой приходилось питаться картофельными очистками да клевером и трудиться, будучи девочкой-подростком, за 550 грамм хлеба»; предчувствием женщины, которая активно участвовала в послевоенном восстановлении страны наряду со своим отцом, моим прадедом, прикладывавшим в буквальном смысле слова свои руки к строительству добротного, кирпичного многоквартирного дома, куда позже заселилась наша семья; предчувствием женщины, которая работала в 2—3 смены на кондитерской фабрике и в одиночку растила дочь в конце Хрущевской оттепели и начале эпохи Брежнева; предчувствием женщины, которая воспитывала маленького меня в жестокие, кровопролитные, головокружительно вольные и головокружительно голодные «девяностые» и которая состарилась в полные надежд «нулевые». Предчувствие ей не изменило.

Привычно ненастным, мокрым утром шестнадцатого марта мы оба находились в привычном состоянии: она – в болезненном, я – в меланхолическом. Ничего особенного. В десятом часу приехала мать в свой выходной на то время, пока я не исполню хоть какие-то свои должностные обязанности. Разъездной характер моей работы сильно развязывал мне руки и в последние недели я либо прогуливал ее без ведома руководства, либо выполнял некачественно. Собираясь в прихожей, через дверной проем я наблюдал привычную картину, как моя бабуля лежит в позе зародыша на кровати, рядом с которой стоят таз и кружки с водой, как на ее осунувшемся, бескровном лице выделяются большие глаза, своей голубизной и подвижностью вселяющие надежду. Моя мать о чем-то ее спрашивала, на что та отвечала привычным глуховатым голосом, едва шевеля губами. Приблизившись к порогу комнаты, но не переступив его, я сказал, что постараюсь как можно скорее закончить дела и незамедлительно вернуться.

В середине дня, когда я кое-как решил рабочие вопросы и направлялся к метро, позвонила мать. Она сообщила, что на этот раз неотложка забрала бабулю и что завтра утром мы сможем навестить ее в палате. Она говорила о том, что выбора не было, что так лучше, так правильнее, что по-другому больше нельзя. Она говорила, а я тупо слушал. Я не понимал, какой я должен дать комментарий, как я хочу ответить. Согласиться со сказанным или нет? А мое согласие или несогласие имеют какое-то значение? Не чтобы что-то сказать – чтобы дать понять, что услышал, я бормотал в трубку, повторяя, меняя местами, одни и те же слова: да, понятно, ладно, увидимся. Их оказалось достаточно.

Я невольно замедлил свой шаг, всегда отличавшийся спешностью. Куда мне следовало идти, тем более торопиться? Под ногами похрустывала техническая соль: хрусть… хрусть… хрусть… хрусть. Тик-так. Тик-так. Я переводил взгляд с мокрого тротуара на места, куда можно было бы зайти не совсем без цели и задержаться. «Вон на той стороне книжный». – «Дался он тебе. Дома, что ли, мало непрочитанных книг?» – «Впереди кафешка. Сколько раз бывал здесь, никогда туда не заглядывал». – «Смахивает на питейное заведение, еду могут подавать паршивую. Да и есть не хочется». – «ТЦ у метро, магазинов пропасть, гуляй – не хочу». – «Бутики вперемешку с экономклассом. Шмотки, косметика, парфюм, мобильники, украшения, фастфуд. Прям теряюсь, что выбрать, с чего начать». – «О-ох». – «М-да».

Несколько часов послонялся по улицам, как во времена детства, когда не с кем было гулять или не хотелось компании. Праздношатание – так, кажется, это называли законники? Слово-то какое. Оно призвано унизить, пристыдить и в конечном счете побудить гражданина встать на путь благоразумия и добросовестного труда? Как топорно, как скучно.

К вечеру, полон бессодержательных мыслей, доплелся до нашей пятиэтажки. Поднял глаза: третий этаж, три окна, из которых всегда хотя бы в одном горел свет. Теперь ничего: три темных провала.

Открыл дверь. Зашел. Прислушался. Тишина. Когда в последний раз я возвращался в пустой дом?..

