скачать книгу бесплатно
9) Ср. HAMANN, Werke VII, стр. 191; IV, стр. 283f; VI, 143 и др.
10) HAMANN, Werke VI, стр. 45f; дальнейшие ссылки даны ROTH VIII, a, 330; b, 259.
11) HAMANN в его «Golgatha und Scheblimini» (Vii, 19f). О причудливом названии этого сочинения см. VII, с. 94, 125f; VIII, a, 350, 353.
12) Он слушал Канта в 1762—65 годах, и он и через тридцать с лишним лет (в «Письмах в защиту человечества», 49-е письмо и предисловие к «Каллигоне»; Werke zur Philosophie und Geschichte XI, стр. 189; XV, XIX) в ярких красках описал необычайное впечатление, которое произвели на него его привлекательные и поучительные лекции, со всех сторон приглашающие к самостоятельному мышлению.
13) HERDER, Ideen zur Philosophie der Geschichte III, Karlsruhe 1820, стр. 171; IV, стр. 199.
14) HERDER, Metacritic (Werke, Zur Philosophie und Geschichte, Vol. XIV, page 97f и далее.
15) Ср. «Бог», О философии и истории, том VIII, стр. 215.
16) HERDER, On Philosophy and History, vol. II.
17) HERDER, Ideen zur Philosophie der Geschichte IV, стр. 199f; «Бог» стр. 224.
18) HERDER, Metacritic, pp. 194f, 312f. Ср. «Бог» (Werke VIII, 219), где существование Бога доказывается с помощью заключения: «Существует причина, связь мыслимого в мире согласно неизменным правилам, следовательно, должна существовать существенная причина этой связи».
19) HERDER, Gott, Einige Gespr?che ?ber Spinozas System, первое издание 1787, Werke zur Philosophie und Geschichte, Vol. VIII, pp. 93f.
20) Ср. об этом Готт, указ. соч. стр. 184f и «Идеи по философии истории», т. III, стр. 51, 77, 230; т. IV, стр. 188f, 254 и др.
21) Vom Erkennen und Empfinden (Zur Philosophie und Geschichte vol. VIII, pp. 54, 80); Gott, op. cit., pp. 277f; «Ideen zur Philosophie der Geschichte», vol. III, pp. 95f.
22) «Vom Erkennen und Empfinden», стр. 91, «Идеи III», стр. 203f, 196f, 210, 229, 12f. 244, 252. «О человеческом бессмертии» (Труды по философии и истории, т. VII, стр. 79f.
23) Двадцать книг «Идей по философии истории человечества». Ср. трактат «Также философия истории» и «Взгляды на будущее для человечества», op. cit. VII, pp. 105f.
24) Идеи 12, книга 6 гл. V, стр. 111.
25) Ср: Идеи, кн. 4, гл. 9; кн. 5, гл. 10; кн. 6, гл. 9; кн. 17, Введение.
LITERATUR – Eduard Zeller, Kants Anh?nger und Gegner, Geschichte der Wissenschaften in Deutschland, Bd. 13, M?nchen 1875.
ИОГАНН ГОТФРИД ГЕРДЕР
Метакритика Критики чистого разума
Предисловие
Во время путешествия в долину академической мудрости утомленный юноша заснул у входа в нее. ХУГО (1) (как повествует старая скандинавская хроника), вездесущий, подглядывающий, легкий, как мысль он во сне явился к нему, и, увидев чистое лицо юноши (желания родителей витали вокруг него), опытный странник сказала так: «Ты поднимаешься, о юноша, в долину, где, наряду со многими чарами и соблазнами, тебя ждет лучший и самый опасный дар богов – древо познания. На нем в колючей ограде висят соблазнительные горько-сладкие плоды. Услышь от меня, странника ХУГО, три коротких слова, и запечатлей их, как руны, в своей памяти:
Первое. Узнайте, прежде чем выбирать. Без окружающих предметов вы размышляете в пустоте, заполняя ее паутиной или еще больше превращая в пыль. Я странствую и подглядываю; вот почему меня называют мыслящим странником ХУГО.
Во-вторых. Поймите то, что вы слышите. Разум не приходит к вам; он обитает внутри вас. Вы знаете изречение Одина: «Только сердце знает, что в сердце; сам ум догадывается и постигает то, что говорит рассудок». Без него никакие руны не заговорят с тобой, сколько бы мудрости они ни содержали. Учись упражнять свой ум, ибо обучение – это упражнение. Если другой может думать, то почему не ты? И можешь ли ты думать за другого иначе, чем с помощью своих собственных мыслей и слов? Против своей воли все самостоятельно мыслящие люди – деспоты; они силой навязывают то, что они подумали. Они также навязывают то, что является их собственным образом мышления, обломками времени, в течение которого они стремились к этому образу мышления, иными словами, привеском, который тебе не подобает иметь при себе как свой удел. Как ты хранишь лицо свое от странных жестов, так храни уста свои от слов, повторяющих их. Пойми, что ты слышишь.
В-третьих. Учитесь для себя, а не для кого-то другого. Если вы слышите около кафедры, с которой годами велась громкая лекция, во время которой нельзя было никому мешать, призраки слов, шипящих, грохочущих, даже умоляющих о том, чтобы сам учитель произносил то, что он не желает говорить, только потому, что он привык к этим шарам слов, которые он катает; Вы видите тени, его старые друзья с детства, крадущиеся рядом, которых он незаметно заимствует и внедряет; (вы легко узнаете их в словах, которые возвращаются неожиданно и которые он использует с большим удовольствием;) остерегайтесь их больше всего. Для него они могут быть приемлемы; но когда ты вернешься в свой мир, чем они будут для тебя? Что скажут твои родные, что скажут твои дела, если ты, одетый в такую одежду, в сопровождении этих личинок, предстанешь перед ними? Подумай, что ты должен покинуть эту долину, что ты должен познать себя, свою будущую судьбу, мир. Это мир, сын мой, который ты не создал, не можешь создать и не создашь; научись познавать его, стань полезным для него». Приложив палец ко лбу юноши, он бросил на него взгляд и направился дальше.
