скачать книгу бесплатно
Наша горница хоть и мала,
Но чиста. Я с собой на досуге…
В этот вечер вся жизнь мне мила,
Как приятная память о друге.
Вернулся, как высвободился, как прояснел и преобразился добротой и светом юности.
* * *
Есть ли где еще такой «простецкий» народ, кроме нашего, русского, позволяющий на протяжении десятков лет «диспутировать»: пил или не пил его гениальный сын – поэт Сергей Есенин? И – более грустные «научные» дискуссии: сколько, мало или много, пил? И – далее: когда – именно и с кем – именно? И – последнее: иссяк его талант или не иссяк?
Уроды. Глухие, горбатые, слепые. Уроды не от природы, а от безнравственной непогоды. Не слышат соловьиный огонь есе-нинской скорби по красоте, по солнцу, по земле и свету. Не замечают его физического атлетизма, его кудеснической освоенности в биографии жизни и в предначертанностях поколений. Не отличают дверного косяка от мирового горизонта. А ведь над мировым непроницаемым горизонтом задержался пророк со свечою. Ну как не увидеть ее?.. Какому не поклониться?
Настоящие физические калеки, глухие, горбатые, слепые – сказочно крепкие, музыкальные, стройные и зоркие существа… А эти – измятые камнями осьминоги, выплюнутые вечной стихией моря на мертвый песок. Защищать поэта перед ними – стучать тонким невестиным перстнем по грязному пятаку свиней, не достучаться…
Прилепился к есенинскому имени обветшалый «литврач» Свадковский и давай зубами скрипеть, мертвый песок пережевывать: Есенин пил, Есенин израсходовался, Есенин «ороговел» нетрезвостью позыва к самоубийству. Есенин, – Свадковский еще уличит, – откалывал, мол, номера! А к чему все «очарование» медика поэзией? К тому – Есенин должен был повеситься…
Правильно. Есенин должен был повеситься, а Свадковский долго и назидательно жить, дабы долбить и в грббу великого сына России? Какое ваше дело, сколько прожил и сколько выпил Есенин? Есенин оставил для нас богатство – не пропить, не пропеть, не проплакать, как, допустим, степь – века пластается и ковылями шумит! А вы? Куда вы?
И догадаться ли вам: такого уровня поэт, как Сергей Есенин, подаривший нам тома и тома червонных золотых слитков, слитков и поэм, мог умереть не в тридцать, а в двадцать, но оставил бы то, что Богом ему суждено оставить? Такого гигантского уровня поэт не мог ливнем не добежать до горизонта или громом не докатиться до моря, не мог. Умереть он мог, но оставить обязан был – тома и тома. И оставил:
Бесконечные пьяные ночи
И в разгуле тоска не впервь!
Не с того ли глаза мне точит,
Словно синие листья, червь?
Неужели Свадковскому, ученому, неизвестно: жертвенность откровения, опрокидывающая преграды бунтарская налитость слова и не пьяный, а политический, русский гнев души – не признак депрессии? Ослабленный, растерянный, даже шепчущий исповедь священнику поэт – ни на минуту, ни на час, ни на день не парализован, и найдет он силы в себе для социального разинства, а разинство, и малое, – упор в будущее, а не петля:
Я любил этот дом деревянный,
В бревнах теплилась грозная морщь,
Наша печь, как-то дико и странно,
Завывала в дождливую ночь.
Голос громкий и всхлипень зычный,
Как о ком-то погибшем, живом.
Что он видел, верблюд кирпичный,
В завывании дождевом?
Не надо Сергея Есенина, как лилипуты Гулливера, прикручивать идейными канатами к пыльно-цементной бороде Карла Маркса и травить – хватит. Трезвенник литврач и трезвенник литкомиссар – кастраты. Рюмка водки, выпитая Есениным, – рюмка русского горя, русской обвды, бьющей из-под расстрельной полы сионистской кожанки Троцкого, а рюмка водки, выпитая литврачом или литкомиссаром, – водка: закусить им охота…
Посмотрите, как мучаются нынешние поэты, переживая о растерзанной прорабами России, гении они или не гении, пусть, но – поэты, они за красоту и свободу, а не за убиение Родины. Так и Есенин: надеясь на революционное очищение, красоту и свободу, напоролся на чекистский штык сердцем. При чем тут пьянка и драки? Свечу из рук поэта выбили, а всовывают в руки ему кровавый нож.
