скачать книгу бесплатно
В кресле под яблоней
Валерий Иванович Липневич
Живое реалистичное повествование Валерия Липневича захватывает с первых страниц. Окунувшись в увлекательное чтение, узнаешь о родных сердцу автора живописных белорусских местечках и о прекрасных людях, которые там живут, почувствуешь магнетизм жизни, любви и их непредсказуемых поворотов.
Проза Валерия Липневича – это пример современной литературы, которой так не хватает сегодняшнему вдумчивому и интеллигентному читателю, иногда ощущающему себя потерянно среди полок книжных магазинов.
В книгу вошли опубликованные в литературных журналах произведения.
Валерий Липневич
В кресле под яблоней
© Липневич В. И., 2023
© Оформление. ОДО «Издательство «Четыре четверти», 2023
* * *
Вы в моей жизни вспыхнули, как спичка. Но в даль чужую мчит вас электричка. Опять одна мотаетесь в вагоне, опять один застыл я на перроне. Жизнь – электричка, сумасшедший поезд – летит, о нас ничуть не беспокоясь. У ней маршрут и станции свои. Ты на нее вину свою свали. Погасло это маленькое пламя, что колебалось весело меж нами. Остался лишь разлуки запах едкий. Но никого на помощь не зови. Нам на помойке чувств искать объедки, коль нет прописки твердой у любви. Мы жизнь бросаем ветру, как газету. Мы впопыхах проносимся по свету. Всегда везде нас сторожит разлука. Любовь теряем и теряем друга. Отца теряем и теряем мать. Найти мы жаждем, чтобы потерять. Жизнь – электричка, сумасшедший поезд, летит, о нас ничуть не беспокоясь. Что наша жизнь летящая, скажи?
Еще разучить парочку аккордов на гитаре, и можно смело ходить по вагонам. Вдохновленный разлукой со своей случайной спутницей и уединившись возле очередного паровоза, благо, в Орше он стоит подальше от вокзала, чем в Вязьме, сочинил сей шлягер. Даже спать расхотелось. Печаль тоже испарилась…
Из эссе «Как именно красота спасет мир»
В кресле под яблоней
Повесть
Тонкая белесая пленка облаков периодически открывает и снова прячет свежую весеннюю синеву. Словно ребенок пролил молоко на клеенку небесного цвета и теперь пытается вытирать, но только перегоняет лужицы с одного места на другое. Но вот, вроде, у него что-то получается, и влажная синева заметно прибывает, а молочная облачность сползает к горизонту.
Мозг начинает выдавать метафоры, даже когда его не просят. Свидетельствуя тем самым о комфортном состоянии тела и духа. Можно сказать, что метафора – эрекция интеллекта, радостная декларация о готовности.
Сутки в электричках и на вокзалах, в хаосе людских притяжений и отталкиваний. Два часа в просторной горячей ванне, пакет обезжиренного кефира с московскими пряниками и беспробудный десятичасовой сон. Потом быстрое и комфортное перемещение из города в деревню. И, наконец, блаженное одиночество и одинокое блаженство в кресле-качалке, на толстом прогретом одеяле.
Сквозь неплотную, молодую листву старой яблони жарко прикладывается к левой щеке неожиданно выглядывающее солнце. Это именно тот случай, когда надо подставить и правую. Напротив моего кресла, в канаве за ветхим штакетником, могучие вербы. Одна – вольно раскидистая, ветвящаяся, впадающая в небо десятками ручейков, другая – обрезанная, с торчащими во все стороны зелеными прутьями. Третья справа прячет свой ствол за домом, но верхушка тоже видна – светло-зеленым нимбом покачивается над темно-серой шиферной крышей.
Сквозь вербу, что напротив меня, серебрится водонапорная башня на пригорке. Аист с какой-то загогулиной в клюве планирует на ее вершину. Ремонт родного гнезда идет полным ходом. Интересно, а в своей Турции они тоже ладят гнезда? Ведь птенцов-то высиживают только здесь. Родина – там, где рождаются дети. Наконец, и мы стали бывать там, где зимуют аисты. В Подмосковье не видел ни одного.
Между вербами и водонапорной башней за высоким забором с лобасто выпирающими булыжниками красуется дом моего соседа Иосифа, по-домашнему Юзика, с которым мы и прикатили утром на его белом «форде». Лет двенадцать назад он разворотил склон, отделенный канавой от дороги, и воткнулся в тяжелую глину мощным, на века, фундаментом. Милиционер-чернобылец, скорее квадратный, чем прямоугольный, провел эту циклопическую акцию на пару с такой же крепкой и неутомимой подругой.
Долго проклинали его деревенские бабки, пробираясь в магазин за хлебом по изуродованной дороге. Нещадно материли, особенно весной и летом, случайные и постоянные прохожие, с трудом выволакивая ноги из цепкой глины. Молча терпели соседи – начальство. Выговаривали свои претензии только иногда, по пьянке. Но Юзика это не смущало. Хотя, когда из окна в окно прострелили его дом насквозь, он стал демонстративно появляться с кобурой на поясе. Никто не подсказал вовремя, что немного левее и выше лежит в земле еще более мощный фундамент панского дома, в свое время угрюмо озиравшего нищую округу.
Деревенские хатки лепились друг к другу, а на улице двум подводам было не разминуться. Да если бы и подсказали, то после некоторого колебания Юзик все равно бы не отважился занять это место, невольно и опасно привлекающее к себе внимание. Ломаная крыша послушно повторяет линию склона, и дом не торчит из пейзажа. Вековая мужицкая мудрость: и быть, и как бы не быть. Именно это обеспечивает приспособление и выживание. Никаких «или». Романтическое «или-или» – для Гамлетов и прочих недоумков, заваливающих трупами сцену истории.