Вроде около двенадцати лет назад, где-то в апреле, когда бабуля переехала в полученную от государства, как многолетний очередник, однокомнатную квартиру. В том же месяце я впервые убежал к ней из дома, после того как мать, чем-то снова раздраженная, что-то прокричала мне в ухо и пнула ногой, как какого-нибудь увязавшегося за ней незнакомого, мелкого, шумного пса. Помню, долгое босоногое время я все никак не мог взять в толк, почему в трезвом виде она представляла для меня бо?льшую угрозу, чем в пьяном, почему в первом случае ее руки в любой момент могли причинить боль, ее голос – оглушить, а во втором – эти же руки обнимали, игриво ерошили мои густые волосы, гладили щеки, пока сама она, развлекаясь на очередной попойке, не без гордости повторяла: «Да, это мой сын, моя кровинушка! Родила богатыря весом 4300 грамм, 57 сантиметров ростом! Кости на глазах расходились, думала, на столе Богу душу отдам». Пришлось просто принять это как данность и вести себя в соответствии с ухваченным наблюдением. То же касалось ее зависимости от курения: бывало, покурит на кухне, и через пять минут возвращается в комнату другой человек. Нет, не радостный, не приветливый, не удовлетворенный – лишь спокойный. Одно расстраивало: эффект длился менее часа, денег на сигареты постоянно не хватало.

В детском саду у меня тоже был свой способ успокоения: после завершения всяких строевых упражнений я обязательно забивался в какой-нибудь одинокий угол и принимался сосать большой палец. Одновременно с тем, как подступало чувство облегчения, отступало другое чувство – чувство голода. Но уже в начальной школе голод более не хотел довольствоваться сосанием пальца, пусть и большого, – он предпочитал гнать меня то во дворы многоэтажек, где можно было нарвать черных и желтых слив, груш, черемухи, вишни, красной смородины, крыжовника и, если очень повезет, малины с ежевикой, то в гости к друзьям, где не по просьбе, но по желанию могли чем-то угостить. Саму просьбу я не считал унизительной – я считал, что мне никто ничего не должен. Одно расстраивало: подавляющую часть года срывать было нечего.

Тот первый побег из дома я осуществил молча, без рыданий и без каких-либо сборов. В ту же секунду оправившись от пинка, я постарался придать себе отстраненности, равнодушия. По тому самому черно-белому телевизору шла какая-то развлекательная передача. Возможно, своими комментариями я помешал ей смотреть?.. В любом случае она отвлеклась и появился шанс выскользнуть на улицу, туда, где вкус свободы ярче, объемнее, где хотя бы ее чувствуешь.

Вышел в прихожую. Темнота. По левую руку запертая на ключ пустая комната соседа. В начале года у него случился инсульт, сделавший его почти полностью лежачим и апатичным. Благодаря хроническим походам по помойкам он отложил много пенсий, которые на тот момент не без удовольствия начала транжирить та, кого он ласково называл племянницей. Прежде они встречались пару раз в месяц. Вместе смотрели телевизор, вместе смеялись, вместе прикладывались к бутылке, вместе принимали пищу, на сей раз заранее им купленную, вместе чмокались, вместе спали. После случившегося она неделями дежурила у постели больного со стаканом какого-нибудь дорогого горючего в неухоженных руках и с американской сигаретой в прогнивших зубах. За это время я лучше разглядел ее лошадиную улыбку, немного выпученные глаза, короткие, жирные волосы, в которых она то и дело копошила рукой, и попривыкнул к тому, как она жует слова и хрипло смеется невпопад. От ее транжирств мне тоже кое-что перепало: пирожные, чипсы, шоколадки, жевачки, газировка, мороженое. Одно расстраивало: многолетние накопления соседа иссякли за месяц с небольшим, незадолго до того, как его в туалете постиг второй и он же оборвавший жизнь инсульт.

Так в квартире нас осталось двое. В прихожей я решил, что переобувание может сорвать побег. В шлепках на босу ногу крадучись я подошел к внушительной деревянной входной двери, не лязгая снял цепочку, тихо отодвинул засов и пустился вниз по ступеням.

Вылетев из подъезда на улицу, я поспешил в сторону нужной мне остановки. Больше всего меня тревожило, как будут реагировать окружающие на то, что в промозглый весенний день на мне короткие шорты и футболка. А еще эти намокшие шлепки гулко чавкали и скрипели, будто назло хотели привлечь внимание. Не станут ли меня останавливать, расспрашивать, пытаться препроводить домой?

Не стали – пронесло.

В ожидании своего автобуса или троллейбуса на остановке толпились десятки людей. Мне казалось, что все их взгляды были прикованы ко мне, что в троллейбусе обязательно обнаружится контролер, что тогда уж точно мелкого безбилетника куда-нибудь препроводят.