В тот же миг перед пастухом предстала нечисть, H?GSA, (2) известная колдунья, которая называет себя дочерью задумчивого ХУГО, но является при этом наиболее злым и злейшим его врагом. Трижды она воззвала к нему скороговоркой: «Это для чувств! Это для разума! Это для разума!» и продолжала говорить:
«Не следуй советам, которые дал тебе старик, пылкий юноша, менее всего его последнему предупреждению. Его совет требует усилий и внимания, в которых он сам блуждает беспокойно; я же ничего не требую, я приношу тебе дары. Вот возьми эту трубочку; из нее ты выдуешь формы; формы чувственности и всевозможного умения мыслить, предшествующего всякому воображению. Заметьте! Я дую: пространство и время, категории абсолютной необходимости, постулаты всякого мышления. Посмотрите, как высоко они поднимаются, выходя за их пределы. – Вот коробка, полная прекрасных картин, настоящий критический идеализм. Опустите в нее свой маленький фонарик; все предметы мира будут появляться по вашей воле; (Тогда поторопитесь дать им имена!) пока, наконец, они не сольются в приятном успокаивающем северном сиянии. Смотрите сюда, я зажигаю свет». – «Тотчас же появились личины на личине; быстрая законодательница природы называла и называла». Вот, она заговорила, истинный образ разума, северное сияние, борющееся с самим собой.
Видите ли вы копья, шампуры, сталкивающиеся друг с другом, исчезающие, меняющиеся заново? Они – регулятивы разума, исходящие из фокуса воображения, указывающие на то, что фокус воображения выходит за все пределы человеческого знания, к абсолютной его полноте. Осветите этот маленький ящик для посвященных; ужас перед темнотой, наконец, исчезнет в отрадном удивлении перед фокусом воображения абсолютного всеединства, лежащего за всеми пределами человеческого разума. Никто еще не забрасывал снаряды и стрелы так далеко; но поскольку путь открыт, (теперь это единственный открытый путь) каждый крапивник со всеблагой властью летит к абсолютному миру и слову-все, летит намного выше создателя образа. – Здесь, в третьем прекрасном даре, четырежды сотканный дисциплинарный бич ради очищения: ибо это без всякого канона. С его помощью (направленной на других, не на тебя, ибо ты можешь сколько угодно декламировать общезначимые догмы и гипотезы) ты обретаешь ужас. – И затем самое великолепное из всего, план и набросок архитектоники всего будущего возможного познания и знания всех сил души. Окружность, основание, высота, все нарисовано; ни одна линия, ни на шаг не смогут они продвинуться дальше. Смотрите вверх“. И появился самый блестящий мираж. Разбитые колонны, перевернутые дома, дворцы и корабли, сломанные, плавающие мосты, фигуры из дворца Палангонии; юноша содрогнулся во сне, полный возмущенного ужаса. „Это, – сказал H?GSA, – древние философские системы, как они критически представлены и как ты должен их представить; это производит впечатление. Теперь смотрите дальше:" – и появилась совершенно новая архитектоника. (Здесь Хроника пропускает страницы, пока H?GSA продолжает:) «Теперь, с моим феерическим поцелуем, милый маленький сувенир, нож для раскалывания, полный магической силы! Все, что когда-либо писало перо, не только слова; слоги, буквы, паутины возможных-возможных, невозможных-возможных мыслей вы можете разрезать, разрезать им; ага, вы просто обязаны. Каждая вещь целостна только для общего понимания; сначала философский нож должен сделать свою работу a priori, чтобы можно было судить по простым понятиям, если, с одной стороны, для критического идеалиста должна предстать бездеятельная вещь, с другой стороны, должна предстать вещь, полная всех вещей. (3) Но ты еще не постиг этих тайн, спящий юноша; я толкаю тебя, и все же остаюсь с тобой. Мои девственницы займут мое место». Взмах руки, и они появляются. Гордая Унгемут, восторженная Модезухт и ее младшая, самая искусная сестра Кабале взвились в воздух в танце. Такого волшебного танца никто не видел: ведь то, что мы (говорит летописец) читали в течение разных лет, – лишь приблизительные репризы этого танца. «Вот, – сказала ХДГСА, – эти халды; они приведут тебя к дому, откуда слава твоя, слава даже нерожденных младенцев твоих, будет доноситься до ветров. Он называется Домом писем, его называет верховный Асен Руненбург, туда спускаются все мои любимцы. Помни меня». Тут H?GSA исчезла.
То, что пробуждающаяся молодежь успела сделать, будет отнесено к предисловию к метакритике власти суждения, т.е. к критике критической власти. Сейчас мы находимся лишь в предисловии к метакритике критики разума, то есть к критерию всей критики, без критерия, без канона и правила.
Итак, метакритика; название объясняет само себя. «Один только критический маршрут по-прежнему открыт», и до конца века, когда все должно быть завершено, каждый должен внести в него свой вклад, говорит сам автор «Vernunftkritik». (4)
Metacritic к «Критике чистого разума»; таким образом, речь идет о книге, а не об авторе. Тем более не о дарах и намерениях автора, а о содержании и эффекте книги. Тот, кто путает эти понятия и делает автора книгой, а книгу – автором, ничего не знает ни о чистом разуме, ни о критике и метакритике.