Словно реализуя упущенную моим соседом возможность, на холме за рекой, напротив бывшего панского дома, поднял свой скромный замок однофамилец и тезка нобелевского лауреата. Замок чем-то напоминает переделкинскую дачу – близость фамилий обязывает. «Ишь, не боится красоваться! – замечают мужики. – Смелый парень этот Пастернак!» И непонятно: то ли хвалят, то ли порицают. Скорее, как обычно: и то, и другое. Не лишают героя свободы действовать, но и не отказываются от права на собственное мнение. «А ведь не пан!» – добавляют задумчиво. «Пан не пан, а грошы доyгiя!» – ставит кто-нибудь точку. Тут же вспомнят, что был в деревне, уже при советской власти, в двадцатые годы, поп с такой фамилией. Все с комсомольцами воевал, а ночью за влюбленными парочками охотился, и каверзы им разные устраивал. Недолго и пробыл – пару раз ему хорошо приложили. Третьего раза дожидаться не стал. А потом, говорят, и вовсе бросил свое поповское дело. А может, и на Соловки отправили. Так что фамилия эта прославленная появилась на другой стороне реки не случайно, дорожку ей уже проложили.
Странное и страстное желание воткнуться в этот деревенский, нивелирующий мир, бросить ему вызов, возвыситься над ним, хотя бы иллюзорно, на время, пока еще безопасно впитывая в себя зависть и скрытую ненависть, медленно и неотвратимо возрастающую до критической массы. Казалось бы, завелись деньги, стройте в сторонке свои загородные поселения, не дразните бедных и сирых. Нет, сплошь и рядом стараются воткнуться именно в живую деревню, корежа и уродуя ее, чтобы выделиться и утвердиться на ее фоне.
Выделиться – это всегда пожалуйста, мужики никогда не против. Но чтобы утвердиться – с этим всегда проблема. Деревенская жизнь осторожно обтекает такую усадьбу, в лучшем случае не замечая. Сосуществование возможно именно в режиме взаимного исключения из реальности. Любопытно бывает наблюдать, как живут рядом дворец и зачуханная избушка на курьих ножках. Но тем не менее живут, сосуществуют. В господском доме не видят, как сосед колотит перед окнами свою жену, а мужицком не слышат запаха шашлыков и гомон бесконечных застолий.
Шашлыки, конечно, стали символом времени. Вонь от них стоит всюду, где только возможно. Провонял ими коктебельский парк возле дома Волошина. Даже изящно-интеллигентная Малеевка, когда-то радушно принимавшая всю литературную тусовку, превращается в выходные дни в одну большую жаровню, вокруг которой кучкуются изголодавшиеся за неделю новые русские. Но сегодня осталось от Малеевки только несколько коттеджей. Старая дворянская усадьба, где бывал и Чехов, стерта с лица земли. Хозяйка на этих землях – жена московского мэра, единственная в России женщина-миллиардер. Пляж стал платным, а рыбу в прудах ловить запретили.
Соседу моему выпали не долгие деньги, но долгие труды, невольно вызывающие сочувствие и уважение. Еще и теперь, по прошествии двенадцати лет, нельзя сказать, что стройка закончена. Бревенчатый сруб обложен кирпичом, плотно настелены – без единой щелочки – полы, розоватой ольховой вагонкой обшиты стены. Над бетонным бункером с гаражом, погребом и хозблоком возникли четыре комнаты и кухня с прихожей. Все сделано добротно, основательно, без модных ухищрений. И все сами, без наемных рабочих, в выходные, праздничные, отпускные дни. Скоро возьмутся и за третий этаж.
Конечно, с домом бы уже закончили, если бы не двадцать соток земли вокруг. Склон скудного глиняного холма как-то незаметно превратился в райский, с любовью возделанный уголок. Сад, огород, теплицы – все благодарно одаривает, пытаясь хоть как-то возместить потраченные время и силы. Да, трое сыновей – не шуточки. А тем более в начале перестройки. Теперь-то, если здраво прикинуть, занятие это абсолютно нерентабельное. Всю продукцию, что производит семья в течение лета, можно купить долларов за триста. Их проще и легче заработать в городе. Но, возражает мой сосед, процесс не купишь. Смысл его усилий именно в этом процессе, наркотически опьяняющем, дарующем счастье, такое необходимое в городской круговерти. Именно на него и был он запрограммирован десятками предыдущих поколений. Но именно в нем, на прощанье, эта привычная мужицкая участь и осознается как счастье, дает последнее, торжествующее цветенье. Дети – уже горожане. И, по возможности, уклоняются от этого «процесса».
Разнежась от созерцанья своих владений, сосед обязательно процитирует и классика: «Мой уголок, как ты мне милый!» Правда, очень приблизительно и уже не совсем по-белорусски. Да и к тому же он не уверен, какому из двух классиков – Коласу или Купале – принадлежат эти строки. Одной общеизвестной строки Юзику хватает на все случаи жизни. Он даже не подозревает о том количестве строк, которые существуют и постоянно производятся досужей публикой.
Любуется он своим уголком с монументального крыльца, смахивающего на мавзолей. Но главная любовь Юзика, его стыдливая радость – пчелы. Несколько десятков ульев на прицепах – вывозит на поля – постоянно в теплом кругу его заботы. Иногда неожиданно вылетающий рой, не утруждаясь поиском места, лепится прямо на него. Он спокойно стоит, довольно улыбается, медленно движется к свободному улью. Рассказывает, что впервые это случилось в детстве. Рой неожиданно обвалился на него – мать растерянно замерла, – а он ничуть не испугался. Прошел в гудящей и копошащейся шубе на пчельник и начал осторожно ее снимать. Горстями.
Неожиданное доверие этих загадочных существ навсегда поразило и приковало к ним. Улей стоит даже в городе на балконе. Те же пчелы позволили ему пару лет назад пересесть из неказистого и безотказного труженика «Запорожца» на элегантный «форд». Прислали его из Германии в обмен на энное количество молочных фляг с медом. В народе сосед мой известен как пчеловод. О том, что он офицер милиции, правда, уже на пенсии, юрист, почти никто и не знает. В этом есть своя логика: славу приносит только то, что мы любим, чему отдаемся всем сердцем.
