скачать книгу бесплатно
Эвакуация. 1941—1942 гг.
Валентин Петрович Лукьянин
1941–1945. Великая и неизвестная война
Хорошо известно, что победа в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг. ковалась не только на фронте, но и в тылу. Советская промышленность намного превзошла Третий рейх как по количеству, так и по качеству выпущенной военной продукции. Решающую роль в этом сыграла своевременно проведенная широкомасштабная эвакуация производственных мощностей из западных районов страны на восток, которая не имела аналогов в мировой истории. О том, как это происходило, какое мужество проявили при этом советские люди, с какой самоотверженностью они обеспечивали на новом месте выпуск столь необходимой фронту продукции, рассказывается в книге известного уральского публициста В.П. Лукьянина.
В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.
Валентин Лукьянин
Эвакуация. 1941–1942 гг
1941–1945. Великая и неизвестная война
© Лукьянин В.П., 2023
© ООО «Издательство «Вече», 2023
«Бегство», которое привело к победе
Об эвакуации и сегодня говорят часто в разных контекстах: эвакуируют обитателей подтопленных паводком селений, эвакуируют жильцов охваченного пожаром дома, эвакуируют работников и посетителей якобы (хорошо, если «якобы»!) заминированного торгового центра, эвакуируют, в конце концов, припаркованный в неположенном месте автомобиль. Но если слово «эвакуация» упомянуть вне контекста, то подавляющая часть жителей нашей страны на уровне подсознания свяжет его с событиями начала Великой Отечественной войны.
В энциклопедическом словаре, выпущенном еще в советское время к сорокалетию Победы, эвакуация деловито определяется как «перебазирование осн[овных] производит[ельных] сил из прифронтовых и угрожаемых р[айо] нов на Восток», которое «явилось важнейшим звеном перестройки нар[одного] х[озяйст]ва на воен[ый] лад»[1 - Великая Отечественная война 1941–1945. Энциклопедия. М.: Сов. энциклопедия, 1985. С. 891.]. А в народной памяти, хоть сменилось уже три или даже четыре поколения, по сей день сохраняются картины всенародного бегства, и неважно – просто ради спасения жизни или вместе с оборудованием разоренного предприятия: бесконечные потоки измученных людей, бредущих с заплечными мешками или ручными тележками по раскисшим осенним дорогам, медлительные эшелоны с громоздкими металлическими монстрами на платформах, а между платформами – продуваемые насквозь теплушки с мамами-папами, детьми и скудным домашним скарбом, который удалось (или позволено было) с собой увезти. А над головами беженцев – стервятники-мессершмитты, сеющие разрушение и смерть.
Нет смысла противопоставлять одно другому: было и то, и то. А проще сказать, было народное бедствие, сопоставимое по масштабу с катастрофой первого дня войны. Ибо, как утверждается в разных источниках, около 17 миллионов человек[2 - Эта цифра чаще всего встречается в литературе. Но в фундаментальном историческом исследовании (Великая Отечественная война 1941–1945 годов. В 12 т. Т. 7. М. 2013. С. 127) говорится даже о 19–20 миллионах.] – десятая часть тогдашнего населения нашей страны, – были увезены из обжитых мест в регионы, отдаленные от театра военных действий на сотни и тысячи километров, однако там ведь не было элементарных условий для размещения такого наплыва беженцев, так что и для коренных обитателей далекого тыла (их-то было в разы больше) эвакуация обернулась тяжким испытанием. Прямо или косвенно страдания, связанные с эвакуацией, коснулись практически всего населения СССР, вот почему память о ней, как и память о фронтовых событиях, до сих пор жива в каждой семье, в каждом роду.
