скачать книгу бесплатно
– Боярышню поди успокой, – отрывисто бросил он. – Пусть знает: я ее в обиду не дам. Сегодня, сейчас пойду к великой княгине. Ступай.
Жена удалилась без слова, без звука, лишь с трепетом ужаса и сострадания взглянув от дверей на его лицо – темное, страшное, неузнаваемое от гнева…
Глава 4
Благодарность княгини
Великая княгиня приняла его в комнате сына. Они только что отобедали, и юный князь уже удалился в опочивальню.
Княгиня Софья Витовтовна стояла посередине комнаты, между Всеволожем и дверью в опочивальню, загораживая ему проход. Всем своим видом она являла нетерпение и недовольство.
– Случилось что? – с высокомерным, подчеркнутым удивлением спросила она. – Что так спешно? Говори, а то почивать пора.
Но боярин смотрел на нее спокойно и твердо. Его невозможно было смутить.
«У, настырный лис!» – злобно подумала заносчивая литвинка. Она давно ожидала этого разговора, сознавая с досадой, что его не миновать. Слово, взятое Всеволожем с ее сына в безвыходном положении, без ее согласия, за ее спиной, беспредельно возмущало ее. Сын ее женится лишь на той, которую подберет для него она. Что ей до русских обычаев! Она – великая княгиня и мать! А теперь еще этот наглец явился требовать от нее каких-то оправданий и объяснений!
В ярости, она словно сделалась выше ростом. Будучи намного ниже боярина, она каким-то образом смотрела на него свысока, из-под надменно прикрытых век. Он увидел, как, вовсе не крася ее, углубились морщины возле тонких, возмущенно поджатых губ. Но, словно не замечая этого, старый вельможа заговорил спокойно и неторопливо:
– Дело неспешное, государыня, однако, мню, и откладывать его далее не годится. Дети наши с тобою сговорены, ныне октябрь, а об эту пору у нас на Руси принято свадьбы справлять. Так не пора ли и нам подумать о сем?
Княгиня София, не ожидавшая столь прямого хода, на мгновение онемела. Но лишь на мгновение.
– Не пойму, о чем ты толкуешь? – с таким естественным недоумением спросила она, что обманула даже такого искушенного лицедея, как Всеволож.
– Оно верно, – с сомнением разглядывая ее, отозвался он, – князь Василий Васильевич уже не в малых летах и волен сам решения принимать… И коли он тебе еще не поведал, знай: вот уже год, как он с дочерью моею младшей помолвлен. Мню я, настала пора слово великокняжеское сдержать.
– Да полно, Иван Димитриевич, – с холодной беззаботностью возразила княгиня, – ты, верно, его не понял. Али он не понял тебя, али, может статься, по юности пошутил…
– Пошутил?! – изменившимся голосом воскликнул вельможа.
– Не ведаю я, – быстро, но твердо перебила его она, – но только сын мой о браке том и не мыслит. И ты, боярин, – на этом слове голос гордой литвинки исполнился ядом уничижения, – об этом забудь. Великий князь Василий Васильевич сговорен с Мариею Ярославной, внукою великого князя Владимира Храброго.
– А мы, стало, вам не под стать! – вспыхнул боярин, но вспомнил о дочери и сдержался: – Одумайся, государыня! Роду нашему не впервой с великими князьями родниться. Сам я из смоленских князей, а жена моя – внука великого князя нижегородского, сестра великой княгини Евдокии Димитриевны. Так что и мы не худого рода и вам – родня. Дочь моя летами юна и красива. Одумайся! Я ли вам не служил! Благодарность и слово великого князя…
– Долго ли ты будешь нам Орду поминать?! – с досадой вскричала Софья. – Неужто и впрямь думаешь ты, что без тебя князь Василий не получил бы Москвы?!
Ответом ей было молчание.
Боярин молчал. Багровая краска гнева залила исказившееся лицо, и так темны и страшны стали его глаза, что Софья невольно отступила назад, в сторону двери, за которой – она это знала – стоял ее сын.
– Я хочу говорить с великим князем, – глухим, неестественно ровным голосом потребовал Всеволож и шагнул вперед.
– Нет! – вскрикнула Софья, уже откровенно загораживая собою дверь в опочивальню сына. – Он уже спит и нынче боле не выйдет. Он… захворал.