Культурный хозяин – вот, пожалуй, точное определение для моего соседа. Заводились у нас такие в двадцатые годы уже прошлого века. Зиму Юзик тратит не на преферанс или рыбалку, а на чтение агрономической литературы. Весной начинает внедрять свои теоретические познания в практику. Всем желающим показывает, как делать прививки на плодовых деревьях. В прошлом году у него вызрело три абрикоса на сливе.
Моя мама, которая была очень недовольна, что он так близко к улице воткнул свой дом, метров двадцать от нашего, понемногу привыкла к его близкому присутствию, к агрономическим лекциям и консультациям. Оценила и работу пчел по опылению сада – яблони и вишни начали плодоносить каждый год. К тому же Юзик оказался живым воплощением хозяйственного мужчины.
С этим идеальным вариантом она разминулась в своей жизни: ни муж, ни сын, ни зять, ни даже любимый внук не смогли воплотить ее мечту. Поэтому, когда Валя, жена Юзика, принималась во всеуслышание за что-нибудь ругать своего мужа, мама тут же возвышала голос в его защиту. И потом долго ворчала: «Вот бы ей кандидата каких-нибудь наук, знала бы тогда, что к чему. Как за каменной стеной живет». И могла бы добавить – за двойной. До кандидата экономических наук, убедившись, что «ни к чему в жизни не способен, кроме учебы», довела мама собственного мужа, отца. И потом, когда его собирались увести из семьи, стала грудью на его защиту.
Солнце пригревает все жарче, перемещаясь к верхушке липы слева. Облака незаметно дрейфуют на восток – за спину, в сторону Москвы. На подоконнике распахнутого окна пышно возлежит белая подушка, отогревая и просушивая свои гусиные перышки. Их собирала еще бабушка, гуси не переводились до последнего. Только когда осталась одна, распрощалась и с коровой, и с гусями. Только к десятку кур с воинственным петухом прибавилась и коза. А как же не держать все, что можно, пока хватает сил и здоровья. С этой последней, малой живностью плюс кот и собака я пробыл всего лишь месяц – пока бабушка лежала в больнице. И, мягко говоря, затрахался.
Дым из трубы выгибается к соседям справа. Их хата, такая же, как наша, но только обложенная белым кирпичом, приткнулась у самой реки. Соловьи в кустах щелкают прямо у окон, и ветки черемухи стучатся в стекла. Когда-то здесь жила многодетная семья Барановых. Да и сейчас, хотя и не такая обильная, но все же достаточно шумная жизнь продолжается. По всему свету раскатились из родного гнезда дети и внуки.
Старший сын, еще довоенный, жил в Челябинске, недавно умер. Две внучки – от брака средней дочери Веры с очень нетипичным евреем – перебрались в Израиль, к отцу. Одна вышла за араба и старательно рожает детей с загадочной наследственностью. Другая – еще не замужем – уехала недавно, работает официанткой в кафе, присылает матери сто долларов каждый месяц. Сын самой старшей дочери, Вали, от первой жены – ее зеленый вагончик, в котором она проводит лето, стоит в конце усадьбы – тоже оказался там. Зарабатывает четыре тысячи долларов в месяц. Зарплата не рядовая. Он специалист по электронике, работал в военной промышленности. Так что наши люди есть всюду.
Летом с Валей внучка Даша – от дочки, которая с утра до ночи торгует на рынке. Даша в этом году пойдет в нулевой класс, но главное – характер – уже при ней. Девочка независимая и здравомыслящая. Никаких сюсюканий не переносит. Не бабушка ухаживает за ней, а она за бабушкой. Валя вся больная, недавно похоронила мужа, ходит с палочкой, но никогда не жалуется, всегда с улыбкой на красивом лице. Самое лучшее для нее лекарство – работа в огороде. Посидит, отдохнет – и опять за дело. Я помню ее еще незамужней, веселой и сильной девушкой, которая любила возиться с малышней. Когда она подхватывала на руки, сердце сладко замирало от совсем не детских предвкушений. Стереотип женственности сформировался не без ее участия.
В старой родительской хате осталась самая младшая из послевоенного замеса – Ира. Она занимает большую часть хаты. Меньшая стала дачей, в теплое время года там располагается Женя, уже бабушка. Родительские сотки работают на всю катушку, сажают все, кто может и хочет, Ира не против, небольшой участок перед окнами ее вполне устраивает. Точнее, устраивал, когда жила одним днем и короткой, хмельной радостью. Вот и теперь слышно, как она что-то выговаривает своему бывшему собутыльнику. Он мужик добрый, трудолюбивый, но с зеленым змием расставаться пока не спешит.
Стены нашего дома сохраняют свой натуральный серовато-черный цвет. Ему уже полсотни, бревна растрескались, а одно нижнее с южной стороны просит замену. На грядках под окнами поднимается перезимовавший чеснок. Радуют глаз тонкие, поворачивающиеся вокруг оси зеленые стрелки. Дружно зеленеет лук, надувая, как губки, свои прямые трубочки. Нарядными кустиками красуется петрушка. Но это и вся радость – участок выглядит как сирота. Все живое требует заботы и внимания, благодарно отзываясь на их присутствие.
Володя Грек обещал осенью перепахать, взял гонорар вперед, и больше я его не видел. Да и у меня самого появилось какое-то отвращение к физической работе. Даже не знаю, с чем это связано. Хорошо, что есть Вадим, мой еще студенческий друг, который всегда быстро и с удовольствием наводит порядок. Он был любимый мамин помощник, не спорил с ней, все делал, как она велела, быстро, аккуратно. Единственно немного напрягал своим вегетарианством – постоянно боялась, что голодный. Звонил ему вчера, не застал – посевная на собственном участке. Лет десять Вадим уже чистый вегетарианец. Даже на простоквашу, когда-то им так любимую, удается подбить его с трудом. «Упрямый хохол!» – часто жалуется его жена. Но без упрямства в нашей жизни никак нельзя.
