скачать книгу бесплатно
– Мое место! – объявил.
Максимка ему позавидовал: всегда Вовчик первым заполучал самое лучшее. Цела была и русская печь. И Максимка решил, что печь еще лучше.
– Ладно, – сказал Вовчик, – отдаю тебе это место. Залезай.
Похоже, что и ему вдруг понравилась печка.
Ночью бабушка вышла во двор и увидела Катерину.
– Не могу здесь спать, – сказала она. – Закрою глаза – вижу Фриду.
– Я тоже не спала, – сказала бабушка.
А Максимка и Вовчик спокойно спали до утра. Утром вышли оглядеться – Максимка был здесь впервые, а Вовчик бегал сюда на еврейские праздники: знакомые ребята с этой улицы угощали мацой.
Уже на рассвете дед Иван отправился на пожарище: привиделось ночью, что вчерашняя картина – дурной сон, а на самом деле стоит родной дом, как стоял, еще и уютнее стал, теплее. Проснулся, стряхнул наваждение. Казалось, весь город пропах дымом. Людей на улицах не было, только вокруг пожарищ бродили женщины в глухо повязанных старых платках, опустив головы, лопатами ковырялись в углях. Никто не обращал внимания на других. Непонятно было, что делать и с чего начинать. Все эти обуглившиеся бревна он привозил на Белке из ближнего леса. С каждым была связана какая-либо история. Выписать лес было не так-то просто, приходилось искать окольные пути. Несколько сосен он спилил, подпоив лесника и хорошо ему заплатив, несколько своровал под покровом ночи. Просить знакомых мужчин поучаствовать в воровстве не решался, поэтому пришлось привлекать дочек. Несколько бревен привез благодаря женской привлекательности дочки Веры. У лесника, как говорится, крыша поехала, когда увидел Веру. Очень рассчитывал подружиться с ней, взялся даже помогать на распиловке сосны. И был сильно разочарован, даже обижен, не получив желаемого результата. Больше других сестер отцу помогала Маша. Была она сильная, ловкая, а внешне не уступала сестрам. Лесник и к ней был неравнодушен, но объясниться с ней, глухонемой, не умел и потому отступился. «Пусть берет меня замуж!» – предложила Маша. «Так он женат», – ответил за лесника отец. «Тогда – вот!» – Маша показала леснику кукиш и рассмеялась. Иван застыл посреди пожарища: воспоминаний было много, целая жизнь. Маша была его постоянной печалью и душевной болью. Семи лет она переболела тифом и потеряла слух. Долгое время не понимала этого, считала, что родители и сестры придумали такую обидную для нее игру: раскрывают рты и ничего не произносят. В конце концов догадалась, смирилась. Однако, повзрослев, заинтересовалась отношениями мужчин и женщин и однажды, понимая свою в этом отношении ущербность, попросила найти ей мужа. В городе жило несколько глухих мужчин, но они оказались женаты. В одной из деревень нашелся слабослышащий парень, но познакомить с ним Машу не успели: началась война. «Хочу ребенка», – заявила однажды. Однако и эта задача не была решаемой по простому желанию, тем более в военное время. Катерина, скорее всего, тоже останется одинокой: слишком тяжела болезнь. Да и у Веры не все благополучно: ее суженый исчез из города за несколько месяцев до начала войны. Но у нее – Максимка и Вовчик. Порой, думая о дочерях, Иван надолго замирал там, где настигало воспоминание. «Что ты?» – беспокойно спрашивала Анна, жена. Иван отмахивался и от своих мыслей, и от вопроса жены: дескать, пустое, не стоит внимания.
На пожарище надо было что-то делать. Неясно самому, что и зачем, но хотя бы ради порядка. Была и радость: отбросив пару обгоревших бревен над бывшей холодной прихожей, Иван добрался до подпола, а в нем – и картошка на зиму, и кое-какие заготовки. Снова привалив вход в подпол бревнами, собрался идти к семье, когда услышал оклик. Это подошел Семен Коваль – старый друг, известный городской печник, который в свое время сложил печь и ему.