И никогда не замазать на стенах деревянных русских изб и на стенах русских каменных зданий огромные, с Курильские острова, пятна русской крови, их не удалось замазать ни вождям революции, ни вожакам развитого социализма, ни дьяволам-прорабам перестройки. Думы наши— кровь пращуров наших… А прорабы кровь человеческую гонят по артериям преданной ими страны. Повторяется эпоха Октября в России. Повторяется есенинская боль в действующем ныне живом русском поэте. Вот и опередил нас Есенин:
Я уж готов. Я робкий.
Глянь на бутылок рать!
Я собираю пробки —
Душу мою затыкать.
Конечно, литврач и литкомиссар использовали бы пробки по назначению: сдали бы в ларек, а тут – пьет, бандит, и пробками душу затыкает. От кого? Не от революции ли? Не от Ленина ли? От вас, от вас, кроты сырой мглы, чтобы вы не прогрызли дыры в сердце поэта, как в сердце народа. И хмель Сергея Есенина – его бессонная, осмысленная ненависть к палачам русского народа.
Рюрик Александрович Ивнев рассказывал:
«Сережа мало пил. Бывало, держит, держит рюмку и, подмигнув, украдкой выплеснет ее под стол.
– Почему, себя сохранял?..
– Нет, Сережа скоро настроение терял. Вредно ему веселиться…
– А говорят, много и часто пил?
– Завистники говорят! Выпьет и шум: «Я видала Есенина, пьяного!”… «Я видал Есенина, хмельного!”… И – поехало».
Рюрик Александрович имел право называть Сергея Есенина Сережей, друзья, не рядовые, а прочные и редкие.
«– Но буянил же Есенин?..
– А ты, а я не забуянем, если пристанут с хамством и клеветою? По клевете – суд за антисемитизм. По клевете – в каталажку. По клевете – внимания нет к нему. Бухарина нажужукали, а Бухарин – второй, за Лениным шел, за Троцким идет».
Есенин – крупнейший русский поэт. В антирусские годы провокации вокруг Есенина кипели, как лягушиные головастики в болоте.
Рюрик Александрович вспоминал: «Да, выпимши, да, кол-готной убывал из дома Сережи, из Москвы в Ленинград. Заехал к Толстым на извозчике, быстро и нервно собрал нужные вещи:
– Еду, уезжаю, сейчас!.. – Сошел к извозчику, а в окно: – Сережа, до свидания! – А через паузу: – Брат, прощай!.. – И еще: – Прощай, брат!.. – Не могу»…
И – доказывал: «Тридцатого марта расстреляли его друга, Александра Ганина. Тридцатого июля Максим Горький послал Бухарину «присяжное» письмо о поэтах, защищающих русскую деревню, несправедливо и опасно ударил по Есенину. Шестого сентября на поезде «Баку – Москва» Есенин «площадной бранью» одел Рога. И Рог направил в суд заявления, подтвержденное Левитом. На Есенина завели уголовное дело. Двадцать шестого ноября Есенин лег в больницу. Вышел из больницы двадцать первого декабря.
Побывав по издательским делам в редакциях, двадцать третьего декабря, вечером, Сережа выехал в Ленинград и двадцать четвертого приехал, а все тяжелейшие удары по нему – на конец года, тысяча девятьсот двадцать пятого!..»
Фраза Есенина «Меня хотят убить» Рюриком Александровичем интерпретировалась так: «Сережа пригнувает голову к подоконнику:
– Пули боюсь, камня боюсь!.. – В больнице…»
Бухарин не успел разразиться страшными обвинениями по Есенину, но травля началась на правительственном басе. Помог бы Есенину Ленинград? Нет. Ленинград помог погибнуть. Появился Есенин в Ленинграде 24 декабря, а 28 декабря, рано утром, участковый надзиратель в «Англетере», Н. Гробов, составил акт.
Читаем как есть: «…шея была затянута не мертвой петлей, только с правой стороны шеи, лицо обращено к трубе, и кистью правой руки захватило за трубу, труп висел под самым потолком, и ноги были около 1 1/2 метра от пола. При снятии трупа с веревки и при осмотре его было обнаружено на правой руке выше локтя с ладонной стороны порез, на левой руке на кисти царапины, под левым глазом синяк, одет в серые брюки, ночную рубашку, черные носки и черные лакированные туфли».
А в акте медэксперта А. Г. Гиляровского – «над переносицей вдавленная борозда длиной четыре сантиметра и шириной полтора сантиметра». А позже «борозда» чудесно «превратилась» в ожог, исчез пиджак поэта, исчезли туфли, а признаки трагедии в «почетном» номере гостиницы затаились. И мы, рожденные «с опозданием» на десятилетия, давно седые, лишь начинаем кое-что узнавать и кое в чем прозревать.