Из-за этой метакритики не следует и не нужно изменять ни одной строчки «Критики чистого разума», ставшей сводом правил критической школы: ведь это памятник времени, образец искусной эпистолярной поэзии. По стилю написания она также является (по решительному утверждению ряда критиков) высшим образцом философского порядка и краткости, сжатости и ясности.
Таким образом, отрывки, выделенные из «Критики чистого разума» Метакритиком, являются ее импровизированной основой. Эти отрывки пришлось выделить с помощью письменных знаков, чтобы никто не сказал, что автора обвиняют в лживости ума или что у него отнимают мысли: ведь здесь он говорит сам, причем в данном конкретном контексте, без междометий. Самой большой заботой метакритики было выявить суть написанного.
Метакритика оставила без внимания предыдущих комментаторов критической философии, и ее автор почти никого из них не читал. Более тридцати лет он знал принципы, из которых проросла сама «Критика чистого разума», в зародыше и расцвете; таким образом, solus et totus, pendet ab ore Magistri [индивидуальное и общее по воле Мастера – wp].
«Для кого должна и будет эта метакритика?». Не для критической школы; она, как она сама признается, изучила свой путь в эту систему и должна говорить на ее cant [языке плутов – wp]. Запретите ворону, который с трудом выучил императив, его мазь, и ему уже будет нечего сказать.
Но кроме этой школы есть еще народ; народ беспристрастных читателей. К ним, мужчинам и юношам, обращается с холодной уверенностью, (ибо было бы оскорблением для нации отчаиваться в своем человеческом чувстве) к ним обращается то, что в них живет, их светлое «я», интеллект, итак:
«Так обстоит дело с формами и формами мысли, с амфиболами и антиномиями, с дисциплиной и архитектоникой; читайте. Поэзия распадётся прежде, чем вы её побудите; она не существует ни сама по себе, ни друг с другом. Спросите о них сами, ваши чувства, ваш интеллект, ваш разум; у них есть права, предусмотренные законом. Хотят ли они быть превращены в пустые формы, рассудок – в бессмысленное написание, разум – в обманщика без канона, без завершения и цели, (как сам нескончаемый обман)? Как настоящие, благородные силы, они сами по себе имеют правила их использования, и склонность, отличную от той, которую им приписывает критический философ.»
Должен ли рассудок, когда оно говорит таким образом (являясь антиподом критического сверхразума), который не находит мыслимым рассудка без чего-то умопостигаемого, никакого познания без чего-то познаваемого, никакого prius без posterius, и именно в силу этого дающее разуму его приоритет, языку – его значимость, опыту его непосредственность, в то время как всякое пустое слово-пена, подобно осевшему сопению, или подобно тычинкам одуванчика, растворяется вдали, не должно ли оно найти слух у голоса, который эхом отзывается во всяком понимании, во всяком языке, из всякого внутреннего и внешнего опыта? Нация – не школа; кабалы и гильдии могут остановить и оскорбить истину, но никогда не подавить и не уничтожить ее. Какое-то время можно петь песню: Fair is foul and foul is fair, but the hour passes.
The charm’s wound [Очарование ранило – wp]. Двенадцать лет критическая философия играла свою роль, и мы видим плоды. Какой отец (спросите себя каждый) желает, чтобы его сын после критического припадка стал автономистом критического пошиба, метафизиком природы и добродетели, диалектиком или даже борцом с беспорядками рабулистов? А теперь оглянитесь вокруг и почитайте. Какая новейшая книга, какая наука не покрыта в большей или меньшей степени пятнами такого рода, и сколько благородных талантов загублено (мы надеемся, только на время); чужеземные народы насмехаются над нами: «Вы там, вы, немцы, которые так далеко продвинулись во многих вещах? Вы рассуждаете, как это вообще возможно, чтобы был такой интеллект? и как вы можете его достичь? Неблагополучная нация, о чем еще вам думать».
Заклинание закончилось. То, что этой философии было уделено такое доверительное и благосклонное внимание, было сделано в надежде на что-то значительное и благое. Она так много обещала; она так самоуверенно навязала себя; чего же она добилась? Протестуя против всякого догматизма, она стала самой отвергающей госпожой на языке, который до нее не позволяла себе ни одна школа. Кроме нее, нет спасения, нет достоинств и недостатков человеческих усилий. Она нашла сокровище, ее самые грубые извержения – золотые крупицы истины. То, что она не сказала, не имеет силы, пока она это не сказала.
Очарование запущено. Оправдания высмеиваются: «человек не понял мастера; нужно отправиться в паломничество к нему, чтобы услышать подлинный смысл законодателей природы, разума и добродетели». Если хочешь, чтобы тебя поняли, пиши понятно, а здесь можно было понять с первой строки. Теперь здание есть; долг, и, надо надеяться, спасительный долг, состоит в том, чтобы проследовать через это, изучить его с самой строгой беспристрастностью. «Ничто не может помешать прогрессу знаний больше, чем плохая работа известного автора, ибо прежде чем наставлять человека, он должен сначала освободиться от раздражения», – говорит МОНТЕСКЬЮ.