У вегетарианцев, как замечал Бернард Шоу, единственная проблема – с энергией. Ее так много, что не знают, куда девать. Что касается физических нагрузок, то здесь, судя по Вадиму, растительная пища себя оправдывает. У меня уже язык на плече, а ему хоть бы что – копает себе и копает. Писать, к сожалению, а может, и к счастью, мой товарищ-поэт перестал. Видимо, мозг требует более разнообразной пищи, чем тело, которое всегда готово к рабству и способно терпеть все что угодно. Но, разумеется, с набитым желудком – набитым чем угодно. Просто эту дыру надо чем-то заткнуть. В сущности, борьба за разнообразие и является борьбой за свободу. Не исключено, что поедание низших существ и есть наш эволюционный долг. Если, конечно, понятие эволюции имеет право на существование. А также тесно связанное с ним и, безусловно, гибельное понятие прогресса.
Там, где вегетарианство – ограничение в материальном потреблении мира, там и религия – вегетарианство духа. Оно часто доходит до голодания, но с ощущением сытости – за счет того, что живот туго подтянут. Сужается круг переживаний и размышлений, но за счет сужения обретается некая глубина и прочность. Этакая вторая пуповина, соединяющая с Богом – искомым смыслом мира. За него хватаются, как за поручень, чтобы не кружилась голова. В том числе и от недоедания. Так что религиозность Вадима тоже вполне логична. Или, наоборот, вегетарианство – следствие религиозности?
Мы беспомощно висим меж бесконечно-звездными безднами. Занятие это очень энергоемкое. А посему должны потреблять всю таблицу Менделеева. Только благодаря всеядности мы и стали царями природы. Но, возможно, именно сейчас и нужно умерить свои аппетиты. Ведь скоро мы можем остаться без подданных. Видимо, эволюция и прогресс – именно те каналы, по которым природа сплавляет свои опасные и дурно пахнущие отходы.
Помню, как ел мой дед – всего понемногу, но не меньше пяти-шести блюд. Вот примерное меню его завтрака: горячий овсяный кисель, заправленный поджаренным на сале луком. К нему картошка в мундирах. Потом «яешня» – пышный омлет с ветчиной или хорошим куском сала. С пылу с жару, еще дышащий на сковородке. К ветчине соленый огурец. К омлету обязательно блины. Потом подсоленный свежий творог со сметаной. Тоже с блинами. Ну и чем-нибудь закусить. Каким-нибудь молочным супом. Самый любимый – «затирка»: заваренные мелкие комочки муки, растертой с яйцом. И все должно быть максимально горячим (однажды своей любимой затиркой дед обварил себе язык – бабушка забелила ее кипяченым молоком вместо холодного). После такого завтрака можно немного и передохнуть поспать часика два-три до обеда – на ногах с шести утра.
Шелтон и Брег получили бы инфаркт от одного знакомства с этим меню. Но в отличие от господ, превосходивших и в разнообразии, и в количестве пищи, и помиравших безвременно от апоплексических ударов, мой дед Василь еще в 87 косил чище и быстрее, чем я. Был крепким и стройным, собирался жить до ста. Секрет прост: сколько получил энергии, столько и отдай. Мы бы жили вечно, если бы соблюдали этот закон. И, по здравому размышлению, что может быть богом свободного человека? Пища. Именно поставщики пищи и становились первыми богами – быки, коровы, бараны. Так это и до сих пор. Чего бы мы из себя ни изображали, какими бы духовными и просвещенными ни казались сами себе, наш единственный бог, явленный в виде привычного и будничного идола – Жратва. Именно ей мы поклоняемся по несколько раз на дню. Очень незначительная часть человечества ест для того, чтобы жить. Идолопоклонники, которые составляют большинство в любой религии, живут для того, чтобы жрать. Или вегетарианствовать. Это всего лишь рафинированная, интеллигентная форма того же идолопоклонства.
Все боги, к сожалению, превращаются со временем в бесчувственных истуканов и требуют замены. Неизбежная осень и зима идолов. Бог – это постоянно ускользающий из всех религий живой и влажный смысл мира. Его не существует в природе, но этот несуществующий смысл нам почему-то необходим. Только этому смыслу я готов поклоняться. Не склоняя головы. Ведь пока я жив, я тоже хранитель этой драгоценной влаги. Аминь. Хотя, видимо, это тоже один из дренажно-канализационных каналов мироздания. Все, что подлинно вечно, обходится без всякого смысла. Как сине-зеленые водоросли. Не исключено, что именно они и направляют равнодушно в канализацию все, что не нужно и вредно для них.
Самое любимое занятие – сидеть в кресле под яблоней. Подняться никак невозможно. Да, повторяю уже вслух, блаженное одиночество и одинокое блаженство. На латыни это звучит очень красиво. Забыл как. Только помню, что хорошо. Сидел бы и сидел на ласковом весеннем солнышке, потихоньку испаряясь, поднимаясь влажным облачком к голубому небу. Как хорошо ничего не делать. Лучше только самое последнее – не быть. Это как десерт нашей жизни. «Без сладкого не останется никто» – название для детектива. Когда мы говорим «умирать от счастья», то невольно и мудро сближаем счастье и смерть. Даже мгновенье счастья исчерпывает смысл жизни. А смерть дарит счастье даже тем, кто не отыскал его в жизни.