Никому до меня не было никакого дела – пронесло.

И вот через 25—30 минут с начала побега на пороге ее нового дома мы смотрели друг на друга, одиннадцатилетний сорванец, голод которого гнал – голод физиологический и иной – в итоге именно к ней, и пожилая женщина, полжизни отдавшая сначала уходу за своей лежачей больной мамой, а потом – воспитанию дочери и внука. Может, она наконец заслужила покой и отдых?

– Где мать? Ты один? – спрашивала она, осматривая лестничную площадку позади меня.

– Один, – ответил я.

– Почему? Что случилось?

– Я ушел из дома.

– Как ушел?! Ты сам добрался до меня?

– Сам.

– Господи, как только не заблудился. Давай заходи, рассказывай, что у вас там. Ты голодный? есть хочешь?

– Хочу.

Два беззаботных дня, ни о чем не думая, досыта кушая, слушая радиоприемник и смотря черно-белый телевизор, оставшиеся от прежних жильцов, я провел в ее пристанище, после чего отправился обратно.

В дороге моя голова была забита тем, как встретит меня мать, как теперь будут складываться наши отношения, как лучше действовать в той или иной ситуации, как вообще мне жить.

Вскоре выяснилось, что все мои переживания напрасны: на меня не обрушились крики, удары, осуждения, упреки, мне не предлагали обсудить инцидент, не выдвигали требований, не ставили ультиматума. Все ощущалось, выглядело так, как будто ничего особенного не произошло, как будто я, накануне предупредив, просто погостил у бабули. В первые часы меня это обрадовало, затем – насторожило, а в последующие недели – сделало замкнутым, задумчивым, равнодушным.

Если не прогуливала, мать пробавлялась работой на кассе в столовой, откуда приносила домой еду. Из заработанного или алиментов иногда давала мне на карманные расходы. Таким образом, вопрос пропитания был закрыт, но голод, голод это не утолило.

По будним вечерам и в выходные дни, если не оставалась скучать дома, мать встречалась со знакомыми или знакомилась, выпивала или напивалась, в общем, все так же пыталась наладить пресловутую личную жизнь. И она таки добилась, по ее мнению, успеха в этом нелегком деле: познакомилась летом того года с мужчиной старше ее на 26 лет и переехала к нему жить.

Как знать, быть может, я тоже внес свой маленький вклад в ее успех тем, что в июне освободил ее от своего по большей части безмолвного нахождения рядом. Мой второй и окончательный побег близко не напоминал первый. По сути, не было никакого побега, как не было видимых причин для него. С того случая мать не позволяла себе в отношении меня рукоприкладства, воплей или каких-нибудь запретов. Наша совместная жизнь походила на жизнь знакомых, вместе арендующих квартиру, временами общающихся на отвлеченные темы, временами разделяющих трапезу за обеденным столом, временами молча оценивающих какую-нибудь телепередачу или фильм.

В один из июньских дней, когда она откуда-то воротилась под градусом и смирно легла спать, я вдруг осознал, что не желаю оставаться в этом доме, что в нем слишком чего-то не хватает и кого-то не хватает. Мой безэмоциональный уход из него не включал в себя ничего, кроме взятия кое-каких вещей и старых игрушек, одной из которых был советский резиновый Карлсон – единственное, что осталось от отца. В первый год моей жизни он тоже улетел. Правда, как рассказывала мать, в состоянии алкогольного опьянения и без обещаний вернуться. И почему за десять лет я даже не подумал о том, чтобы выкинуть эту безделушку? Ведь она мне никогда не нравилась и вечно пылилась, притом что игрушек у меня всегда было столько, что они с легкостью укладывались в один маленький пакет.

В этот раз в дороге моя голова была забита тем, какими словами выразить все то, что я чувствовал на протяжении последнего месяца (да и что, собственно, я чувствовал?), как объяснить свое появление в данный момент, когда ничего особенного не произошло (подумаешь, мать выпила лишнего, первый раз, что ли?).

И вот через 25—30 минут с начала моего ухода на пороге ее пристанища мы смотрели друг на друга, одиннадцатилетний мальчик, который не знал, что именно его побудило прийти, и пожилая женщина, которая, как и всегда, должна была сама обо всем догадаться, все распознать.

– Ты опять один пришел? – спросила она.

– Да, – ответил я.

– Что, ударила?

– Нет.

– В дом кого привела?

– Нет.