– Видал? Хаты твоей нет, а моя печка стоит.
Шутка эта не понравилась Ивану. Сердито глянул на Семена.
– Твою не спалили?
– Не.
– Ну так и шагай своей дорогой.
– Да ладно, – заволновался, завиноватился Семен. – Я помочь хочу. Я тебя тут второй день жду. Ты где остановился?
– На Слободе, у Борейши. Девки мои спать там не могут.
– Понятно… Моя хозяйка и заходить на Слободу боится… Вот что: перебирайтесь ко мне. Перезимуете, а там видно будет.
– Нас пятеро, Семен, да Максимка. Не пожалеешь?
– Может, и пожалею.
Впрочем, другого выхода пока не было. С тем и отправился к своим.
– Собирайтесь, – приказал в ответ на вопрос в лицах.
Отдохнувшая Белка, хоть и прихрамывала, шагала бодро. Максимке казалось, что левым глазом она ищет его. «Хорошая», – шепнул ей и погладил по ласковой морде.
* * *
На другой день в городском парке в братской могиле хоронили солдат, погибших при освобождении города. Кому надо, уже подсчитали, записали кто, сколько и при каких обстоятельствах, доложили, кому следует. Вести эти полетят незамедлительно на север и на юг, запад и восток, туда, где этих вестей не ждут, не хотят, боятся, где готовы бежать от них, подобрав юбки, полы пальто или тяжелого кожуха, бежать от равнодушного или печального почтальона – на край деревни, на край большого города, на край земли, да хоть на край света. Вот только отыщут, найдут, настигнут и тут и там, на любом краю.
Где-то живет мать и не знает, не знает, не знает, что в малом городке с именем Мстиславль хоронят ее сына, очень молодого, очень красивого, очень стройного, но сейчас он покойно лежит рядом с другими сыновьями других матерей, и не видно, какой он молодой, красивый и стройный, на лице его нет страдания или разочарования, а только покой; она очень, очень, очень надеется на него, на сына, потому что от него и только от него зависит и ее жизнь, и жизнь вообще – вся и везде, больше надеяться не на кого, не на кого, кроме как на сыночка. Ну и, конечно, на Бога. Она очень давно не улыбалась, губы в мелких морщинках забыли, как складываются в улыбку, а сегодня – нет, не улыбается, просто пробует улыбнуться, неуверенно, даже с опаской. «Что ты?» – обеспокоенно спрашивают. – «А так, – отвечает. – Хорошо мне сегодня, хорошо. Сынок приснился, сынок. Два года не снился, а сегодня приснился». Она даже спела вполголоса песенку, которую напевал сын, когда собирался в дорогу, в эту дорогу. Тихонько так напевал. Собственно, не всю песенку, а только две строчки вспомнила. Как это: «Крутится, вертится шар голубой, крутится, вертится над головой…» Нет, дальше не вспомню. Ага! «Крутится, вертится, хочет упасть…» Что за шар голубой? Может быть, небо? Но небо не может упасть на землю. Или – может, но только один раз в жизни, первый и последний. На самом деле никакого сновидения не было, сегодня она спала глубоко и спокойно, без сновидений. Было ей хорошо без причины. «Крутится, вертится…» И никто из близких не одернул ее, не предложил замолчать, погасить странную улыбку. Что улыбаться, если не знаешь? Если ничего не знаешь. А может, это и хорошо? Пускай улыбается, пока не знает. Придет, придет день и час, и она узнает, узнает. И соединит два дня в один, и никогда себе не простит той песенки и улыбки, той ночи, когда спала глубоко и спокойно. Никогда.