И народное хозяйство вследствие эвакуации претерпело такое же потрясение: тысячи предприятий из районов, где ожидалось вражеское нашествие, были демонтированы и по частям вывезены в удаленные от фронта края. Это сейчас мы знаем, что прибывшую с эвакоэшелонами технику в тылу реанимировали для работы на оборону, а вы представьте себе, как складывалась ситуация в то время. Вот какую картину нарисовал Н.А. Вознесенский, председатель Госплана во время Великой Отечественной войны: «В результате военных потерь, а также эвакуации сотен предприятий валовая продукция промышленности СССР с июня по ноябрь уменьшилась в 2,1 раза. В ноябре и декабре 1941 года народное хозяйство СССР не получило ни одной тонны угля из Донецкого и Подмосковного бассейнов. Выпуск проката черных металлов – основы военной промышленности – в декабре 1941 года уменьшился против июня 1941 года в 3,1 раза, производство проката цветных металлов, без которого невозможно военное производство, за тот же период сократилось в 430 раз; производство шарикоподшипников, без которых нельзя выпускать ни самолетов, ни танков, ни артиллерии, сократилось в 21 раз»[3 - Вознесенский Н.А. Военная экономика СССР в период Отечественной войны. М., 1948. С. 42–43.].
Вот и попробуйте с тем, что осталось в распоряжении воюющей страны, производить оружие, налаживать оборону!
Конечно, что-то пострадало от бомбежек, артобстрела – но больше все-таки от того, что до последнего момента напряженно работавшие на оборону предприятия под напором обстоятельств были разорены и фактически уничтожены самими их хозяевами: что могли – демонтировали и вывезли, а что вывезти было невозможно (например, шахты, плотины) или не успевали – привели в негодность или уничтожили, чтоб не досталось врагу. А ведь это все потери только на начальной стадии эвакуации, на момент отъезда на восток страны.
Между тем увезли – это еще не значит сохранили: что-то погибло в ходе транспортировки (эшелоны же бомбили!), что-то потерялось в пути (что вполне объяснимо при тогдашней перегруженности всех транспортных артерий и неизбежной в такой ситуации неразберихе), чему-то не нашли применения на месте. Однако и то, что попало по назначению, «имплантировалось» в производственную среду, которая до того существовала в тыловых регионах, порой не менее болезненно, нежели чужеродные органы в живой организм.
Не надо быть провидцем, чтобы знать наперед, что из всего этого получится. К тому же в российском прошлом уже была попытка эвакуации предприятий вместе с квалифицированными рабочими и сырьем во время Первой мировой войны, и она окончилась очевидной неудачей. Историк А.Л. Сидоров, изучавший этот опыт, пришел к выводу: «Эвакуация в ряде случаев свелась только к собиранию всякого рода сведений и к составлению планов эвакуации и лишь в малой мере вылилась в вывоз промышленного оборудования, сырья и рабочей силы»[4 - Цит. по: Великая Отечественная война 1941–1945 годов. В 12 т. Т. 7. С. 118.]. Более характерным для того времени было бегство из «угрожаемых районов» (было в ходу такое выражение) в относительно безопасные места обывателей, обремененных лишь бытовыми пожитками, но и его масштабы несравнимы с тем, что происходило в 1941 году. «Согласно отчетам, – пишет авторитетный екатеринбургский архивист, – на начало 1917 года в Екатеринбургском уезде находилось 4472 беженца»[5 - Бухаркина О.А. «Из разоренного врагами края…». Сражения на западе страны заставили людей искать помощи на Урале // Уральский рабочий. 2014. 17 июля.]. Между тем счет эвакуированных на Средний Урал в 1941 году шел на сотни тысяч (цифры называются разные, но нам к этому вопросу еще предстоит вернуться).
Так что рассматривать всерьез возможность эвакуации применительно к крупным предприятиям, имеющим многотысячные коллективы, никому прежде и в голову не приходило. Не было такой практики в мировой истории войн!