Боярин сделал еще один шаг – и Софья увидела над собой его искаженное откровенной ненавистью лицо. Она в ужасе отшатнулась, ударилась о стол… На столе звякнул, упав, колокольчик. Софья схватила его и затрясла что было сил. На звон в палату вбежал постельничий – и в испуге замер в дверях.
Софья, не глядя на растерявшегося дворянина, велела Всеволожу:
– Ты свободен, можешь идти.
– Да! – медленно подтвердил боярин, и от его тихого голоса озноб пронизал княгиню. – Да! Я свободен! Воистину так! И ты еще узнаешь, княгиня, что это значит!
Он повернулся и вышел, не кланяясь, и оставил распахнутой дверь.
Этой же ночью Всеволож покинул Москву.
В ночной тишине, в безмолвии, похожем на траурное, выехало из Кремля несколько тяжелых возов. В переднем, крытом, за глухими темными занавесками сидел сам боярин с притихшими, испуганными женою и дочерью.
Иван Димитриевич молчал. Черным огнем пылал в нем гнев. Он, казалось, был больше, чем может вместить в себя человек. Он жег, как раскаленный уголь, он душил, точно угар. Умирить, утолить, погасить его можно было только одним: возмездием.
Глава 5
Старший в роду
Князь Юрий Димитриевич терзался сомнениями. Он никак не мог решиться на то, что почитал своим долгом. Если что-то пойдет не так… Он понимал, что решает свою судьбу.
Да, вновь и вновь говорил себе князь, он, старший из живых сыновей Димитрия Донского, имеет несомненное право на московский престол. Никто не может оспорить сего. Что хан?! Русь окрепла, а в ставке раздоры – у хана теперь ни силы, ни власти нет. Сила – у него, у Юрия. Боярин Всеволож прав: Василий – безвольный мальчишка, ни на что не способный. Сместить его ничего не стоит, и Юрий лишь восстановит справедливость.
Но другая, больная мысль подтачивала его решимость. Все братья отвернулись от Юрия. Все они, забыв старину, отвергнув исконное право, – все они признали Василия Московским великим князем. Покорились ему. А ведь и они могли бы надеяться когда-нибудь, после смерти Юрия, занять московский престол! Они отказались от этого. Ради чего? Ради чего некогда согласился отказаться от власти князь Владимир Андреевич Храбрый – герой Куликовской битвы? Ради чего уговорил его на то Димитрий Донской? Разве им не дорога была старина?! Говорят, князь Владимир любил отечество больше власти. Но разве разумная власть зрелого мужа не более на пользу отечеству, нежели правленье мальчишки, неспособного даже на благодарность?!
Рассуждения казались верны, но почему-то не утешали и не убеждали…
«Не лучше ли отступиться?» – снова и снова терзался князь. Да, его право на власть было для него неоспоримо. Но как будто чего-то, ясного для других, он не понимал…
И как решиться на открытую междоусобицу, неизбежную войну, на этот последний, непоправимый шаг… Не прогневит ли он Бога?!
В задумчивости он поднялся и, зябко кутаясь в шубу, вышел в сени. Бояре сразу замолкли и поднялись. Всеволож стоял впереди. И вновь подивился Юрий, как изменился этот старик за какой-то год. Ни единого темного волоса, а взгляд, когда-то ясный и быстрый, – тяжел и темен. Как оскорбили его в Москве! Неблагодарен, малодушен и глуп Василий! Такой ли государь нужен Руси?! Нет! Нет! Не заслуживает Василий престола!
Князь Юрий Димитриевич выпрямился:
– Пойдем-ко, Иван Димитриевич. Сыновьям хочу написать.
Словно всполох огня осветил сумрачное лицо боярина. Он понял: быть войне!
Совершится отмщение.
Глава 6
Пояс раздора
Роковое письмо отца братья Василий Косой и Дмитрий Шемяка получили в Москве, перед самой свадьбой великого князя.
– Вот уж некстати, – буркнул князь Василий Косой, застегивая на жемчужные пуговицы нарядную парчовую ферязь[1 - Ферязь – парадная одежда бояр и дворян без воротника и перехвата в талии, с длинными, свисающими до земли рукавами.], – ведает ведь, что мы званы на свадьбу. Охота была от самого пира – и утекать! Да и к чему?