– Ты просто пришел ко мне? Что у тебя в сумках?

– Нет, не просто. Я решил, что хочу жить только с тобой, бабуль.

– Батюшки… Пойдем на кухню, покушаем и поговорим.

Мы покушали, поговорили, и остались там вместе на десять лет. Десять счастливых, пусть и полных трудностей, лет.

В 2009 году в старую квартиру мы вернулись тоже вместе. Она не хотела – я настоял: совершеннолетнему парню стало тяжелее делить одну комнату со старушкой. В нем уже никак не угадывался тот диковатый, щуплый, болезненный ребенок, который немалую часть детства потерял в очередях, осмотрах и процедурах в детских поликлиниках и больницах. Он возмужал, набрал мышечной массы, развил коммуникабельность, обрел уверенность и самостоятельность. Он зарабатывал и тратил, он проявлял здоровый интерес к женскому полу, а тот – к нему. Но более всего парня влекла свобода, он стремился получить ее как можно больше, как можно скорее…

Тогда я не задавался вопросом, как должна выглядеть она, та самая наибольшая свобода. Сейчас, стоя в полной тишине пустой двушки и перебирая воспоминания, я спрашивал себя о том, к этому ли я стремился, почему все вышло именно так, какова моя вина, как со всем этим разобраться.

От поиска ответов меня отвлекла, как ни странно, сама квартира, вернее, ее непривычное состояние. Смутило оно не своей внешней составляющей – все располагалось на прежних местах, – а неведомо откуда взявшимся гаденьким холодом, застывшей угрюмостью, печатью заброшенности. Мне срочно захотелось что-то поменять в обстановке. Первым делом я включил свет. Ужасное решение: он выявил детали, мелочи, интимные элементы, ослепившие вспышкой своих значений. К черту свет. Взял ее любимое, потрепанное жизнью красное кресло, в котором она нередко дремала, и поставил его в центр комнаты. Сел в него, подобрал колени к подбородку, устремил взгляд к окну, за которым лишь фонарный столб и ярко светившиеся квадраты да прямоугольники противоположной высотки разбавляли темноту квартиры. Так лучше…

От затянувшегося безмолвного созерцания меня пробудил пронзительный удар старой, многократно перекрашенной форточки об деревянную оконную раму. В следующее мгновение я учуял, как вместе с потоком еще зимнего воздуха в комнату проникли крупицы весенней свежести и небезызвестный, беспокойный дух перемен. Пока сознание, как и должно ему, анализировало причинно-следственную связь случившегося, нечто внутри меня (душа ли? интуиция? древние инстинкты?) уже растолковало предзнаменование.

В третьем часу ночи раздался звонок от матери – я не ответил. Снова звонок – снова пропустил. Трезвонил мобильник, трезвонил домашний. «Возьми же, наконец, возьми!» – настойчиво призывали на том конце провода. Зачем? Чтобы, как днем, дать понять, что услышал, бормотать в трубку, повторяя, меняя местами, одни и те же слова: да, понятно, ладно, увидимся? Или поведать о том, как суть трагической новости открылась мне заранее, как я – кто бы знал, черт возьми! – не хотел ее окончательного вербального подтверждения?

Ее все-таки подтвердили.

Я безвылазно, без сна лежал там, где еще утром лежала она, в одной из футболок, которые она донашивала после меня. Я обложил себя ее вещами, вдыхал до боли знакомый запах, теперь – до боли, до невозможности надышаться. Мутными, влажными глазами я осматривал посеревший от времени потолок, пожелтевшие обои, аляповатую люстру, дубовый шкаф, приобретенный ею в молодости, уголок икон, откуда мерцали неусыпные взоры святых, а еще стоявшую рядом с кроватью узорчатую, неполную кружку с водой. Когда-то на этом месте, сидя напротив нее, я жаловался на то, как жизнь несправедливо развела меня с друзьями детства, как в школе дразнили нищим и краснощеким задохликом, рассказывал, как нелегко сходился с новыми товарищами в колледже, в какие дни и почему прогуливал его, как, будучи в компании, отказывался от любезно предложенных мне легких наркотиков и ловких проституток. Здесь я признавался в том, как завязал приятное знакомство с девушкой из Новосибирска, как она первой призналась мне в любви, как сильны и взаимны наши чувства, как расстояние таки взяло верх над ними, вынудив нас разорвать отношения. Признавался, как приобрел свой первый сексуальный опыт, став мужчиной… Жаль не став примерным внуком.