Однажды я отважился взять кресло с собой на речку, благо оно складывается. Поставил в укромном месте возле бурлящей воды. Был такой же мягкий, молочно-солнечный день. Кресло на берегу реки – это, конечно, вызов деревне, ее извечному «что люди скажут?» Но люди копались в грядках. Да и мама, к счастью, была в отъезде. Засек меня Юзик, только что приехавший с друзьями и горделиво знакомивший их с нашими красотами. Вода донесла до меня реплику: «Писатель балдеет!» Прозвучало не осуждающе и не завистливо. Что же еще делать писателю в этом мире, где все плотно заняты своими делами? Солнце светит, водопад шумит, соловьи поют, народ работает. А писатель, конечно, балдеет. Возможно, это самое лучшее, на что он способен. Тем более что никаких писателей тут практически не читают. Так что любой член творческого союза разделяет судьбу самого прославленного классика.
Раздевшись до пояса, с непокрытой, коротко остриженной и уже серебрящейся головой, несколько великоватой для его роста, сосед мой копает свою грядку. Жены не видно. Она живет в особом ритме: сутки дежурит, трое отдыхает. На лоне природы и тоже с лопатой в руках.
Да, трудовой союз Беларуси и России. Она с Брянщины, энергичная, боевая, постоянно пришпоривает своего Юзика – не столько для пользы дела, сколько для удовольствия. Как известно, способы извлечения их в семейной жизни бесконечно разнообразны. Подгоняя мужа, заводится и сама, не удержать – и то давай сделаем, и это. Самая главная пчелка. Похожа на сильную и прихотливо играющую струю, что неутомимо бьет в перегородивший ее валун. Но убери его – и она тоже пропадет.
– Валя, ну как твой «валюн»? – спрашиваю иногда, когда удается застигнуть ее в какой-нибудь статической позе.
– Какой же он мой? Жениться на мне не хочет. Говорит, молодую найду, без детей. Зачем, говорит, мне столько дармоедов.
Решая свои квартирные дела, трудовая многодетная парочка в свое время развелась и пока еще не воссоединилась на бумаге. Видно, у Юзика есть какие-то далеко идущие планы, а может, ему так психологически комфортнее. Как в том анекдоте, муж заводит себя перед близостью: «Не моя жена, не моя жена!»
– Партизан-подпольщик! – поправляет она локтем упавшую прядку, руки в земле. – Все что-то придумывает, но никогда словом не обмолвится.
– А что – тебе обязательно надо в те же оглобли?
– Так не отпускает! Пашу на него как проклятая!
Хлебом не корми, а дай пококетничать.
Настоящий валун лежит на куче щебня у стены и спокойно ждет своего часа, чтобы занять достойное место в китайской стене пана Юзика.
Я как-то заметил, что тут без крана не обойтись. Сосед возмутился: «Я его один уделаю!» Я недоверчиво глядел на камешек ростом с нашего пана, но раз в десять тяжелее. Сомневаться далее не отважился – вдруг Юзик возьмется за это дело на моих глазах и мне невольно придется принять посильное участие. Заработать грыжу особого желания нет.
– Валера, хорош балдеть! Не рассиживайся! – подает голос раскочегарившийся сосед. – Копать пора! Влага уходит!
Он стоит, опершись на лопату, отдыхает. Его раскрасневшееся лицо сияет. Он в центре мира, который сотворил сам, и этот мир ему нравится.
Балдеть он позволяет себе урывками и только в такой позе, из которой легко перейти к действию. Да и что такое культура по большому, мужицкому счету, как не балдеж? Краткая и счастливая свобода от трудов праведных. От вечного поклонения идолам Жратва и Работа.
Я ни разу не видел его откровенно сидящим, созерцающим, хотя есть у него за домом местечко с видом на широкую, высокую вербу, тоже из тех, что посадил когда-то мой дядя Миша – просто загнал колья в весеннюю землю. Но, как говорят, верба – дерево божье, и тот, кто сажает его, – сажает свою смерть. Отыскала она раньше времени и моего дядю. Пришел последним, ушел первым.
Сосед мой – создатель и потребитель вещей, имеющих вполне определенную, по преимуществу пищевую ценность. Вербы наши давно мозолят ему глаза – тень от них закрывает его участок в утренние часы. Мог бы, когда начинал стройку, немного подвинуть дом дальше от улицы. Но тогда, видимо, упустил из виду, а может, и сразу задумал лишить наш сад защиты от северных ветров. Давно подбивает спилить – сколько дров будет! Или хотя бы обрезать.
Я немного переделал пословицу и повторяю, что тот, кто пилит вербу – пилит свою жизнь. Хочешь, говорю, пили, хорошему соседу ничего не жалко, но мое дело предупредить. Вот видишь, мама заставила Володю Грека укоротить крайнюю вербу – и сократила свою жизнь.
Миф – это самая мягкая преграда, на какое-то время успокаивающая людей слишком активных и деятельных. Он добросовестно помогает старикам обуздывать молодежь, хитро запрягая ее в воз традиции.
Сосед мой на время угомонился. Но все же провел некую компромиссную акцию – сделал круговую насечку у самого корня. Чтобы все-таки достичь своей цели и одновременно несколько уклониться от небесной кары. Тем более некий мистический опыт у него есть. Рассказывал маме о своем контакте с инопланетянами. Сначала какая-то вспышка, потом – очень ясно помнит – внутренность летающей тарелки. Он лежит на операционном столе и смотрит на себя как будто со стороны. Держат за руки и ноги и что-то с ним делают. Очнулся – съехал на обочину, язык не поворачивается. Оказалось – микроинсульт, немного полежал в больнице.
Чем практичней и приземленней человек, тем доверчивее и шире распахивает дверь своего сознания для всего чудесного. Вымысел – единственный отдых практической души. Поэтому лучшие сказки создает народ – вечный труженик и неутомимый работник. Ничего, кроме сказок и песен, ему и не нужно.