Вот и накрыли их всех просторными плащ-палатками, и никто больше не увидит, какие они были молодые, стройные и красивые, никто, никогда. Никогда! А вот и неправда авторская, потому что есть, есть человек, который знает и никогда не забудет, какой он был, как пел-говорил, как хмурился, улыбался, смеялся. У каждого молодого, красивого, стройного есть такой человек – один-единственный на всю жизнь и смерть. Сердце у этого человека замерло два года назад, когда, прощаясь, обняла его в последний раз. Так и живет с навсегда замершим сердцем. Как это возможно? Да никак. А вот живет… Но скоро, скоро конец войне, скоро и встреча с сыном на этой земле, в этом городе с названием Мстиславль, о котором не знала ничего и не хотела бы знать, в городе, где упало голубое небо.
Максимка и Вовчик пробрались между ног людей, плотно стоявших вокруг братской могилы, и увидели солдат с винтовками. Однако далековато оказались, и Вовчик решил пробраться поближе, а следом и Максимка, но тут кто-то сказал: «А ну, пацаны, убирайтесь! Нечего вам здесь делать!» – их вытолкали. Вовчик сразу побежал на другую сторону братской могилы, а Максимка не побежал. Он обиделся: люди думают – он просто так, он не понимает. А он понимает: тела солдат здесь, а души уже летят на небеса, по направлению к Богу.
Женщины тихо плакали, глядя на аккуратно уложенных солдат в могиле, на очень молодого офицера в новенькой форме со сверкающими погонами, орденами и медалями, и плач их был не только вечной музыкой смерти, но и надеждой на другую жизнь, – где-то там, в новых пределах, поскольку просто смириться с тем, что произошло, было нельзя.
– Не плачьте, матери! – произнес офицер, которому было поручено произнести слова прощания. – Не плачьте, сестры!
Не плачьте, не плачьте, не плачьте… Именно таких слов ждали люди: женский плач, словно оторвавшись от земли, взлетел к погожему сентябрьскому поднебесью. Ясная, солнечная стояла в те дни погода над Мстиславлем. Замерли облака над городом, затих шепот листьев в старом парке, и только желтые пряди в кронах берез говорили о скором похолодании. За молодыми березами стоял огромный старый дуб, жесткие листья его держались еще крепко: пора их не пришла. Но скоро, скоро они опустятся на братскую могилу, вместе с березами и кленами укрывая солдат на всю грядущую зиму.
Дед Иван на прощание не пошел, но прислушивался и, когда раздался оружейный салют, перекрестился, пробормотал какие-то слова. На следующий день он отправился с Белкой в лес, привез жердей и чурбачков, соорудил несколько топчанов и широкие полати почти на всю комнату, которую им отвел Семен. Женщины сходили на пожарище, достали в подполе картошку. И, как уже говорилось, сохранился на загнете печи чугун. Надо было продолжать жить.
3
– Дед, почему ты не на войне?
– Старый я, внучек.
– Сколько тебе лет?
– Много. В мои годы уже не воюют.
– Почему?
– Ноги у меня плохие. А на войне или убегают, или догоняют. Война на месте не стоит.
– Жалко. На войне интересно. Я, когда вырасту, обязательно пойду на войну.
– Нет, Максимка. Эта война последняя. Больше войны никогда не будет. Будем просто жить, жить и жить.
Максимка смотрел на деда и пытался понять: серьезно говорит или нет? С дедом часто не соглашались люди, а он не соглашался ни с кем. Еще одна война обязательно должна быть – хотя бы маленькая. Война – это интересно: по городу ходят солдаты, на площади стоят пушки… Правда, сгорел дом и живут теперь они у деда Семена, но это неважно, дед Иван построит новый.
– Дед, ты будешь долго жить?
– Долго, внучек.
– Сколько?
– Ты вырастешь, а я все буду жить.
– Хорошо, – вздохнул Максимка с облегчением.
Дед и Катя в старых фуфайках, которые нашли в сарае у Семена, растаскивали и сортировали обгоревшие бревна. Сильно обгоревшие дед Иван отвозил к Семену – на зимнюю топку. Максимка тоже ковырялся в пожарище и время от времени находил что-то интересное: окривевшую в огне ложку, нож без ручки, почерневшую кружку, большой гвоздь. «Дед, смотри!» – вскрикивал от радости. Дед одобрительно кивал головой.
– Дед, ты нам новый дом построишь?