Пришел день на этом самом месте признаться и в том, что, после всего вместе пережитого, я не дорожил в полной мере последними днями ее жизни. В тяжелый период я протягивал ей руку помощи, но реже, чем мог бы, чем стоило бы. И даже в те минуты я не всегда пребывал с ней целиком и полностью – я пребывал отчасти, в качестве руки, твердой, но не чуткой. Другую мою часть занимали отношения, встречи с друзьями, бесполезная работа, мысли о собственном будущем. Однако все это меркло в сравнении с тем, сколько я пропадал в компьютерной онлайн-игре, еще не предполагая, что она будет принадлежать к самым жутким, унизительным и разрушительным явлениям в моей жизни. За свои безумные страсти предстояло расплатиться, и мой незавидный черед настиг меня. Впрочем, всему свое время.

Итак, в первые месяцы 2011 года меня изрядно бесил этот чертов недуг, избравший в качестве своей жертвы моего близкого человека. При этом я все равно, словно какой-то умалишенный, не верил, не допускал, что именно он окажется тем, с чем ей не под силу справиться. К своему позору, я не отвык видеть в старушке двужильную, очаровательную в своей неутомимости и несгибаемости лошадь. Трудолюбивый добытчик, заботливый кормилец, справедливый воспитатель, лучший друг, мудрый наставник и просто искренний, любящий, всепрощающий родной человек – все это непостижимым образом соединялось в ней одной, образуя неповторимую гармонию, которая, к великому сожалению, раскрывается во всей своей неизъяснимой красоте единственно тогда, когда у тебя больше нет возможности лицезреть ее, кроме как в собственном воображении.

В один день я лишился всей семьи, всего ближайшего окружения, точно все разом погибли в массовой аварии. Мог ли я ее предотвратить? Мог ли должным образом подготовиться к ней сам и помочь подготовиться той единственной, с кем жил с самого своего рождения? Мысленно я проклинал судьбу, медиков, винил Бога – что? бы там он собой не представлял – в том, что мне не дали попросить у нее прощения за все обиды, не дали по-сыновьи с ней проститься. Но за проклятиями и обвинениями неизменно вопросительно изгибались слова: мог, предотвратить, подготовиться, проститься.

Да! да! да! да, черт возьми, мог! Именно я настоял на ее возвращении со мной сюда. Именно я руководствовался тем шкурным интересом, что здесь мне приглядывать за ней будет проще, чем регулярно навещать ее там – там, где сам же когда-то нашел приют. Именно я не желал, чтобы мы жили порознь, вопреки тому что сам уже не демонстрировал ей того непосредственного внимания, той нескрываемой любви благодарного ребенка. Его место занял эгоцентричный мужчина, который полагал, что, раз ничего особенного не происходит, незачем подготавливаться, что его обязательно предупредят, просигнализируют – бабуля ли, обстоятельства, сама вселенная, – о том, что пора сказать больше, чем «держись», «я с тобой», «все будет хорошо», «ты поправишься».

Болезнь, Бог, судьба, медики – больше всех их вместе взятых я возненавидел того, кто представал перед ней ее последние годы жизни. Ненавидел тихо, без истерик. Ненавидел за то, что зарабатывал тем же способом, на том же месте. Ненавидел за то, что свыше шестидесяти квадратных метров были исключительно в моем распоряжении – свыше шестидесяти квадратных метров безжизненного пространства. Ненавидел за то, что поддерживал удовлетворительное функционирование систем своего организма: достаточно питался, двигался, не закладывал основы для пагубных привычек, словно намеревался прожить долгую жизнь. Ненавидел за то, что в дальнейшем стал замкнутым, задумчивым, равнодушным, как тогда, когда вернулся домой после первого побега, и потому ненавидеть такого стало уже практически невозможно. Так ненависти пришлось уступить место презрению.