– И верно, что ни к чему, – поддержал его брат и небрежно бросил письмо на стол. Оно, коротко прошелестев, сейчас же свернулось в трубку. – Это все твой будущий родственничек мутит. Всеволож! Он-то обижен, как и отец, ну а для нас это все – на чужом пиру похмелье.
– Верно! – громко и резко хохотнул Косой. – Мы лучше сами на пир пойдем! Филька! – позвал он слугу. – Пояс неси!
– И то! – усмехнулся Шемяка, сощурив черные шальные глаза. – Помирим их. На что им враждовать?! Все едино по старине более не бывать: миновали те времена.
– Помирим! – весело подхватил Косой и нетерпеливо обернулся к слуге, вошедшему с поясом.
Тот торжественно подошел, держа перед собой на вытянутых руках золотой кованый пояс, сверкавший искрами алых, синих, голубых самоцветов.
– Ого! – воскликнул Шемяка. – Откуда такое сокровище?
Бледное, с рыжей остренькой бородой лицо Косого расплылось в самодовольной улыбке.
– Всеволож за внукою дал! Они этот пояс из рода в род перед свадьбой нареченному зятю дарят. И хорош, а?! – Слуга застегнул на нем пояс, и Косой повернулся, красуясь.
Золотые цепи на поясе качнулись и зазвенели, россыпью ярких огней заиграли драгоценные камни.
– Да-а-а, – покачал головой Шемяка. – Ай да Иван Димитриевич! Подарок поистине княжеский!
Не знали они, как не знал и боярин, что в прошлом драгоценного пояса кроется тайна поистине роковая. Не случайно наряд Косого сразу же приковал к себе изумленный взгляд старого московского боярина, некоего Петра Константиновича. Он-то знал, он помнил…
Давным-давно, когда сам Петр Константинович был безбородым юнцом, он видел уже этот пояс, поразивший и его своей красотой, – и видел его не где-нибудь, а в казне великого князя Димитрия Донского. Князь тогда как раз собирался жениться и на свадьбу должен был надеть этот пояс. Но на торжестве на нем почему-то оказался пояс совсем другой, куда более скромный… Однако никто ничего не заметил, не понял и не сказал, и молодой Петр Константинович никого не посмел ни о чем спросить. И все бы так и сошло, и забылось, но месяца через два его пригласил к себе Николай Вельяминов.
Пояс, украшавший хозяина, был тот самый, незабываемый, можно ли было его не узнать! Юный Петруша в немом изумлении разглядывал пояс и не посмел ничего спросить. Но позже, поразмыслив, он все представил так ясно, словно сам был свидетелем подмены.
Николай Вельяминов был женат на старшей дочери Суздальского и Нижегородского князя, а Димитрий Донской – на младшей. И по праву старшинства сестер ему, а не Московскому князю принадлежало право на драгоценный пояс. И его отец Василий, один из главных распорядителей на великокняжеской свадьбе, восстановил попранную, по его мнению, справедливость – подменил подаренный великому князю пояс на другой, попроще и победнее. А когда, много лет спустя, дочь Николая выходила замуж за Всеволожа, пояс по семейной традиции подарили ему.
Тогда, в те далекие дни, молодой Петр Константинович не посмел никому ничего рассказать. Но теперь, увидя опять этот по-прежнему неотразимый пояс, он изменил былому благоразумию. Хмельной ли мед, или старость, или запоздалое желание справедливости были тому виной, неизвестно, но только он тут же, за свадебным столом, заметив завистливый взгляд великой княгини, ей все и рассказал.
Княгиня София приложила немало сил, чтобы скрыть алчный огонь, разгоревшийся в ней. Пояс принадлежит ее сыну по праву – и она это право должна была восстановить.
Княгиня медленно поднялась. Величаво приблизилась к князю Василию Юрьевичу. Остановилась возле него. Тот удивленно встал и повернулся к ней, недоуменно моргая косыми глазами.
– Всем известно, князь, – высокомерно произнесла она, и даже литовский акцент не заглушал резкости ее возбужденного голоса, – что пояс твой принадлежит отнюдь не тебе, а великим князьям Московским. Ты не по праву владеешь им.
И прежде чем Василий опомнился, она расстегнула пряжку и сорвала с него пояс. Косой, остолбенев, молча смотрел на нее округлившимися глазами. Потом попытался схватить отобранный пояс, но княгиня проворно отдернула руку и отшатнулась назад. Вся палата ахнула как один человек.