– Не знаю, внучек. Я старый, Белка хромая.
– Я тебе помогу.
– Ну спасибо. Тогда конечно.
– И Вовчик поможет.
Улыбка у деда хорошая, от одного уха до другого. А кроме того, нос весело морщится, усы смеются, глаза прячутся среди коричневых морщин.
– Я очень сильный, дед, – показывал Максимка крепко сжатые кулачки. Теперь дед был его самым близким другом. Жаль только, что старый: не хочет или не может играть с ним.
Подходили женщины с соседних пожарищ. Интересовались:
– Будете строиться?
Дед молчал, а Максимка уверенно отвечал:
– Будем.
Погода стояла хорошая, порой даже солнце показывалось из-за облаков. Максимка с утра пробегал по знакомым улицам к базарной площади: там стояли несколько машин и пушек. Постоять около пушки, потрогать ее рукой, было большим удовольствием. Бойцы на посту глядели на него снисходительно. Почувствовав это, Максимка попытался взобраться на ствол пушки, но теперь получил незлой окрик: «Эй, эй!» Все это было почти счастье: бойцы принимали его всерьез. Были здесь и другие ребята – постарше, но они не решались подходить близко, а Максимка решился и оттого получил дополнительную радость.
* * *
Дед Иван заболел. Утром он не пошел на пожарище, а долго сидел после завтрака на чурбачке, потом опять лег. Через полчаса поднялся и снова лег.
– Деда, ты чего?
– Плохо спал ночью, внучек. Ничего, скоро поднимусь.
Но и к вечеру дед Иван не поднялся. Веяло от него жаром, по лицу текли крупные капли пота. Максимка тоже остался дома.
– Деда, ты умираешь?
– Не знаю, внучек. Завтра скажу. Иди гулять.
Были на улице ребята постарше, но у них свои игры. Максимка подходил к ним и скоро возвращался.
– Не интересно без тебя, деда.
Мама и бабушка поставили деду банки на спину и этим сильно испугали Максимку. Дед умирает? Утром, едва проснувшись, шагнул к топчану деда: жив или нет?
– Жив, внучек. Буду жить.
Однако пролежал на своем топчане еще несколько дней. Болезнь его стоила жизни Пеструхи: приготовили для деда бульон. Слезы посыпались из глаз Максимки, когда узнал, что Пеструшки больше нет, а есть горячий бульон. Едва сдержался, чтобы не зареветь.
Но и еще одна беда поджидала всех: выпал снег, засыпал пожухлую траву, нечем стало кормить лошадь. Сено, заготовленное на зиму дедом Иваном, сгорело вместе с домом. Надо было или добыть сена, или продавать Белку.
– Нет! – закричал Максимка, когда услышал такой разговор. Жизнь свою без Белки он не представлял.
Едва поправившись, дед Иван запряг Белку и поехал в ближнюю деревню Коробчино, где у него имелись знакомые хозяева, в надежде получить воз сена в долг. Но скоро вернулся с пустым: в теперешние времена в долг никто не давал. Опять возник разговор: продавать или не продавать? И что можно выручить за хромую лошадь? Если кто-то и купит ее, то на убой. Жалко. Пока решали эту задачу, Максимка караулил Белку, чтобы ни за какие деньги не позволить увести ее со двора, – хоть броситься под копыта.
Но все же случаются и счастливые дни посреди горя. Скоро дед вышел из дома посветлевший: старый друг, дед Семен, опять выручил, сказал, что на воз сена он ему наскребет. Таким образом, и Белка, и Максимка, и сам дед Иван были спасены. Самое интересное, что Белка об этом знала: почти рысью бежала в Коробчино.
* * *
У Максимки было свое постоянное место на широком общем топчане, но он любил улечься под бочок деду и поговорить о завтрашнем дне. Однако дед к вечеру уставал и хотел спать.
– Дед, расскажи, как будет после войны.
– Я тебе уже рассказывал, внучек, – сонно отвечал дед Иван.
– Расскажи еще. Дед, не спи!
