скачать книгу бесплатно
Великий русский поэт – преступник? А Дункан 3 октября 1921 года, в мастерской художника Якубова, произносит, встретя Сергея Есенина: «Ангел!..» И только 3 августа 1922 года Есенин с Дункан возвращаются из-за границы.
Галя Бениславская тоскует: «Всю ночь было мучительно больно. Несмотря на усталость, на выпитое, не могла спать. Как зуб болит мысль, что Есенин любит эту старуху и что здесь не на что надеяться. И то, что она интересна, может волновать, и что любит его не меньше, чем я. Казалось, сердце и то не светит больше, все кончено».
Несуразная жизнь. И мы, русские, несуразны. Ни одного гения своего не уберегли от клеветы и травли, ни одному великому поэту не подлили мечтательности и вздоха: то пуля, то виселица…
Брата, по матери, Александра, Сергей впервые увидел, будучи уже известным, да и Саша был уже взрослым.
– Погостить к нам приехал? – сосед Сергея спрашивает.
– Да, погостить.
– А брата своего видел?
– Какого брата?
– Сашку.
– А где он? – даже вздрогнул Сергей.
– Вон идет с дедом Федором.
Подходит, вспоминает Александр, к Сергею, встал я против него, он мне прямо в глаза смотрит:
– Ну, давай поздороваемся, брат!
Мать Сергея Есенина выносила Сашу, уйдя от отца поэта, но развода так и не получила, возвратилась. Появились Катя и Шура… Отдав на воспитание Сашу, ребенком, мать Сергея Есенина бежала за повозкой подруги и под звездным холодным небом рвала на себе волосы… Трагедия тайны Есениных.
Татьяна Федоровна на сыновей смотрит: «Мне так радостно, так хорошо!» В юности Татьяна Федоровна, Таня, Танюша, слыла частушечницей, необыкновенно и перебористо играла на гармошке. Но осчастливленным дарованием судьба недодает счастья в обычной толчее. Первый ее возлюбленный не женился на ней. Замуж вышла за нелюбимого? Ушла из семьи – полюбила, Сашку родила, но развода не получила.
Если у Танюши – судьба русской работящей девушки, обиженной жестокостью быта и грубой ошибкой случая, то у Татьяны Федоровны Есениной – судьба русской матери, измученной горем и мглою нищеты, грузом бесправия.
Русская мать как бы обменялась, уравновесила между собой и сыном-поэтом посланную на них неправду, злыдство и разруху. Несчастье матери и несчастье ее сына-поэта взаимно заменены и взаимно непоправимы: палачи тут орудуют. Я знаю, кровь и слезы русской судьбы еще не раз вспыхнут синими васильками в равнодушном взоре мира. Вспыхнут и погаснут.
* * *
Голову царя Ленин прятал в сейфе. Сталин приказал замуровать ее в стене Кремля. Хрущев, нарушив ансамбль Кремля Дворцом съездов, засыпал царскую голову щебенкою и штукатуркой. Бог покарал Хрущева, а Ленина до сих пор держит на обозрении, мертвого. Брежнев поддавал – ничего не заметил… Андропов с Черненко быстро ретировались. А Горбачев запустил хасидов под православные своды соборов. Великий грех совершил, нехристь. Скитается теперь. Богом и Россией отверженный. Ельцин вертолетами Кремль содрогнул и – ничего…
Родина моя, держава моя «размонтирована» бандитами, а ее народ бедностью придавлен. Каково поэту? Труп вождя – в Мавзолее. А голова царя – в легенде. Кто же правит нами?
Долга, крута дорога,
Несчетны склоны гор,
Но даже с тайной
Бога Веду я тайно спор.
Устали мы и закручинились, загорюнились и приуныли. Потому и поэты русские пьют – пропасть коротают, над бездной плывут… А в бездне – кресты, кресты, места им не нашлось: ну где замуровать казненных?..
Царскую семью на Урале дьяволы в шахте замуровали, а русский ветер памяти и непокоя освободил ее. Кинулись раздраженные дьяволы народ русский замуровывать на бурьянных кладбищах запрещенных монастырей, под серебристыми рудниками Заполярья, под штыковыми обелисками Европы и Азии.
А русский народ, как ослабелый ребенок, прах немощи отряхая, к России, матери своей, тянется – закопать ее во рву, дьяволами приготовленном, не дает, богатырь истерзанный. А Ленин – замурован. Слюдой и медью оплавлен. Наблюдай за ним в форточку. Но гвалт сорить мы возле него не намерены:
Я не пойму, какою силой
Сумел потрясть он шар земной?
Но он потряс…
Сооружающие взрывные устройства на погибель царям террористы, стреляющие в живот губернаторам террористки не чванливы, уволокли с кровати дворянина-контрика на расстрел – они в его кровать и веки смежили. Кровь на мостовых их не угрызала, сиротство детей, забранных у арестованных и уничтоженных, не тормошило рыцарей народной революции. Дети – дети. Чужие – и в приюте покушают.