Гибель величайшего русского поэта может быть доказана и тогда – в народе утверждена. Но пока она, эта русская национальная трагедия, несомненно, не доказана. И я, не специалист, не исследователь судьбы Сергея Есенина, «волен» лишь пользоваться собственными наитиями, но до определенной меры. Наития – не доказательство.
Мы никогда не должны забывать: Пушкин не застрелился, а застрелен, Лермонтов не застрелился, а застрелен. Гумилев расстрелян. Блок уничтожен. Почему не убрать Есенина и Маяковского? Дорога смерти накатана, действуй. И вообще: на Руси и в тридцать седьмом убирали самых талантливых, даже в областях – самых талантливых. Есть о чем задуматься?
Делая зарисовки в «Англетере» с мертвого поэта, художник Сварог запечатлел одежду Есенина «встрепанной», заметил на ней обилие ворсинок от ковра, распростертого на полу. Сварог подтверждает наличие пиджака и туфель, «аккуратно» исчезнувших. И художник считает, уповают некоторые: Есенин убит в номере гостиницы. Тело его через окно убийцы планировали вынести, со второго этажа опустить в кузов грузовика и замести следы на вещах и на предметах, бдительно «упорядочить» преступление. Но окно не открывалось настолько, насколько необходимо, и убийцы, торопясь, разыграли вариант повешения…
Есть свидетельства: нарушен был режимный заведенный лад. Нарушено распределение и последовательность расположения вещей, мебели, предметов, всего того, что есть – гостиничный номер. Высказываются предположения: произошла схватка. Есенина в Америке еще «произвели в спортсмены», он никогда не выглядел шоколадным пай-мальчиком, сильный и решительный.
* * *
Как годы летят? В юности я клятву дал: если выпущу книгу, стану поэтом, приеду в Константинове и поклонюсь дому Есенина. Приехал. Весна. Иду. Завернул в магазин. А в магазине – хлеб, соль и водка. Той весною Рязань окончательно «догнала и перегнала» Америку по молоку и мясу. Разорилась начисто. Областной лидер застрелился, Ларионов, жертва грудобойцов ЦК КПСС, а Хрущев облаял его посмертно. Кого лысый канительник не лаял?..
Купил я хлеба, соли, водки. Иду на усадьбу поэта. Старушка в цветастом платке, запон вышитый, за мной увязалась. Присели у дома. Дом – домик. Высунулся из земли. Веселый и грустный. Окошки в мир глядят. Огород – голый. Ничего. Только молодые яблони привстали – цветут. Я на старушку поглядываю. Старушка поглядывает на меня, опасливая, я и говорю:
– Страдалец!..
– А ниче, все мы как?..
– Самый честный, самый красивый!..
– Ить не честных-то не рожали! – пошевелилась на траве старушка.
– Обижали, мстили им!..
– Им ли разве, а все и мы тута!..
Выпили. Старушка повторно выпила, отказываясь и крестясь, третью попросила сурово: «Все мы честные и все страдаем. А он-то, ну, где он еще такой есть? На гармошке играет. Угощает. И – плачет… А за мной ухаживал – не культи-мульти, шустрая… Добрый. Любили его. А супруга Сидора являлась на пепле. Есенины дважды горели. Зола. А Сидора, расплетенная, на пепле. Золу перебирает и трет. Чужестранная, а своя!..»
Где теперь эта старушка? Не спросил, не записал, беспечный. Да и нужно ли фиксировать, уточнять, когда – вот он, домик поэта, глядит на тебя?
Мать поэта, поди, молоденькую девушку, старушку мою, за ягодами брала, письма Сергею Есенину с ней на почту посылала, но кануло их совместное попечение за Оку, за мглистый век. Сестер Есенина помытарили, и дети поэта расправы не миновали. И ныне – тюрьмы отремонтированы: пожалуйста!.. Соль вздорожала, хлеб не укупишь, а водка – не прицениться, пропала.
А сестер Екатерине с лихвой «благодарностей» ссудила власть за брата и за мужа. Муж ее, поэт Василий Наседкин, схвачен за Есенина, а проступки приписать всякие разрешено, закона нет, совести у карателей нет: жми на карандаш.