– Ну… Хорошо будет.
– Расскажи – как. Я тебе помогу. Проснемся мы рано утром…
– Ну вот… Сам все знаешь…
– Знаю, только забыл. Ну? Проснемся мы рано утром и пойдем… Дед, не спи!
– Проснемся и пойдем…
– Куда пойдем? В лес?
– В лес… В дуброву.
– А зачем?
– За удочками… Найдем хороший орешник и вырежем две удочки. Ошкурим и положим на солнышко подсыхать…
– Дальше, деда, дальше!
– Попросим у Белки длинные волосы из хвоста, и я сплету две лески – тебе и себе. Привяжем лески к удочкам, накопаем червячков…
– Ты забыл, дед! А крючки, крючки!
– Правильно. Есть у меня два крючка: один тебе, один мне. Накопаем червячков и рано утром отправимся на рыбалку. Забросим удочки и…
– Опять ты забыл, дед! А поплавки?
– Да, поплавки. С поплавками плохо: всех гусей немцы съели. Но что-то придумаем… Найдем поплавки!.. Забрасываем удочки и ждем-пождем клева… Вот и первая поклевка у тебя… Пока, однако, слабенькая. Видно, уклеечка… – сонливость у деда прошла, и он уже в который раз рассказал Максимке, какие рыбы есть в реке, как они «клюют» наживку, сколько поймают и, вообще, как будет после войны. Он рассказывал, а Максимка слушал, смотрел в темноту широко открытыми глазами и видел себя, деда, реку, солнце, поднимающееся над лесом, слышал плеск крупных рыб. И чувствовал, какая хорошая будет жизнь.
Весна была солнечной и дружной, уже в начале мая можно было бегать босиком, купаться в Святом озере. Город начинал жить другой жизнью: подбирали помещение для будущей школы, искали учителей, составляли списки будущих учеников. Записали Вовчика в третий класс, поскольку два класса окончил до войны, а Максимку обидели, не записали даже в первый. Вовчик гордился, а Максимка залез на печку и там горько плакал. Занятия должны начаться, как и прежде, осенью, 1 сентября, а пока подростки сами искали занятия.
Вовчик исколесил весь город, нашел себе новых друзей, но Максимку с собой не звал, даже прогонял. А Максимка внимательно следил за ним и – выследил.
Перед торопливым отступлением немцы взорвали все кирпичные здания в городе, кроме церквей и костелов. Впрочем, одну церковь, в которой складировали одежду казненных евреев, все же взорвали. Пожаров в центре, помнится, не было, но от зданий остались только голые стены – без крыш, без окон, без дверей. Задача у них, по-видимому, была простая: лишить город будущего.
За стенами разбитого магазина местная ребятня устроила себе место сбора. Вовчик тотчас тайно примкнул к ним, однако прогнать Максимку ему не удалось: очень интересные назревали события. Кто-то из тех, кто постарше, притащил неразорвавшийся немецкий снаряд, которых было немало в городе. Было решено разжечь небольшой костер, положить снаряд в огонь и посмотреть, что будет. И все получалось, как задумали, уже натаскали хвороста и обгоревших досок, – получился бы хороший салют, если бы не Максимка. Он тоже хотел принять участие в празднике и добыл где-то огромную корягу, тащил ее с трудом, постанывая от натуги, и в конце концов прохожие женщины обратили на него внимание, заглянули в пролом двери, увидели разгоравшийся костер и снаряд. Крик подняли невообразимый, погасили огонь, а через несколько минут здесь уже были солдаты. Вина Максимки в том, что зрелище не удалось, была несомненна – и он получил от Вовчика заслуженный подзатыльник. Вовчик тоже получил от старших ребят, однако все помалкивали. Правда, дед Иван что-то подозревал, весь день ворчал беспричинно, но догадаться не смог. «Спички, – бормотал он. – Коробок спичек… Куда подевался?.. Вовчик, ты не брал спички?» Вовчик так мотал головой, словно хотел свернуть на бок тощую шею, а Максимка спрятался за дом.