Презирал я себя чаще всего либо в подземке, стоя на краю платформы, либо дома, когда с наполовину высунутым из окна телом разглядывал свой двор. В первом случае при взгляде на железнодорожный путь воображение вновь и вновь рисовало, как я оказываюсь на нем, случайно упав или спасая кого-то, как остаюсь один на один с поездом, не пытаясь избежать столкновения, как его три пары глаз, образующих треугольник, пронижут меня своим теплым желтоватым светом и как напоследок я успею прочитать название конечной станции. Во втором – стоило мне в позднее время суток высунуться из окна, как мой взгляд сразу же устремлялся вниз, на раскрошенный бордюр, на трещины и выбоины на асфальте, изученные вдоль и поперек. Прыжок с десятиметровой высоты мне отчего-то казался заманчивым, занимательным, как если бы это было спортивное испытание, проверка своей физической формы. В памяти всплывало, как в десятилетнем возрасте мне уже случалось вблизи видеть прыжок мужчины с крыши нашей пятиэтажки. В память, однако, врезался мне не сам короткий полет, а полное безмолвие, сопровождавшее его, если не считать глухого звука удара в конце. Не успел я тогда переварить увиденное, как высыпали из всех подъездов жильцы. Объединившись в маленькие группы и устроившись на лавочках, прогретых летним солнцем, они в ожидании скорой помощи поделились на три лагеря, один из которых корнем зла считал наркотики, другой – алкоголь, третий – женщину. Из них всех обращал на себя внимание кучерявый цыган с серьгой-кольцом в ухе. Он вышел из моего подъезда с гитарой в руках, ударил по струнам, и следующие 20—30 минут расхаживал по двору, наигрывая задорные, энергичные, если не сказать – жизнерадостные, мелодии. Сам виновник их шумного сбора лежал в луже крови не в силах пошевелиться, но не потеряв сознания, что, предполагал я задним числом, ужасало его, как ничто другое в жизни. Уткнувшись половиной лица в асфальт, он пытался что-то отвечать на вопросы о том, как он себя чувствует, дать ли ему воды или еще чего, на уверения, что вот-вот за ним приедет скорая и врачи помогут ему, спасут его, но речевой аппарат предавал его, издавая сплошь нечленораздельные звуки, мычание, что приводило к повторной порции вопросов и уверений. На четвертый, пятый или шестой раз – из-за усталости или бессмысленности – он проигнорировал слова неравнодушных граждан и замолчал до появления людей в белых халатах.

Что он силился сказать им?

«Вы, все до единого, отвяжитесь от меня! не надо меня спасать! По-вашему, я по лестнице взобрался на чердак, прошелся по крыше, выбрал место, немного постоял и сиганул, чтобы потом выслушивать ваши кудахтания, просить воды и ждать врачей? А тот гребаный цыган, он что, на разогреве у них?! Хочет придать моей смерти красоты, романтики? Какая пошлость! Если бы я считал этот мир прекрасным местом, зачем бы мне прощаться с ним столь позорным образом? Заткните этого паяца, не то я гитару разобью о его башку! Почему, ну почему я остался в сознании? Это мне в наказание?! Убирайтесь вон, убирайтесь все вон!»

Что-нибудь вроде этого?

Медработники действительно ему помогли: тем, что спрятали его от заинтригованных взоров и болтовни множества чужих людей, и тем, что сами мало говорили и много переглядывались друг с другом. А вот спасения обещанного не состоялось. Находилось ли, находится ли в принципе оно в их компетенции?..

Таким образом выходило, что в утреннее и дневное время без шансов выжить я погибал в подземке, вечерами и ночами – травмировался или расставался с жизнью под окнами собственного дома, в том месте, где когда-то оставил свой след один молодой мужчина. Продолжалось мое презренное умирание до тех пор, пока все вокруг по-своему не раскрасило и не прогрело лето.

Утром выходного дня, резко поднявшись с кровати, я пошел на кухню, где, свистя, кипел чайник. В это время я обычно выпивал кофе с молоком и съедал пару бутербродов с сыром, сидя перед монитором и бесцельно блуждая по всемирной паутине. От чайника меня оторвал шум за окном. Там, в свете жаркого солнца, носилась детвора, крича и махая руками; сосед на черной «Волге», сигналя проказникам, заворачивал во двор, где, к моему изумлению, напрочь отсутствовали автомобили жильцов; в оранжевых жилетах маячили дворники, звучно собирая метлами пыль в кучи. За моей спиной, легко превосходя свист чайника и уличный шум, раздался до боли, до трепетания знакомый голос. Он назвал меня по имени. Я не верил своим ушам, но тем не менее оборачивался помалу, боясь прогнать грезу. Греза, к еще большему моему изумлению, обладала не только голосом: на расстоянии вытянутой руки в длинном ярко-желтом платье, босая, стояла она. Она – не старушка восьмидесяти с лишним лет, а преображенная женщина лет сорока. Точно она, определенно она – ошибка исключена. В оцепенении я наблюдал за тем, как она погасила газовый синий цветок и улыбнулась мне, как указала пальцем в направлении окна, как подошла ко мне и коснулась рукой моей недвижной груди. Мы повернулись к окну, прижались плечами друг к другу. Мы снова были вместе.