Сидит она в камере. И ночью, так мне «воспроизвели», ночью, луна свидетель, – гулко разворачивают клепаную дверь и бросают на холодные каменные плиты окровавленную девчонку. Екатерина хоть и политическая арестантка и крупная шпионка, но душа-то в ней братова, обтерла девчонку, обогрела, наклонившись.
Познакомились – жена Бухарина. Того Бухарина, отравно-расстрельного, призывавшего казнить, казнить и казнить безвинный русский народ. Потерял неприкосновенность член Политбюро, угодил под пяту чугунного самодержца, Генерального секретаря ЦК КПСС Иосифа Виссарионовича Сталина.
Не рой яму ближнему, сам в нее попадешь. Народ не дурак: поговорка, пословица ли – из правды. Девчонка, женился-то на ней Бухарин, на четырнадцатилетней сестренке своей последней непервой жены, в чем виновата? Глупа еще. А палачи – до жалости им?
Деревянные, оловянные, чугунные истуканы, завистники, браконьеры поплатились за поэта: никому не удалось избежать того или иного Божьего наказания, никому.
Жаль Есенина. Не дали ему жить. Да и дышать свободно не дали. И ему ли только? Когда Ленин, Свердлов, Троцкий, Дзержинский и другие вожди революции топтались вокруг заспиртованной головы царя, отрубленной палачами на Урале, не мог наблюдать этот кровавый концерт Сергей Есенин. А что мог народ? А что, получается, мог император? Помолился – и бросил Россию…
Этот кровавый концерт, кровавый грех, мутит нас. Кровь царских детей, обрызгавшая ипатьевские подвалы, щедро пролилась по русской земле: Сергей Есенин был ею обожжен и обожжен сын его. Вслед Павлу Васильеву взяли Юрия. И расстреляли – вслед. В августе тридцать седьмого. Двадцать лет едва прожил парень, едва успел понять, чей он сын, едва успел стряхнуть с себя розовый туман детства. За отца – окровавили.
Обвинение Юрию Есенину – попытка создать организацию для терроризма: ликвидировать Сталина, Калинина, Кагановича и прочих ленинцев. То же «доказательство» – свинцовая пуля. Те же имена изуверов: Журбенко, Павловский, Кандыбин, Плавнек, Ежов, Рогинский, Костюшко, Климин, – все они испачканы кровью Павла Васильева.
Юрия Есенина арестовали в Хабаровске, солдата, из казармы швырнули в московские подвалы, в те, где сидел, ожидая пули, Павел Васильев… Нет русским людям пути, если они талантливы и прозорливы, нет!
Не исключено, слухи о расправе над царскими детьми, царем и царицей достигли и Сергея Есенина:
Конечно, мне и Ленин не икона,
Я знаю мир…
Люблю мою семью…
Сегодня, по определению экспертов, от вождя – голова цела, «то», «что» он от царя в стеклянном сосуде заспиртовал. Голова. Голова – за голову… Сегодня в Мавзолей зазывают людей с Красной площади через рупор-матюгальник, а люди не торопятся к Ильичу.
Жизнь отрезвила нас. Да и правители, от Ленина до Горбачева, отрезвили: что ни обещание – ложь, что ни прогресс – глупость, что ни закон – кабала. У нас – ни земли, ни достатка, ни права.
Я не каюсь и не стыжусь собственных стихов о Ленине. Я начал изучать Ленина с букваря, а закончил курс вчера в Мавзолее и у Кремлевской стены. Шагаю. Очереди нет. По мере удлинения очереди за хлебом и молоком – очередь к Мавзолею сокращается и сокращается, не пересохнет ли?..
Шагаю. Около Мавзолея – милиционер. У дверей Мавзолея – два солдата. За дверьми, внутри Мавзолея, – два солдата. На лестнице к гробу – два солдата и офицер, справа. И у тыльной стороны – два солдата и офицер. За выходом милиционер. Неэкономично.
Я – поражен. Милиционеры, солдаты, офицеры – как после бури: чуть печальны, чуть сутулы, чуть помяты. Черный мрамор ступеней, торжественный полумрак, державность покоя поколеблены: неужели гранитный Мавзолей непоправимо треснул?
И покойник – не великий человек? Притулился – маленький. Жалкий. И лоб – не огромный, обычный. И лампочка тускловатая. Вождь лежит – рыжий, плоско спеленутый. Страна, разрушаясь, спешит отринуть его и опровергнуть. Виновата? И мы, царь и народ, не без вины: куда катились? К Ягоде, к Ежову и к Берии?