Шемяка, сидевший рядом с Косым, вскочил и схватил брата за руки.
– Княгиня! – еле справляясь с готовым кинуться в драку Косым, хрипло воскликнул он. – Княгиня! Что это ты творишь?!
Не отвечая, Софья Витовтовна величественно отвернулась и, держа пояс перед собой, нарочито медленно прошла к столу великого князя.
– Он принадлежал твоему деду, – громко, торжественно возвестила она, – теперь он по праву принадлежит тебе.
И она положила пояс перед сыном на стол.
Бледный, испуганный юный великий князь растерянно смотрел то на нее, то на пояс, то на братьев Юрьевичей.
– Не пьяна ли ты, княгиня?! – вне себя крикнул Косой.
Софья обернулась и молча, холодно смерила его уничижительным взглядом. Косой задохнулся.
– Нет, она не пьяна! – весь дрожа, воскликнул Шемяка и, отпустив руки брата, сам выступил вперед. – И тем хуже! Эдакого бесчиния белый свет не видал! – Он оглядел притихших гостей, прятавших от него глаза, и вновь повернулся к великой княгине: – Стыдись, Софья Витовтовна! Брат мой не вор. Не ведаю, кто его оклеветал, но ты бы прежде разобралась…
– Полно, Димитрий! – высоким, срывающимся голосом перебил его Василий Косой. – Дивуюсь я на тебя! Дом, где забывают пристойность, – не место для объяснений! Ты, княгиня, – он нагнулся вперед, впиваясь ненавидящим взглядом в побледневшее вдруг лицо великой княгини, – ты нечестна!
От страшного слова Софья отпрянула, как от удара. Великий князь Василий вскочил. Вслед за ним поднялись все гости.
Но Василий Косой, казалось, ничего уже не видел вокруг себя.
– Люди не слепы! – выкрикнул он. – Люди поймут, кто здесь вор!
Шемяка схватил его за плечи и повлек за собою к выходу, но и уходя, он продолжал выкрикивать, оглядываясь на княгиню:
– Срамно и быть в этом доме, где приличий не ведают! Срам на тебе! Срам!
Шемяка наконец вывел его, но напоследок обернулся – и сам произнес тяжелым голосом воеводы, громом пронесшимся по палате:
– Поистине: срам!
И захлопнул дверь.
В тот же день, в тот же час, нимало не медля, Юрьевичи ускакали в Галич: к своему отцу, готовившему войну.
Глава 7
Завет отца
Бунко стоял на коленях возле скамьи, на которой лежал отец.
Отец умирал.
Еще утром истаяла трепетная надежда, что он одолеет ранение своей упрямою силой, которая прежде не подводила его. Но сила его таяла на глазах. Тогда явился в низенькой горнице позванный хозяином дома протопоп и совершил последнее печальное таинство, и удалился, скорбно благословив Буйка. С тех пор за окном прошел и угас сумрачный день, и тьма спустилась на мир, и заполнила горницу, и пала смертною тенью на родное опрокинутое на подушку лицо.
Как изменилось оно! Выступили бугры высоких скул, запали щеки, в темные тени ввалились глаза. Глаза, смотрящие за черту бытия, на нечто, недоступное для Бунка.
Отец уходил. Молча, мужественно переносил он боль, молча приближался к страшному рубежу, и вся сила его, упрямая, ничем не сгибаемая, несокрушимая сила, что составляла самую суть его существа, ушла в глубину, на этот последний, самый тяжелый бой. И на пороге смерти он не изменил себе…
Но вот запавшие веки медленно поднялись, и отец взглянул на Бунка. Юноша подался вперед. Тогда умирающий с трудом разомкнул иссохшие губы и тихо заговорил:
– Прощай… Благословляю тебя… – Рука его, протянутая вдоль тела, чуть шевельнулась, благословляя. – Уезжай… в Москву… Оттуда защищать надо Русь… Наша сила – там… Благословляю Московскому князю служить… Это – не измена… – Он хотел еще что-то добавить, договорить, но воздух не мог больше входить в искалеченную татарской стрелою грудь…
И застыли обращенные на Бунка глаза. И сила, непреклонная сила, перед которой благоговел Бунко, ушла из них…
Бунко дрожащей ладонью закрыл невидящие родные глаза. Наклонился, прижался лбом к холодеющей безответной руке. Отец ушел.
Одиночество…
Глава 8
Исход москвичей