«Но какое самомнение!» – Никакого самомнения! Убежденный в том, что каждое умозрительное понятие можно и нужно сделать понятным, потому что туманная паутина слов – это не критика и не философия; убежденный в том, что то, что мы знаем о нашем разуме, все знают и могут прояснить для себя, что поэтому даже так называемая первая философия (называемая метафизика) не может не стать, совершенно безсектантной, как математика, чистой от всякого непонятного тумана слов, ясным изложением первых понятий нашего понимания и нашего разума, следовательно, действительно первой и последней философией, чистым языком распознающего понимания; Убежденный в этом, автор «Metacritic» не только считает, что любой другой мог бы написать ее, но и скромно признает, что многие другие могли бы написать ее лучше, но не честнее, чем он.
Противостоять самонадеянности – не самонадеянность; противостоять тщеславной диалектике, которая хочет лишить нас понимания, а вместо этого навязывает нам свои словесные схемы как высшие результаты всей мысли, противостоять ей, очистить оскорбленный язык от ее скверны и направить человеческое чувство к тому, что оно думает и говорит без диалектических кривляний и угловых крючков, в соответствии с его опытом, его внутренним сознанием; это не самонадеянность, а долг. Тот, кто искусственно искажает язык народа (с какой бы ловкостью это ни было сделано), портит инструмент его разума и вызывает его неудовольствие; множеству юношей он искалечил их благороднейший орган и ввел в заблуждение сам интеллект, область которого никогда не может быть закрыта для спекуляций. Но есть ли у нас больший долг и дар, чем свободное интимное использование нашего интеллекта? Протестантизм, таким образом, является метакритикой; он протестует против любого предписания-папизма, налагаемого на разум и язык так же некритично, как и нефилософски; он протестует против диалектического туманного искусства H?GSA. Laudandus PLATO, laudandus ARISTOTELES; prae omnibus veritas colenda urgenda, intime amanda.
I Заголовок и введение
«Критика чистого разума»; (5) такое заглавие обескураживает. Нельзя критиковать способность человеческой природы; скорее, ее исследуют, определяют, ограничивают, показывают ее использование и злоупотребление. Искусства, науки, рассматриваемые как произведения людей, критикуются либо по существу, либо по результатам их деятельности; но не естественные способности. (6)
Ученики великого человека, написавшего «Критику чистого разума, способность суждения» и т.д., однако, так увлеклись этим именем, что не только написали критические статьи о естественных и сверхъестественных способностях, но назвали себя своеобразными критическими философами и поместили всю, по крайней мере, высшую философию в последнюю очередь, в критику этих способностей. Эта критическая философия, говорят они, является единственно возможной, единственно истинной.
Ну что ж! Само незнакомое название налагает на нас большую обязанность. Каждый судья, судит ли он о природных свойствах или о произведениях искусства, должен исходить из чего-то ясно данного и не успокаиваться, пока это данное не будет ясно определено. Он должен судить в соответствии с законом, четко излагать его в обосновании своего суждения и точно его применять. Наконец, само его суждение должно быть ясным, определенным, вытекающим из данного в соответствии с данным ему правилом; иначе оно будет очищенным.
Любое очищение подчиняется тем же законам; и поскольку автор «Критики чистого разума» называет свое сочинение работой, «которая представляет чистую способность разума во всем ее объеме и пределах» (7), его можно и нельзя читать иначе, чем с проверкой, т.е. критически. Вытекающие из этого замечания не могут иметь более скромного названия, чем метакритика, то есть критика критики.
Но если разум подлежит критике, то кем он может быть критикуем? Не иначе как самим собой; следовательно, он является стороной и судьей. А по чему его можно судить? Не иначе как в соответствии с самим собой? Следовательно, он также закон и свидетель. Сразу же становится понятна сложность этой обязанности судьи.
Чтобы облегчить нам эту задачу, давайте разберемся:
Во-первых. Мы говорим здесь ни о ком ином, как о человеческом разуме. Мы не знаем никакого другого, не обладаем никаким другим; судить в человеческом разуме более высокую, более общую причину, чем человеческий разум, означало бы выйти за пределы самого разума.
Во-вторых. Мы действительно вправе требовать от других сил нашей природы человеческого разума в мыслях и словах для определенной цели; но мы никогда не должны забывать, что он не существует в ней отдельно от других сил. Это одна и та же душа, которая мыслит и волит, понимает и чувствует, осуществляет разум и желания. Все эти силы так близки друг к другу, так взаимодействуют и вовлечены друг в друга не только в своем использовании, но и в своем развитии, возможно, и в своем происхождении, что мы не должны думать, что назвали другой предмет, называя другое явление того же предмета. С помощью имен мы не делаем отделы в наших душах; мы не разделяем их, но обозначаем их эффекты, применение их сил; душа, которая чувствует и создает образы, душа, которая думает и создает принципы, – это одна живая способность в различных эффектах.
В-третьих. Человеческая душа мыслит словами; она не только выражает, но и обозначает себя и упорядочивает свои мысли посредством языка. Язык, говорит Лейбниц, – это зеркало человеческого разума и, как можно смело добавить, хранилище его понятий, не только привычный, но и необходимый инструмент его разума. (8) С помощью языка мы учимся мыслить; с его помощью мы разделяем понятия и часто сплетаем их в кучу. Поэтому в вопросах чистого или нечистого разума следует прислушиваться к этому древнему, всеобщему и необходимому свидетельству, и никогда не стыдиться, говоря о понятии, его глашатая и представителя, слова, обозначающего его. Часто это показывает нам, как мы пришли к понятию, что оно означает – чего ему не хватает. Если математик строит свои понятия с помощью линий, цифр, букв и других знаков, хотя он знает, что не может сделать математическую точку, провести математическую линию и что ряд других знаков принимается им совершенно произвольно, то как же судья разума может не замечать путей, с помощью которых разум точно выводит, закрепляет, завершает свою работу? Поэтому большая часть недоразумений, противоречий и несоответствий, которые приписываются разуму, вероятно, вызваны не им, а дефектными или плохо используемыми инструментами языка, о чем говорит само слово «противоречие».