Мне чудилось, что, не сговариваясь, мы безмолвно вспоминали одно и то же: как я, такой же проказник, мчался по двору, играя в прятки, или в салки, или в казаки-разбойники, как она присматривала за мной отсюда или с лавочки, рядом с которой тогда собирались соседи, проводя время в оживленных беседах и спорах, и которая теперь целыми днями простаивала в ожидании редкого прохожего, желающего присесть. Вспоминалось, как мы вместе, неся по сумке в каждой руке, сдавали бутылки в пункт приема стеклотары. Ими с нами регулярно делилась ее давняя приятельница, работавшая уборщицей, добрая чуткая женщина. Получив деньги, мы покупали разливное молоко, что продавалось на улицах в специальных бочках, и горячий белый хлеб, отломанную горбушку которого она всегда вручала мне со словами: «Я же знаю, как ты любишь ее. Кушай, родной мой, кушай». Бывало, она наполняла термос сладким чаем, нарезала хлеб, бросала в сумку карамельных конфет и брала меня с собой туда, где я наблюдал простенький, но отчего-то до странного притягательный процесс – движение междугородних электричек. По дороге, если в карманах не гулял ветер, мы заходили в оставшийся еще с советских времен «Молочный» и просили нарезать нам грамм 200—300 обожаемой мною «Докторской». Потом шли во двор, где обитатели смастерили деревянные лавки с большим столом. От радости болтая ногами, я быстро поглощал сделанные ею бутерброды и запивал содержимым термоса. Именно оттуда за немногочисленными осинами да березами открывался вид на железную дорогу. Подобные дни были для меня праздниками, сокровенными праздниками, о которых, кроме нас двоих, никто не знал. Я садился к ней на колени, и, ощущая скупость в известных словах благодарности, целовал и гладил ее щеки, прижимался к ней, взирал на нее со всей той признательностью, какая только играла во мне. Там мне открывалась любовь, там я постигал счастье.

Как бы ни было приятно растворяться в теплоте своего набитого живота и тела той, кто устроил праздник ему и мне, каждый раз он оканчивался одной просьбой: «Бабуль, пойдем смотреть поезда!» И каждый раз, словно это было представление или фильм, мы шли их смотреть.

О чем, глядя на них, думал ребенок? В общем-то ни о чем. Его пока еще невинное сознание оставалось сравнительно свободным от внутренней болтовни, присущей взрослому. Но по его невольно открывавшемуся рту можно было предположить, что он хотел бы ухватить какую-то мысль, а лучше – истину, которая бы всё проясняла. Всё-всё. Ему было хорошо. Но не так хорошо, как там, на лавке. К этому «хорошо» постоянно что-то примешивалось – не мрачное, не гадкое, не злобное, то, что никак не получалось окончательно определить, прямо как его отношения с матерью и влияние на нее тех или иных привычек.

Чух-чух, чух-чух, чух-чух, чух-чух. Мальчик внимал завораживающе-монотонному стуку колес, жадно разглядывал железнодорожные составы, извечно в этом месте проносившиеся из-за отсутствия поблизости остановки. С еще большей жадностью он ждал редкой возможности понаблюдать за тем, как два состава, каждый двигаясь по своему пути, одновременно окажутся здесь, перед ним. Их встречи заставляли его рот открываться шире, а тело – подаваться вперед. Их ветер дальних странствий обвевал его лицо, которое он с удовольствием подставлял ему. В их гудении и свистах читалась торжественность, они приятно оглушали. Ему было хорошо, но также хорошо он помнил, что за редкой праздничной встречей следует скорое расставание.

Когда оно разыгрывалось на их глазах, мальчик, держа за руку бабулю, поворачивал голову из стороны в сторону. Он видел эту сцену много раз, но все равно старался ничего не упустить – он все еще надеялся на то, что в этот раз все сложится как-то по-другому. Каждый раз все складывалось обыкновенным образом и каждый раз мальчик желал одного: чтобы его благодетельница вновь привела его сюда.