Горький – из босяков. Макаренко – педагог незаменимый. Колонии малолетних бандитов – советские университеты. А еще ядовитее: из них, колоний, несчастных детишек, у кого отцы и матери чекистской пулей просверлены в каменных подвалах, детишек, в ЧК, в ЧК призывали, хватать, как подросли и шинели ремнем опоясали, и сверлить пулями неугодных.
Кровавые детишки – кровавыми отцами стали. Кое-кто свихнулся – ум, как Мавзолей, трещину дал… Да и отпрыски террористов – не чище. В инспекторы, в следователи, в инструкторы вшились, а скелеты и скелеты – грузом висят над ними их террорные родители.
И внуки тех террорных родителей места себе в России не заприметили: демократничают, митингуют, депутатничают, а хроническую террорную болезнь не излечить – кровь русская им нравится, ищут ее у красных, у коричневых, не напьются, паразиты… Сиротам-чекистам и внукам-террористам, в дедов удались, ядом обоняние опрыснуло. И вкус к приличию уроды утратили.
Царь – выронил Россию. А эти – провоевали, протюремили. И сто лет не протянули – выдохлись. Пеленали нас портретами вождей, за чубы тыкали в буквари вождей, присягать заставляли вождям, в атаки бежать со здравицей в честь вождей, а не удержались. Злобой и предательством захватили Россию – злоба и предательство их закрутили и позором пометили при удувании.
Но за Россию – не грустно, а невыносимо. Наследили зверино и болванчиков, претендующих в министерские кресла, наковыряли в теплых дворянских постелях укокошенных контриков. Наковыряли, а мы еле-еле Гайдара, по-бабьи румяного и охапистого, стащили с премьерской должности. Влажный и потолстевший – неаккуратно разъелся, поспешил ученый внук террориста. Но десятки килограммов заполярных изумрудов ссудил, изловчился, «всучил» Израилю… Русская гордость не разрешила ему «отказать в услуге» ближним.
Сергей Есенин предвосхитил наследственных расхитителей:
Бедный люд в Москву
Босиком бежит.
И от сгона, и от рева
Вся земля дрожит.
И:
Послушай, да ведь это ж позор,
Чтоб мы этим поганым харям
Не смогли отомстить до сих пор?
Еще и еще напоминаю: Есенин с восторгом вышел на трассу революции, доверчиво посмотрел на ее железный бронепоезд, но отшатнула его месивная сукровь на чугунных колесах фыркающего сатаны – ехал, сволочь, через русские шеи, ломал позвоночники, тряс дома и пашни.
Зарываясь в лирику, как в рязанский пушистый снег, заплывая в нее, как в омут детства, поэт выздоравливал, пробиваясь в «свою глубь», в «Персидские мотивы», иначе – слово разорвалось бы.
Улеглась моя былая рана —
Пьяный бред не гложет сердце мне.
И:
Золото холодное луны,
Запах олеандра и левкоя.
Хорошо бродить среди покоя
Голубой и ласковой страны.
Голубой лунный покой и красоты – где они в России? Бронепоезд стучит и стучит по гудящим рельсам чугунными красными колесами…
Уберем Ленина, Свердлова, Дзержинского, Калинина, Рейснер и остальных, а куда Горбачева, Яковлева, Шеварднадзе, Ельцина денем? Они – живые, а натворили не меньше тех, давно опочивших. Что за линия такая: Ленин пошел по ней – по крови пошел. Сталин пошел по ней – по крови пошел.
Горбачев реконструировал ее, «одемократил», улучшил, выверил: республики из СССР вывалились и в крови барахтаются. Ельцин подправил и усилил Горбачева: народы в дым и кровь окунулись, злоба и смерть торжествуют.
Ленин – угрожал, свергал и уничтожал. Горбачев громил, свергал и перестраивал. Ельцин – встать на ноги человеку не дает: ветер хамства, голода и предательства по России гудит. Настоящие большевики: без врагов – ни шагу. Нет врагов – выдумают их и вперед ускоренными темпами двигаются…
Бедный народ. Палачи и провокаторы – в креслах царских, на тронах сидят. Чужое радио. Чужое телевидение. Чужие газеты и журналы. А попадаются среди чужих свои – замученные ценами, клеветою и судебными преследованиями. Россия под каблуком держателей золота и алмазов…
Как мог Гайдар стать главою правительства? Золото, золото и золото, алмазы, алмазы и алмазы!..
Немолчный топот, громкий стон,
Визжат тачанки и телеги.
Ужель я сплю и вижу сон,
Что с копьями со всех сторон
Нас окружают печенеги?
Окружили. И не сон – явь трагическая. Боннэр – у плеча Ельцина. Ну кто она? Кто Гавриил Попов? Кто Шахрай? Кто Чубайс? Кто Козырев? Кто Махарадзе? Кто Бурбулис? Кто Полторанин? Тошнит от фамилий.
Некоторые пишут: «Есенину в номере „Англетера“ проломили голову чем-то железным, острым, может быть, утюгом. Четырехсантиметровая рана запеклась. Несколько граммов мозгового вещества вытекло».