Не думайте, что высокая критика чистого разума будет этим унижена и что самая изящная спекуляция превратится в грамматику. Было бы хорошо, если бы она могла стать таковой во всех отношениях: именно к этому стремился Лейбниц со своей квалификацией. Для великого лингвиста, исследователя языка, сопоставителя языков, как показывают сотни его трудов, обозначение наших терминов в их производных и составных частях было последней и высшей философией. Даже мудрый Локк, (как с честью называет его нация), не был равнодушен к органону нашего разума – языку. Не только в третьей книге своего скромно названного эксперимента о человеческом разуме он рассматривает природу, употребление и значение слов, но и сам признает недостаток своего эксперимента, потому что слишком поздно вспомнил об этом незаменимом средстве человеческого познания.
«Когда я начал это рассуждение о человеческом разуме, и в течение долгого времени после этого, мне не приходило в голову ни малейшей мысли о том, что каким-либо образом необходимо принимать во внимание слова; но как только я изучил простые и составные идеи нашего разума, и начал исследовать степень, а также уверенность нашего знания, я обнаружил такую тесную связь между знанием и словами, что если предварительно не обратить внимание на силу и значение слов, то очень мало можно ясно и правильно сказать о человеческом знании. Правда, это относится к вещам; но по большей части это происходит в такой степени через слова, что слова кажутся едва ли отделимыми от наших общих понятий».
Так, Локк, а также один из самых известных лингвистов его страны даже высказали мысль о том, что философ скорее мог бы назвать свою попытку изучения человеческого разума грамматической попыткой, трактатом о словах. «По мнению Аристотеля, говорит Скалигер, грамматика была не только, что не станет отрицать ни один здравомыслящий человек, частью философии, но и сам он считал ее неотделимой от грамматики. Он, Аристотель, часто улучшает, часто исследует и объясняет выражения, часто создает их. В постоянных комментариях он стремился донести до нас различные способы значения слов…". – Из Платона известно, какое большое значение он придавал языку, поэтому, чтобы исследовать термины, он несколько раз этимологизировал, хотя и неудачно. Так же поступали и стоики. В целом, греки выражали разум и речь одним словом – логос.
– — – — – — – — – — – — – — – — – — —
Пришло время перейти от заголовка к самой книге, введение указывает на ее цель.
I. «О различии между чистым и эмпирическим знанием»
Хотя все наши знания начинаются с опыта, они не все проистекают из него. Ибо вполне возможно, что даже наше опытное знание представляет собой некую обобщенную композицию того, что мы получаем через впечатления, и того, что наша способность познания (побуждаемая лишь чувственными впечатлениями) производит из самой себя, и это добавление мы не отличаем от основной субстанции до тех пор, пока долгая практика не сделает нас внимательными к ней и знакомыми с ее разделением.
Известно, что Лейбниц сказал это в тех же или подобных выражениях. «Вопрос в том, – говорится в его работе о Локке, которую стоит прочитать, – является ли душа сама по себе чистым листом, а то, что на нем нарисовано, происходит только от органов чувств и опыта? Или же она сама по себе изначально содержит принципы многих понятий и доктрин, которые внешние объекты просто пробудили в ней? Все ли истины зависят от опыта, или есть истины, которые имеют другое основание? Ведь если некоторые события можно предвидеть еще до того, как они будут испытаны, то очевидно, что мы в чем-то участвуем в них. Органы чувств, необходимые для всех наших реальных знаний, недостаточны, чтобы дать нам все знания; они всегда дают только примеры, то есть конкретные или отдельные истины. Но все достоинства, подтверждающие общую истину, как бы многочисленны они ни были, недостаточны для установления общей необходимости этой истины…". Поскольку Лейбниц в этом отношении с редким терпением рассмотрел все идеи, представленные Локком: поэтому Эберхард был прав, говоря, что философия Лейбница содержит именно критику разума и более свежую критику, (она находится перед глазами мира в этой работе), хотя из этого еще не следует, что благодаря ей вся более «свежая» критика стала ненужной. (9) Разум будет критиковать сам себя, и каждый критик его должен мириться с тем, что его критикуют, пока существуют разум и критика. Если его расчеты были верны, то почему он должен уклоняться от пересчета?
Если этот же вопрос, который поднял и Лейбниц, хотят выразить таким образом: «существует ли познание, независимое от опыта и даже от всех впечатлений чувств?» и эти познания называют априорными с определением, «что они происходят совершенно независимо от всякого опыта, и к ним вообще не прибавляется ничего эмпирического», (10) то в нем содержится то, чего не было в том вопросе. Там предполагалось, что чувственные впечатления вызывают, как говорит Лейбниц, внешние объекты для пробуждения понятий, следовательно, что эти познания и понятия, даже если они появляются в десятой высшей потенции, не будут полностью независимы от всех впечатлений чувств, от всего предыдущего опыта; здесь же предполагается, что они абсолютно таковы, и только тогда, если они таковы, они называются априорными. Можно сомневаться, что хоть одно такое понятие имеет место в нашей душе; по крайней мере, несомненно, что слово a priori не несет в себе такой строгости ни в одной человеческой науке, даже в математике. Я признаю в них пропозиции и заключения a priori, то есть в силу своего разума я признаю истины, лежащие в них самих по себе; хотя их материал, тела, поверхности, линии, фигуры, посредством которых я формирую понятие и имею его только в таковом, даже если я строю их в уме, даны мне только как posterius. В обиходе слово a priori относится только к тому, что следует; только по отношению к этому оно называется априорным: ведь ничто не выводится из пустоты. Откуда этот prius? Не из опыта ли, т.е. внутренней данности по правилам моего ума или внешней данности через мои органы чувств? Сделать себя зависимым от самого себя, то есть поставить себя вне всякого первоначального, внутреннего и внешнего опыта; считать себя свободным от всякого эмпиризма вне себя – на это никто не способен. Это было бы a prius прежде всего a priori; с этим, еще не начавшись, прекратился человеческий разум.