Вверх по улице, рядом с пчеловодом, у следующего столба – дом председателя колхоза. Сначала это был типовой щитовой домик, обложенный белым кирпичом. Но после того как Петр Васильевич в тридцать лет стал председателем колхоза, домик преобразился. Его словно надули. Появился и второй этаж, и большая, вполне современная гостиная с мягкой мебелью, и подземный гараж. Целый месяц бригада хохлов материлась на все окрестности. Мама постоянно читала им мораль, но перевоспитать не успела.
Петр Васильевич такой же расторопный и неутомимый, как и пчеловод. В семь утра хлопает дверца его «Нивы» – за рулем всегда сам. Каждую свободную минуту он чем-то занят по хозяйству. Успевает и в саду, и в огороде, при том, что главная забота – колхоз. В районных сводках наш «Агро-оберег» постоянно на первом-втором месте. «Ничего из-за этого колхоза не видишь!» – недовольно выговаривает ему жена.
Если Петр Васильевич – невысокий, ладный, стремительный, то супруга – создание пышное, зефирно-розовое. Учительница младших классов, хотя образование, как и у мужа, агроэкономическое. Нетороплива, вальяжна. Общается с народом через силу, держит дистанцию. Скорее, правда, не сознательную, а просто от органического отвращения к этой деревенской жизни, к этим бесконечно терпеливым бабам и пьющим мужикам. Сама тоже деревенская, но из Западной Беларуси – «паненка». «Что надо?» – встречает она нелюбезно каждого, кто ткнется в ее дверь со звонком и глазком. Для деревни это еще дикость.
Союз с Польшей оказался менее гармоничным, чем трудовое объединение с Россией. «Я бы ее быстро перевоспитал!» – роняет иногда Юзик загадочно и многозначительно. «Ой, молчи уже, воспитатель!» – обрывает его Валя. Петра Васильевича любят. «Человек!» – озвучивает общее мнение Володя Грек. К супруге его подчеркнуто равнодушны. Дочка внешне похожа на маму, но характером, к счастью, в отца – такая же открытая. Активно осваивает роликовые коньки.
Слева от меня – за погребом и летней кухней, рядом с нашим забором – липа. Она стоит тоже у дороги, но проселочной, размытой дождями и разбитой коровами, куда по неистребимой деревенской привычке вываливают весь органический мусор. Коровья дорога упирается в асфальт, который кончается у председательского дома. Асфальт удобряют только коровы, но так основательно, что скоро зазеленеет. «Папа, скажи им! – жалуется Маринка, дочка председателя. – На роликах невозможно кататься!»
Нашей липе, как и вербам, тоже лет пятьдесят. В обхвате как ядреная деревенская баба этого же возраста – один не обнимешь. Дядя посадил их несколько, но выжила одна. Ветви ее начинаются низко над землей, на уровне груди. Вся пышная, воздушная, зеленеет по-весеннему нежно.
Лучшая часть моего детства – летняя, деревенская, – прошла под другой липой, с той стороны хаты, что обращена к соседке Ире. Коряво-раскидистая, дородная – в три обхвата – она уверенно возносилась к небу. Возможно, эта уверенность и спасла ее, когда в двадцатые годы на корыта и кадушки истребили почти всю панскую аллею. Беззащитная, а, значит, и бесполезная красота непонятна мужику. Даже сейчас, когда приезжает мой старший и единственный теперь дядя, бывший и секретарем райкома, и директором совхоза, и директором школы, имеющий два высших образования, первым делом обращает внимание на мою сегодняшнюю липу: «Ну, когда же ты ее спилишь? Столько света отнимает!»
Но все же нашу старую липу спасла не столько уверенность, а неказистость, точнее, нестандартность. Да и большое дупло у основания. Все ждали, что она вот-вот сама упадет. Но это не входило в ее намерения. К тому же после войны, когда безжалостно валили оставшиеся деревья, оказалась на новой усадьбе моего деда, нашла хранителя и заступника. Правда, в конце жизни, буквально за пару лет до смерти, они с бабушкой ее все-таки спилили: мол, упадет, сломает забор. Хотя, когда та же судьба постигла и старую грушу-дичку, которая не собиралась никуда падать, стало ясно, что дело тут в другом.
Липа – была любимица деда, груша – бабушки. Ее цветение приходилось как раз на тот месяц, в котором она родилась. Дождаться нового цветения – всегда было смыслом ее существования в тяжелые зимние дни. Видно, ощущая приближение смерти, они послали впереди себя на тот свет и то, что их радовало здесь. Забрать с собой то, что дорого, – давний и понятный человеческий импульс. Ведь умирает не просто тело, а целый мир. Да и как оставлять чужому времени то, что мы любим? Ведь его все равно погубят. Так уж пусть лучше и смерть будет дарована той же рукой, что дарила и жизнь, и ласку. Шли на заклание кони, собаки, жены – все, к чему привыкли и без чего не мыслили себе земного существования. Так, видимо, и наши престарелые вожди забрали с собой и ту страну, в которой им было так хорошо. А нам оставили Горбачева – мол, стройте, наконец, вместе с ним, все, что хотите, и не поминайте нас лихом.
На вершине старой липы, в дупле с небольшим отверстием – только просунуть руку – водились летучие мыши. С противным писком своих локаторов они расчерчивали вечернее небо и резко, будто ударяясь о невидимую твердь, ломали траектории полета. Снизу, в основании дерева со временем образовалось просторное дупло – в рост человека. Незнакомые прохожие, которые стеснялись заходить в хату, часто укрывались там от дождя. А дождей в нашем детстве было намного больше. Каравеллы облаков уже с полудня торжественно плыли по небу и доставляли к вечеру влагу с бесчисленных болот. Редкий день без дождя и вольно громыхающей, наводящей ужас грозы, – бабушка закрывала все вьюшки и выключала проводное радио. После того как появилось электричество – в конце пятидесятых, а болот поубавилось, грозы стали не такими страшными.