Некоторые пишут: «На горле Есенина веревку не затянули, а лишь захлестнули, и Есенин очнулся. Попытался высвободить себя из петли, схватился правой рукою за трубу и застыл». Но как же он «очнулся», если убит? Если и вещество мозговое пролилось?
Современные специалисты заново провели изучение документов, сопоставили факты, предположения и догадки, но документы остались в том «немом» времени, не заговорили с ними. Специалисты не перечеркнули молвы.
Но – повешен Устинов. Но – застрелилась Бениславская. Но – погибла Дункан. Уничтожен Орешин. Уничтожен Клюев. Уничтожен Наседкин. Уничтожен Иван Приблудный. Единицы выжили из окружения Есенина. А родным Сергея Есенина запечатали рты. С 1925 года по 1953 год. На двадцать восемь лет запечатали. Да и на двадцать ли восемь? В 1990 году «храбрецы» хором зашушукались, а потом и по архивам трясли носиками, зашуршали в бумагах…
Но кто виноват в молчании? Никто. Расстрельные пули, посланные палачами в поколения и в поколения, виноваты. И некого из нас корить. Некого угнетать. Всем нам отдавили языки. И безопасная храбрость – никому не в пример.
Ты запой мне ту песню, что прежде
Напевала нам старая мать.
Мать поэта, русская и седая, мелодии на гармонике подбирала – стихи уничтоженного сына напевала: боялась – умрет, не выдержит горя. Россия, Россия, что сделали, что делают с тобою?..
4. Судил их рок
Два настроения слились в поэте: чувство света, радости, песни и чувство хмури, тоски, мятежа. Два полушария земли: Север и Юг. Два крыла Вселенной: день и ночь.
Спокойной ночи!
Всем вам спокойной ночи!
И – как бритва:
Синий свет, свет такой синий!
В эту синь даже умереть не жаль.
Ну так что ж, что кажусь я циником,
Прицепившим к заднице фонарь!
И – как просьба:
Старый, добрый, заезжий Парнас,
Мне ль нужна твоя мягкая рысь?
Я пришел, как суровый мастер,
Воспеть и прославить крыс.
Башка моя, словно август,
Льется бурливых волос вином,
Я хочу быть желтым парусом,
В ту страну, куда мы плывем.
Обуреваемая «французскими но отцу, грузинскими по матери генами», Галина Бениславская признается в момент досады и кризиса: «Так любить, так беззаветно и безудержно любить, да разве это бывает? А ведь люблю, и не могу иначе; это сильнее меня, моей жизни. Если бы для него надо было умереть – не колеблясь, а если бы при этом знать, что он хотя бы ласково улыбнется, узнав про меня, – смерть стала бы радостью».
Но, порезавшись о быт, о личные драмы, свои и чужие, удивляется она: «Обозлился за то, что я изменяла? Но разве он не всегда говорил, что это его не касается? Ах, это было все испытание? Занятно! Выбросить с шестого этажа и испытывать, разобьюсь ли! А дурак бы заранее, не испытывая, знал, что разобьюсь. Меня подчинить нельзя. Не таковская! Или равной буду, или голову себе сломаю, но не подчинюсь».
Не подчинилась. И Лев Осипович, политкаторжанин, увлек Галю: с ним настоящую суть поняла… И с одним ли Повицким?.. Не подчинилась. Клянясь – изменяла. Приобретая – утрачивала. Оправдываясь – виноватилась. А цветы вспыхивали и гасли. Жизнь вспыхивала и гасла.
А 28 декабря 1925 года – телеграмма: «Москва, Брюсовский, дом Правды, 27, Бениславской МСК Ленинграда 103522 12 16 51 Сообщите Наседкиным Сергей умер – Эрлих». Телеграмма – почему Бениславской?..
И – дневник Бениславской: «Да, Сергунь, все это была смертная тоска, оттого и был такой, оттого и больно мне. И такая же смертная тоска по нем у меня. Все и все ерунда, тому, кто видел его по-настоящему, – никогда не увидеть, никогда не любить. Жизнь однобокая тоже ерунда. И общественность, и все, все есть, когда существо живет, так, по крайней мере, для меня тогда расцветают все мои данные, все во мне заложенное. Малюсенькая „надеждочка“ осуществилась, но это непоправимо».
Есенин погиб, а она: «…расцветают все мои данные, все во мне заложенное»… Чушь какая-то. Но нам ли ее осуждать? И осуждать ли?
И – 25 июля 1926 года опять: «Лучше смерть, нежели горестная жизнь или постоянно продолжающаяся болезнь». Ясно? Понятно? «Очень даже просто!» Значит? Ау, уа! Погода во всех состояниях – думаете, и все тот же вывод! Ну, так… гоп, как говорится, а санатория – «это ж ерунда». Ну, отсрочили на месяц, на полтора, а читали, что лучше смерть, нежели. Ну так вот, вот…
Сергей, я тебя не люблю, но жаль. «То до поры, до времени…» (писала пьяная) Б (ениславская).