II. «Мы обладаем определенными знаниями априори
и даже обычный разум никогда не обходится без них». (11)
Такими знаниями, согласно этой книге, являются, во-первых, «положения, которые мыслятся с необходимостью в строгой общности, а также выводятся из необходимых положений; таковы все положения математики». В книге также приводится общепринятое утверждение о том, «что всякое изменение должно иметь причину». Здесь понятие причины настолько очевидно содержит понятие необходимой связи со следствием и строгой общности правил, что оно было бы полностью утрачено, если бы кто-то захотел вывести его из частой связи того, что происходит, с тем, что предшествует». – Если оставить в стороне этот пример, то под формой необходимого и общего, однако, существуют выраженные общие истины в человеческой душе и аналогичные положения в человеческом языке; но откуда берется их необходимость? как далеко простирается их общность? наконец, поскольку все общие положения должны быть в конечном счете прослежены до простых понятий, откуда и какого рода они? короче говоря, primum этого a priori как раз и состоит в вопросе.
Помимо суждений, критика также обнаруживает априорное происхождение в понятиях, таких как понятие пространства, субстанции и т. д. Вопрос о том, являются ли эти понятия независимыми от всякого опыта и в какой степени, остается открытым.
III. «Философия требует науки, которая определяет возможность, принципы и объем всех знаний априори». (12)
Безусловно, она нуждается в такой науке, и пока философия существовала, она пыталась это сделать. Не потому, что сам вопрос, а именно, как «возможно знание априори? на каких принципах оно основано? и в каком объеме оно может быть?», находится далеко за пределами нас: ведь мы сами имеем и можем только исследовать наше знание; но потому, что общие утверждения об этом малополезны, если знание в то же время не разделено и не упорядочено, не проведено к своему истоку через стадии и типы, не показано в символах, какими бы они ни были, и затем из природы человеческого понимания ясно, что в них является prius или posterius. Поскольку один и тот же человеческий разум по-разному строит свои понятия на разных языках, т.е. связывает, разделяет и подразумевает их, поскольку значение символа меняется со временем и то дает место этому, то другому побочному понятию, поскольку, наконец, именно с выводимыми, общими понятиями больше всего играет бессодержательный смысл человека, что затрудняет легкую науку, определяющую возможность, принципы и объем всех знаний a priori.
IV. «О различии между аналитическими и синтетическими суждениями». (13)
Поскольку все зависит от этого различия, как от ключа к великой тайне трансцендентальной философии (14), «Критика» позволяет нам услышать о нем подробно.
Аналитические суждения – это те, в которых связь предиката с субъектом осуществляется посредством тождества, а те, в которых эта связь мыслится без тождества, называются синтетическими суждениями. Первые можно также назвать объяснительными, а другие – расширительными суждениями, потому что в каждом случае предикат ничего не добавляет к понятию субъекта, а только делит его путем расчленения на его частичные понятия, которые уже, хотя и сбивчиво, мыслились в последнем; тогда как вторые добавляют к понятию субъекта предикат, который вообще не мыслился в последнем и не мог быть извлечен никаким путем его расчленения. Например, если я говорю: все тела протяженные, то это аналитическое суждение; если же я говорю: все тела тяжелые, то это синтетическое суждение. Суждения об опыте как таковом являются полностью синтетическими. Именно на опыте основывается возможность синтеза предиката гравитации с понятием тела, поскольку оба понятия, хотя одно не содержится в другом, тем не менее принадлежат друг другу как части целого, а именно опыта, который сам является синтетическим сочетанием впечатлений, хотя и случайным.
Но в синтетических суждениях a priori эта возможность полностью отсутствует. Возьмем высказывание: все, что происходит, имеет свою причину. Понятие причины лежит совершенно в стороне от этого понятия, и теперь указывает на нечто отличное от того, что происходит, и поэтому вовсе не содержится в этом последнем понятии. Как же тогда я могу сказать о том, что вообще происходит, нечто совершенно отличное от этого, и признать понятие причины, хотя и не содержащееся в этом понятии, тем не менее принадлежащим ему и даже необходимым? Что же здесь является неизвестным = X, на которое опирается понимание, если оно полагает найти, помимо понятия А, тот же предикат В, который оно тем не менее считает связанным с ним? Это не может быть опыт, потому что указанный принцип не только добавляет эту вторую идею к первой с большей общностью, но и с изъявлением необходимости, таким образом, полностью априорно и из одних только понятий. Теперь весь конечный замысел нашего спекулятивного знания a priori опирается на такие синтетические, т.е. расширяющие принципы: ибо аналитические действительно наиболее важны и необходимы, но только для того, чтобы прийти к той ясности понятий, которая необходима для уверенного и расширенного синтеза, как для действительно нового приобретения.