Да и так, без дождя, тоже было приятно постоять в дупле. Его мягкая трухлявая внутренность напоминала серую свалявшуюся овчину. Вероятно, поэтому возникало чувство абсолютной защищенности. Как будто зимой в тридцатиградусный мороз стоишь себе спокойно в дедовом кожухе – шили еще к свадьбе – и легкомысленно выпускаешь в обреченно застывший мир облачка тепла и жизни. Стоишь, расслабившись, привалившись к мягкой спине, чувствуя себя именно той сердцевиной, которой лишилось дерево. Но теперь и ты, как оно когда-то, возносишься высоко в небо, покачиваешь ветвями, шелестишь листвой. Тебя еще нет, ты еще не родился, а не захочешь, так и не родишься вовсе – останешься навсегда в этой теплой, почти материнской утробе.
Нет уже ни той липы, ни даже пня, что долго стоял в центре двора. Сохранилась только в памяти, где она навсегда красуется и благоухает, да еще бледные неказистые оттиски на старых черно-белых фотографиях.
За моей сегодняшней липой, по ту сторону коровьей дороги, проглядывает белый коттедж размером с небольшой детский сад эпохи сталинизма. Он обнесен сетчатым забором на каменном фундаменте. Именно такова преобладающая мода. Половина участка господская, а половина мужицкая. На господской расположился газон, спланированный по журнальным образцам, а на мужицкой, как и положено, – картошка, овощи, теплицы под стеклом. На мужицкой половине пашет теща Дуся, с синими от сердечной недостаточности губами. Дом тоже записан на ее имя – скромной пенсионерки. «Теще дом строю!» – постоянно повторял, посмеиваясь, ее разворотливый зятек. Он старательно стрижет по выходным свой газон и регулярно курсирует на речку и обратно с пятнистой надувной лодкой на голове. Этакий огромный ходячий гриб.
Трудно догадаться, что на месте этого дома и была горная страна нашего детства – Ямы. Тещин дом, как утюг, разгладил ее складки. Теперь она существует только в нашей памяти. Правда, пару лет назад страна эта напомнила о себе: черная трещина снизу доверху прошла по южной стене. Когда торопливо засыпали и ровняли наши горы, завалили и нагромождение валунов, которое оказалось под северной стеной. Я говорил прорабу, что с одной стороны камни, а с другой – еще не слежавшийся мусор. Он отмахнулся: не мои проблемы, я строю на том участке, который мне подготовили.
На крыльце обычно скучает туповатый ротвейлер и выглядывает, с кем бы полаяться. Какой-нибудь вольный деревенский пес долго болтает с ним на фене, пока с презрением не поймет, что имеет дело с фраером, только по виду лишенным свободы, а на самом деле живущим в холе и рабской сытости и лишь для развлечения сопровождающим истерическим лаем всех идущих и едущих. «Ну чего, дурак? Кто тебя трогает?!» Он недовольно отводит морду в сторону, делая вид, что я ему совсем неинтересен со своей моралью.
Как-то вырвавшись, он повалил соседского мальчика, но не тронул, только слюняво дышал ему в лицо, искаженное криком. Испуг лечили по бабкам, вроде отошел, да и ротвейлеру повезло – не пристрелили и не подкинули какой-нибудь отравы. Как раз совпало, что перед отцом мальчика маячила большая должность в районе, и он уклонился от конфликта, способного вызвать нежелательный резонанс. Впрочем, на свободе, гуляя с хозяином, пес довольно добродушен. Но зато на службе выкладывается до последнего – работа есть работа. «Чаппи» за просто так не дают.
У Петра Васильевича выполняет эту же работу существо раз в десять меньшее, с нежным тургеневским именем Ася. Смысл собачьей жизни в деревне вполне очевиден, да и условия ее близки к нормальным. А что под видом любви к собакам творится в городах? Массовая и невротическая потребность в существах более низкого порядка, на которые, как на экраны, можно безнаказанно проецировать самого себя. Чего не можешь ты, может твоя собака. В охотку лаять на ближнего, оскаливаться и даже кусать. В том числе удобрять газоны, гадить в песочницах и непринужденно совокупляться на глазах у всех.
Думаю, что в результате этой проекции и возникает пресловутая похожесть собак на своих хозяев, возрастающая с годами. Обратный, облагораживающий процесс, похожесть хозяев на своих собак, видимо, также возможен. Но его результаты не становятся достоянием широкой общественности. Все-таки как-то неловко быть похожим на свою собаку. Да, одни любят собаку в себе, другие – себя в собаке.
Когда я выходил на прогулку со своим терьером – был такой период в московской жизни – то Родя тут же пристраивался к болонке из соседнего подъезда. Хотя мы с хозяйкой болонки, приятной немолодой дамой, и пытались помешать их счастью, ничего не получалось. Но толика их удовольствия, видимо, как-то перепадала и нам. Ведь не зря же мы так подгадывали время, чтобы пересечься в темном зимнем дворе. Очевидно, что мы невольно отожествляли себя с нашими питомцами.
На самом краю бывших Ям – всего-то, оказывается, и занимали они с полгектара – вниз к реке по коровьей дороге стоит еще один дом, точно такой, как у пана Юзика, но из красного кирпича и повернутый скошенной крышей на Север. Почему Юзик предпочел спрятать комнаты от солнца, непонятно. Красный дом стоит на открытом месте, поэтому кажется гораздо больше. Тоже три уровня. Продается. Еще без внутренней отделки, только каркас под крышей. Но что-то покупать никто не торопится. Для мужиков дороговато, для господ дешево, им нужны оригинальные проекты по своему вкусу. Пока регулярно сажают картошку, выращивают огурчики-помидорчики, укроп и петрушку. Молодая яблонька уже порадовала первым урожаем. Облепиха на краю участка возле дороги вымахала выше человеческого роста. Строил бывший военный, мой тезка, родом с Алтая, ушел из армии после событий в Азербайджане. Много чего рассказывал, о чем не отваживались поведать наши СМИ. Последний дефолт сбил его с ног. Деньги нужны, чтобы дать сыну высшее образование.