Потом мы бог весть сколько стояли молча на том заветном месте, так же, как стояли теперь посреди кухни. Пока наша память продолжала служить нам преданным, удивительно точным художником, я впервые за все время нашего пребывания здесь почувствовал, что держу ее непривычно большую для женщины руку. Я касался этих огрубевших от тяжелой работы пальцев, этих неровных, кое-где сплетавшихся линий голубых выпуклых вен. Этими руками она носила маленького меня, отводила в ясли, потом – в детский сад, затем – в первый класс. Эти руки подолгу сжимали мои детские ручки, когда она хотела показать, насколько огромен мир и как легко в нем потеряться. Они закрывали мне глаза, когда она хотела от чего-то меня уберечь. Их осторожные, легкие, будто опасавшиеся навредить, касания помнило мое лицо, которое сейчас было обращено к ней.

– Тебе пора, сейчас придут, – произнесла она ровным голосом первые с момента встречи слова.

Не успел я вслух озвучить то, что пронеслось в моей голове: «Почему? что случилось? я еще ничего не сказал!», как поодаль от нас раздались частые удары в ту самую деревянную входную дверь, а за ней – крики и невнятные слова. Мне вдруг пришла на ум шальная мысль, что выход один – через окно. Подобная перспектива ничуть не напугала меня. Нараставший шум – вот что пробудило какой-то первобытный страх, вот отчего я заметался по кухне, где он разрушил атмосферу уюта и праздника, из которой прогнал прочь светлые воспоминания. И когда, когда?! Когда я еще ничего не сказал! Разве не предназначался нам разговор по душам? Разве не ради него мы здесь?

Я силился припомнить, что хотел сказать, что должен сказать. Я хаотично перебирал слова, искал самые важные, самые нужные. Ничего нельзя было упустить.

– Прости меня, – только и сумел с досадой проронить я.

Не говоря ни слова, она ответила понимающей улыбкой, обняла ладонями мое лицо. Во мне странным образом перемешивались печаль, умиротворение и страх. И пусть бы они перемешивались вечно, лишь бы навечно остаться вместе с ней.

«Нельзя!» – слышалось мне в шуме. «Нельзя!» – предательски соглашалось что-то во мне. «Нельзя!» – читалось в ее опустившихся руках. Я никак не мог объяснить себе, как можно больше всего на свете желать остаться и в то же время с небывалой ясностью понимать, что должен уйти. Здесь как будто действовал какой-то непреложный закон, который еще не был открыт и описан, но которому нельзя было не подчиниться.

Дверь, подобно могучему рыцарю в доспехах, оберегавшему нас сколько было сил, громогласно рухнула. Тотчас послышались беспокойные голоса вперемешку с топотом. Я встал на подоконник, зажмурился и в прекрасный солнечный день совершил то, что не решался воплотить в действительность все последние месяцы. Не долетев каких-то считанных сантиметров до асфальта, я открыл глаза, очнувшись разом от сна и от самокопания.

Так презрению пришлось уступить место надежде.

Глава вторая Пантера

Заканчивался июнь 2011 года. Несмотря на то, что я проснулся обновленным, масса старых незаконченных дел и не менее давняя неопределенность в том, что принято называть личной жизнью, которую моя мать когда-то страстно налаживала для себя, никуда не делись. Последнее нуждалось в принятии окончательного решения. И я его принял. Правда, было бы нелепым озвучить его, не рассказав о том, с чего история началась, как развивалась и кто к ней причастен.

В один из пасмурных октябрьских выходных 2010 года, когда на моем любовном фронте уже много месяцев стояла тишина и сердце мирно стучало, ничего не подозревая о грядущих атаках, знакомые в очередной раз пробовали вытащить меня из дома, приглашая посетить одно уютненькое кафе в центре города. Сложилась та ситуация, когда они устали слышать мои отказы и были готовы перейти на упреки, а я устал отказывать и не хотел выслушивать упреки. Идеальное сочетание.

Вшестером мы заняли пару столиков, и, болтая, ожидали прихода той, кто по праву была нашим лидером, основным инициатором встреч, многие из которых я бессовестно позволил себе пропустить. Так уж случайно вышло, что она пришла не одна.

– Ребята, знакомьтесь, это моя подруга Алина, – стараясь перебить шум посетителей, громко произнесла Ира, которой мы не без основания дали прозвище «Наша Бизнесвумен». – Она чересчур засиделась у себя на работе, и я поставила своей задачей вытащить ее к нам, – добавила она, поглаживая рукой по спине подруги, вероятно, в знак подбадривания.