V. «Во всех теоретических науках о разуме синтетические суждения присутствуют априори как принципы»
1. Математические суждения являются полностью синтетическими. Это утверждение, похоже, до сих пор ускользало от внимания исследователей человеческого разума, а может быть, и вовсе противоречило всем их предположениям, хотя оно одновременно является неопровержимо определенным и, как следствие, очень важным. Ибо было установлено, что все выводы математиков рассматриваются в соответствии с законом противоречия, но только так, что предполагается другой синтетический закон, из которого он может быть выведен, но никогда как самостоятельный. Во-первых, следует заметить, что фактические математические утверждения всегда являются суждениями априорными, а не эмпирическими, поскольку они влекут за собой необходимость, которая не может быть предположена из опыта. Но если с этим нельзя согласиться, то я ограничу свою пропозицию чистой математикой, понятие которой уже подразумевает, что она содержит не эмпирическое, а просто чистое априорное знание. Пропозиция 7 +5 = 12 кажется аналитической по форме и одновременно является синтетической.
Ни один принцип чистой геометрии не является аналитическим. То, что прямая линия между двумя точками является самой короткой, – это синтетическое утверждение. Ибо мое понятие прямой линии не содержит величину, а только качество. Поэтому понятие кратчайшей добавляется целиком и не может быть выведено из понятия прямой линии никаким расчленением. Здесь мы должны прибегнуть к помощи обычной интуиции, с помощью которой только и возможен синтез.
2. Естественная наука (Physica) содержит синтетические понятия a priori как принципы в себе. Например, утверждение, что при всех изменениях в физическом мире количество материи остается неизменным, или что при любой связи движения эффект и контрэффект всегда должны быть одинаковыми. В обоих случаях очевидна не только необходимость, следовательно, их априорное происхождение, но и то, что они являются синтетическими утверждениями. Ведь в понятии материи я не думаю о постоянстве, а лишь о ее присутствии в пространстве посредством осуществления. Таким образом, я действительно выхожу за пределы понятия материи, чтобы априорно помыслить в нем нечто такое, чего я в нем не мыслил. Таким образом, это высказывание является не аналитическим, а синтетическим и, тем не менее, мыслится априорно; так же обстоит дело и с другими высказываниями чистой части естествознания.
3. Метафизика должна содержать априорное синтетическое знание, и дело вовсе не в том, чтобы просто расчленить и тем самым аналитически объяснить понятия, которые мы формируем о вещах априори, но мы хотим расширить наше знание априори, для чего мы должны использовать такие принципы, которые добавляют к данному понятию нечто, не содержащееся в нем, и посредством априорных синтетических суждений выходят так далеко за его пределы, что сам опыт не может следовать за нами так далеко, например, в пропозиции: мир должен иметь начало, и тому подобное. Таким образом, метафизика, по крайней мере, в соответствии со своей целью, состоит не из чего иного, как из синтетических априорных предложений.
VI. «Общая задача чистого разума»
Фактическая задача чистого разума содержится в вопросе: Как возможны синтетические суждения a priori?».
То, что метафизика до сих пор оставалась в таком неустойчивом состоянии неопределенности и противоречия, объясняется лишь тем, что эта задача и, возможно, даже различие между аналитическими и синтетическими суждениями не приходили в голову раньше. Стояние и падение метафизики теперь зависит от решения этой задачи или от удовлетворительного доказательства того, что возможность, которую она требует объяснить, вообще не имеет места в настоящее время. Дэвид Юм, который ближе всех философов подошел к этой задаче, но который не думал о ней достаточно определенным и общим образом, а просто остановился на синтетическом предложении о связи следствия с его причинами (Principium causalitatis), полагал, что он может доказать, что такое утверждение априорно достоверно, что такая пропозиция совершенно невозможна a priori, и, согласно его выводам, все то, что мы называем метафизикой, будет представлять собой простое заблуждение мнимого разума = проницательности, которая на самом деле была просто заимствована из опыта и получила видимость необходимости по привычке; На этом утверждении, уничтожающем всю чистую философию, он никогда бы не остановился, если бы имел перед глазами нашу задачу в ее общем виде, так как тогда он увидел бы также, что, согласно его аргументу, не может быть и чистой математики, потому что она непременно содержит синтетические предложения a priori, от чего утверждения его уберег бы здравый смысл.
В состав задачи, поставленной выше, входит одновременно возможность чистого использования разума при обосновании и осуществлении всех наук, содержащих теоретическое знание a priori об объектах, т.е. ответы на вопросы:
«Как возможна чистая математика?»
«Как возможно чистое естествознание?»
В отношении этих наук, поскольку они действительно даны, теперь уместно спросить: как они возможны? Ведь то, что они должны быть возможны, доказывается их реальностью. Но что касается метафизики, то ее слабый прогресс до сих пор и тот факт, что ни об одной из представленных до сих пор наук, с точки зрения ее основной цели, нельзя сказать, что она действительно существует, должны заставить каждого, кто имеет на это основания, усомниться в ее возможности.
Однако теперь этот вид знания в определенном смысле следует считать данным, а метафизику реальной, хотя и не как науку, но как естественную диспозицию (metaphysica naturalis). Ибо человеческий разум, не движимый одним лишь тщеславием обладания большими знаниями, неумолимо, побуждаемый собственной потребностью, переходит к таким вопросам, на которые нельзя ответить никаким опытным использованием разума и, следовательно, заимствованными принципами, и, таким образом, во всех людях, как только разум простирается в них до спекуляции, всегда существовала и всегда будет существовать некоторая метафизика. И теперь вопрос заключается еще и в следующем:
«Как возможна метафизика как естественная склонность?».