В тещином доме расположился бывший тренер по борьбе. Представляться не приходил, хотя черепицу свою пристраивал возле нашего забора. Чтобы не сперли. Сейчас, говорят, прикупил мясокомбинат. Так что постоянные шашлыки бесплатные. Друзья, которые частенько наезжают на иномарках, судя по комплекции, тоже борцы. В прошлом. Сейчас они борются на скользком ковре жизни и, очевидно, довольно успешно. В новое время оказались жизнеспособны союзы, лишенные всякой идеологии, но со своей давно сложившейся иерархией, что позволяет выступать как целое. А любое прочное единство в эпоху разброда – залог успеха и процветания.
Но, конечно, союзы, которые скреплены вместе пролитой кровью, самые крепкие и результативные. Тут на первом месте афганцы. Подтягиваются к ним и участники чеченской войны. Уголовники, рискующие соперничать с ними, поневоле в тени – к самым большим и, главное, к почти легальным бабкам им не пробиться. Да и к тому же образования не хватает, не те университеты кончали. Думаю, что не будь этого костяка – более полмиллиона людей, прошедших закалку в Афганистане, словно специально для нашей сегодняшней жизни – современная реальность была бы намного хаотичней и кровавей. В этом можно видеть некую мистическую мудрость нашего престарелого Политбюро. Хотя Советскому Союзу и не удалось овладеть важнейшим стратегическим плацдармом, зато получилось в итоге бесконечно продлить царящую там смуту, которая, в свою очередь, не позволяет прочно овладеть этим плацдармом и США. В итоге они тоже покинут эту страну, как в свое время и Вьетнам.
Я как-то провел часа четыре за одним столом с бывшим командиром роты спецназа, который легально и с чувством законной гордости выколачивает в упряжке с боевыми друзьями свой миллион баксов, зарабатывая за день больше, чем я за год. Помогает уходить от налогов. Голова у него работает, как мощный компьютер. Знает все европейские языки и несколько восточных. Часто бывал в тылу у моджахедов, всегда успешно. Если надо для бизнеса, эти крутые парни готовы убивать без всяких интеллигентских соплей. Особенно уголовников. С глубоким чувством исполняемого долга и с тем же азартом, как поливали с вертолетов «духов». О том, что после такой практики можно испытывать какое-то отождествление с мишенью, и говорить нечего. Это просто работа, деньги.
В течение четырех часов я вскакивал из-за стола раз десять, с трудом гася в себе здоровое желание трахнуть бывшего афганца бутылкой по башке. Впрочем, ему бы это не повредило. А когда я, будто в шутку, попытался на прощанье ткнуть его кулаком в живот, он мгновенно обозначил удар: локоть – в солнечное, а кулак – под нос. Мягко и вежливо, даже с французским аккомпанементом, – «Кес ке се?» – но все же довольно чувствительно. Притом, что выдул около литра коньяка. Мой кулак все-таки ткнулся по инерции в его железный живот. Обошлось легким ушибом.
Каждое утро он совершает пробежку после стакана коньяка. Впрочем, с этим феноменом я сталкивался еще в Минске. Один преподаватель философии в БГУ на работу бегал из Крыжовки. Тоже после заправки алкоголем.
Однако, как выяснилось немного позже, страхи все-таки присутствуют и у этого супермена. Не зря же он возвел вокруг своего подмосковного шале трехметровую кирпичную стену, а жену и дочь без охраны никуда не выпускает. Жене даже не разрешается иметь собственную машину. Вместо этого к ее услугам в любое время дня и ночи водитель-профессионал. Но она хочет сама! Возможно, именно это желание и накличет, в конце концов, на нашего героя беду: женские желания принимаются к исполнению вне очереди.
Тут стоит признаться, что, видимо, просто пытаюсь замаскировать под чужое женское желание так и не реализованный импульс – основательно приложиться к компьютерной башке бывшего командира роты спецназа. Приложиться – одновременно с восхищением и без зависти. Жизнь с постоянным страхом в душе – за нее даже миллион не деньги. И какой же ты супермен, если боишься?
Пожалуй, единственный рецепт долгой и счастливой жизни – это никогда ничего не желать от собственного лица. Даже малейшее шевеление «Я» в человеке тут же вызывает плотный огонь объективности. Поэтому «Я» предпочитает невидимые не только другим, но и самому себе, глубокие и крытые ходы сообщений, по которым двигаются наши молчаливые желания к жизни и к свету. Но человеческое «Я» тем не менее все же часто встает в полный рост и бросается в атаку. Тут уже объективности не позавидуешь.
Синева затянулась тонкой молочной пленкой. Мягкое, нежащее тепло. Опять блаженно закрываю глаза. Чтобы лучше видеть. Река у меня за спиной, немного правее, до нее от красного дома метров сто, а от меня и все двести. Она блестит излучиной, петляет дальше, место так и называется – луки. «Куда идешь?» – «На луки!» Ударение на предлоге и поэтому словосочетание кажется одним словом – налуки. А дачники продолжают добавлять предлоги и идут загорать и купаться уже «на налуки». «Луки! – постоянно втолковываешь им. – Луки! А не налуки!»
Несколько лук, крутых изгибов, где река сужается, торопится, чтобы, наконец, вольно раскинуться и передохнуть в большом и глубоком омуте с редкими теперь белыми кувшинками. Там и сегодня можно поймать приличную щуку. Свою самую большую щуку – три двести – я поймал именно там, на свой шестнадцатый день рождения. Река словно нежится в этом омуте, вбирая в свое широкое зеркало облака и нависшие вербы, пока, наконец, со вздохом – обречена течь – не устремляется дальше.
Все еще медленно минует нарядную баню с черепичной крышей, расположившуюся на противоположном берегу.