А в Кремлевской стене и подле нее – инессы арманд, губельманы, куусинены, урицкие, шверники, пельши, то плитами, то бюстами, почему, за какие заслуги они здесь? Держава, нашпигованная ложью и смрадом, расползлась.
В ноздри Есенину пахнуло русской кровью, и распятая Россия замаячила перед ним, кресты, кресты, кресты, безвинные, безымянные, бесчисленные!.. Капитаны, с лысиной, как поднос, корабли, корабли – русская сказка изувечена и брошена на разграбление.
* * *
Художники – особые люди. Наметанность их взгляда и цепкость их ума неопровержимы. Значит, Сварог успел, рисуя погибшего поэта, уточнить для себя «поведение» окна: почему оно не раскрылось? Сварог принял на себя траурную глыбу ответственности, так? Сварог несколько часов провел около мертвого Сергея Есенина. А мы знаем: мертвые иногда говорят, как живые, если ты, живой, способен их слышать. А не желаешь слышать – пеняй на себя…
Следы сопротивления, бесспорные, Сварог заметил на пиджаке, а пиджак исчез. Туфли исчезли. Но обилие ковровых ворсинок? Допустим, поэт падал, лежал, даже встать не мог, пьяный, тогда как же он очутился на высоте отопительной трубы у потолка? И почему не зафиксировано медэкспертами «тяжелой дозы» алкоголя? А зафиксированная «доза» – не повод и для упоминания здесь… Тело, завернутое в ковер, в окно не просунули, а коридором нести побоялись?
Как же Есенин очутился на такой высоте? Эдуард Хлысталов, без нажима на «разоблачение», а продолжая выяснять и сравнивать, сопоставлять документы и донесенные до нас временем устные разгадки, осторожно предполагает: «Организаторы убийства Есенина прислали под видом врача провокатора, который определил, что смерть поэта наступила за 5—6 часов до обнаружения трупа, и выходило, что он погиб примерно около 5 часов утра 28 декабря 1925 года.
Однако тщательное исследование акта вскрытия тела поэта позволило современным судебно-медицинским экспертам определить, что тело в вертикальном положении находилось не менее 24 часов и смерть наступила (с учетом всех поправок) около 18 часов 27 декабря».
Хлысталов рассуждает: «Утром 28 декабря 1925 года по настойчивому требованию приятельницы Есенина – Е. Устиновой – был открыт номер пять, где четыре дня жил поэт. Открывал дверь комендант, сотрудник ОГПУ В. Назаров. Долго провозившись с замком, он повел себя странно: в номер не заглянул, не зашел, а повернулся и ушел от двери. Он поступил, как словно знал, что там Есенин мертв, и не хотел быть первым свидетелем.
Устинова и другой знакомый Есенина – В. Эрлих – вошли в номер гостиницы и увидели висящего в петле поэта. Они не оставили подробного описания, в каком месте и положении находился труп.
Присланный на место происшествия милиционер 2-го отделения милиции Н. Гробов составил акт, из которого также нельзя сделать однозначного вывода. Фотографирование места происшествия почему-то выполнял не криминалист, а портретист М. Напельбаум».
Хлысталов опытный, в прошлом – следователь по уголовным делам. Страдать излишними «фантазиями и наивностями» ему не полагается. Недавно престарелая, давшая о себе «сигнал» супруга коменданта гостиницы «Интернационал» (та же гостиница) Назарова, письменно подтвердила – смерть Есенина произошла задень до официального обнаружения его трупа. Эдуард Хлысталов заключает: «Назаров, открывая дверь номера гостиницы утром 28 декабря, уже знал, что Есенин мертв».
Я и раньше считал, что к гибели Есенина как-то причастен поэт Вольф Эрлих, который уверял всех, что он видел живым поэта около десяти часов вечера 27 декабря и не остался у него ночевать только потому, что нужно было идти к врачу и на почту. Теперь мы знаем, что к врачу Эрлих утром не ходил, а заявился в компанию своих друзей, где и пробыл всю ночь, подтверждая свое алиби к гибели Есенина. Но мы теперь знаем еще одну важную деталь – Вольф Эрлих был тайным сотрудником ГПУ…
Конечно, Эрлих мог солгать Есенину, не желая остаться у него, мог пойти от Есенина в любую компанию, это – дело Эрлиха. Но красная завируха тех лет, аресты в домах и гостиницах, слежка за Есениным до расстрела Ганина, а уж после – рысьим зрачком, не велят нам экзальтированно уповать на случайность.