т.е. каким образом вопросы, которые ставит перед собой чистый разум и на которые он вынужден отвечать, по мере сил и необходимости, вытекают из природы всеобщего человеческого разума?
Но так как во всех прежних попытках ответить на эти естественные вопросы, например, имеет ли мир начало, или он возник из вечности? и т.д., все время обнаруживались неизбежные противоречия, то нельзя оставлять вопрос за пределом простого естественного расположения духа к метафизике, т.е. за пределом чистого разума, из которого, правда, всегда возникает некоторая метафизика (какой бы она ни была), но должна быть возможность довести ее с ее же помощью до полного завершения, либо в знании или незнании предметов, т.е. либо в решении о предметах ее вопросов, либо о способности и неспособности разума ввиду них судить о чем-либо, тем самым либо расширить наш чистый разум с достоверностью, либо установить ему определенные и определенные границы. Этот последний вопрос, вытекающий из вышеуказанной общей задачи, по праву должен быть таким:
«Как возможна метафизика как наука?».
Критика разума, таким образом, в конце концов, неизбежно приводит к науке; догматическое использование его без критики, с другой стороны, к необоснованным утверждениям, которым можно противопоставить столь же очевидные, следовательно, к скептицизму.
Эта наука также не может быть более привлекательной, поскольку ей приходится иметь дело не с объектами разума, а только с самой собой, с задачами, вытекающими целиком из ее лона и представляемыми ей не природой вещей, отличных от нее, а ею самой; поскольку тогда, когда она сначала полностью ознакомится со своими собственными возможностями в отношении объектов, которые могут встретиться ей в опыте, ей будет легко полностью и точно определить начало и пределы своего применения, которое пытаются вывести за все пределы опыта.
Поэтому можно и нужно считать недействительными все попытки до сих пор догматического обоснования метафизики; ибо то, что в том или другом случае является аналитическим, а именно простое расчленение понятий, сопутствующих нашему разуму a priori, еще не есть цель вообще, а только событие для действительной метафизики, а именно расширение ее знания a priori синтетически, и для этого непригодно, так как оно только показывает, что содержится в этих понятиях, но не то, как мы приходим к этим понятиям a priori, чтобы впоследствии быть в состоянии также определить их действительное употребление в отношении предметов всякого знания вообще. Для того чтобы отказаться от всех этих притязаний, не требуется особого самоотречения, поскольку неоспоримые противоречия разума с самим собой, неизбежные и в догматической процедуре, давно уже лишили престижа всю предшествующую метафизику. Потребуется еще большая стойкость, чтобы не сдерживаться внутренне трудностями и внешне сопротивлением, чтобы продвигать науку, необходимую для человеческого разума, из которой можно, конечно, удалить каждый проросший ствол, но не выкорчевать корень, с помощью иного, совершенно противоположного предыдущему, лечения, для процветающего и плодотворного роста.
Примечания
1) Hug, Hugo, Hugr – так называлась мысль, внутреннее чувство, склонность в скандинавском языке. Он ходил, заглядывая повсюду, легкий, как мысль. Hugsa, H?gsa означает думать, тайно замышлять, носить в своем щите.
2) Слово ведьма вряд ли имеет то происхождение, которое ему приписывает критическая философия (Anthropologie, p. 42): «слово ведьма, ставшее теперь немецким, происходит от начальных слов формулы мессы при освящении хлеба, который верующий видит телесными глазами как маленький кусочек хлеба, но после произнесения связан с тем, чтобы видеть духовными глазами как тело человека». Согласно нескольким диалектам скандинавского языка, имя, превратившееся в аббревиатуру, подобно благородным HUGH, HUGO, вероятно, происходит от hegen, то есть вести в уме, лелеять в мыслях. Злые мысли, злой взгляд и злое слово приписывались воплощению, которое имело силу тайно околдовывать, т.е. тайно вредить через злой смысл, подобно тому, как колдовство всегда любило вольеры, т.е. замкнутые круги, магические круги с тайным посылом смысла. Или же это происходит от скорости, которую приписывали этим художникам: для Hag, H?g, H?gr означает ловкого художника, искусного в направлении своей работы. Вероятное происхождение hocus-pocus (гораздо более новое слово) было известно со времен Тиллотсона. См. его «Рассуждение против транссубстанциации», Глоссарий.
3) «Зубило и молоток могут хорошо служить для обработки столярных изделий, но для гравировки на меди необходимо использовать иглу для травления». Таким образом, и здравый смысл, и спекулятивный полезны, но каждый по-своему; первый – когда он зависит от суждений, которые находят свое непосредственное применение в опыте; второй, однако, когда суждения обычно должны быть сделаны из одних лишь понятий». См. Prolegomena, pp. 12 и 13. И против кого это сказано? Против REID и BEATTIE; говорят, что они использовали долото и молоток; надеюсь, что в метакритике, которая следует далее, применяется также травящая игла, которая может быть использована более резко.
4) Критика чистого разума, страница 884, второе издание.
5) Второе улучшенное издание, 1787 год.
6) LOCKE, LEIBNIZ, HUME, REID и др. следовали общепринятым языковым нормам, так как называли свои работы Essay concerning human understandig, Nouveaux Essais sur l’entendement humain, Treatise of human nature и т.д.. В других языках название Critica intellectus humani, Critique de la pure raison, Critic on human understandig сразу же вызвало бы неприятное представление, так как о критике говорят только: il critique la raison humaine.
7) Пролог к будущей метафизике, которая может появиться как наука, предисловие, страница 14, Рига 1783.