Тем более немцы не ожидали подобной новации от народа, к которому относились с расистским высокомерием. Поэтому, я думаю, ни разведка противника, ни гитлеровские стратеги не усматривали чего-то опасного для рейха в томительно медленном движении эвакоэшелонов из прифронтовой зоны в глубь советской территории: в восприятии гитлеровцев это было продолжение разрушения «колосса на глиняных ногах», начатое блиц-операцией вермахта в ночь на 22 июня 1941 года. Уверенность в том, что результат первого удара будет именно таким, была главной предпосылкой «плана Барбаросса», так что все у них шло по плану. Продолжением плана было и то обстоятельство, что гитлеровские стервятники любили «попугать» беженцев внезапными атаками с воздуха, после которых на израненной земле оставались груды искореженной техники и окровавленные трупы: своими разбойными налетами захватчики вовсе не собирались остановить эпический исход уже побежденной, как им казалось, страны, а хотели только подчеркнуть свое полное военное превосходство и предупредить саму возможность появления у «недочеловеков» мысли о сопротивлении.
Однако недальновидные завоеватели поплатились за свою самоуверенность. Первые танки, не припасенные в тыловых ангарах, а сделанные уже на Урале с использованием эвакуированной техники, вступили в бой с захватчиками еще на подступах к Москве; защищенные уральской броней красноармейские дивизии продолжили громить врага под Сталинградом и Курском; тыловые заводы, преобразованные на основе эвакуации, создали вооружение, которым и была повержена гитлеровская Германия. «Бегство» советской промышленности от военной опасности было превращено организаторами нашей обороны в беспрецедентный способ накопления и приумножения сил, что и позволило совершить коренной перелом в ходе войны и, в конечном счете, добиться Победы.
Думаю, этот парадоксальный поворот событий имел в виду Н.А. Вознесенский, один из стратегов эвакуации и ее первый исследователь, утверждая, что «Советское государство в период Отечественной войны получило слаженное и быстро растущее военное хозяйство»[6 - Вознесенский Н.А. Военная экономика СССР в период Отечественной войны. С. 10.]. Такая оценка небывалого в мировой истории войн маневра прочно утвердилась в советской историографии. Ее поддержал и маршал Г.К. Жуков в своих мемуарах: «Народная трудовая эпопея по эвакуации и восстановлению производственных мощностей в годы войны, проведенная в связи с этим колоссальная организаторская работа партии по размаху и значению своему для судьбы нашей Родины равны величайшим битвам второй мировой войны»[7 - Жуков Г. К. Воспоминания и размышления. В 3 т. Т. 2. М., 1985. С. 47.].
Однако советская историография, признавая эвакуацию «одной из ярчайших страниц истории Великой Отечественной войны»[8 - Великая Отечественная война. 1941–1945: энциклопедия. С. 801.], глубокого погружения в эту тему избегала – надо полагать, из-за того, что эта страница не очень выигрышно смотрелась в галерее «славных побед». Содержательные (отдадим должное) главы об эвакуации включались, как правило, в работы панорамного плана (что-нибудь вроде «Уральский тыл во время войны», «Советская экономика в период войны» и т. п.); в таком контексте они выгодно подчеркивали глубину пропасти, из которой пришлось выбираться стране под мудрым руководством… Сталина? Партии? Это уже детали, ибо по-настоящему сложная проблема для историков, работавших в условиях идеологической цензуры, заключалась в том, что надо же было как-то объяснить читателям, под чьим руководством и почему страна свалилась в ту гибельную пропасть. «Вероломство противника», «внезапное нападение» – такими «флажками» была отмечена черта, переступать которую им возбранялось. Специальной директивы не было, но механизмы идеологической защиты работали безотказно, крамольным мыслям ходу не дали бы точно.
А постсоветские (нередко почему-то мстительно-антисоветские) историки перво-наперво отвергли прежнее табу: изобличить «мудрое руководство» (хоть Сталина, хоть партии) стало их навязчивой идеей. Одним из редких отступлений от этой тенденции стала цитированная выше глава «Эвакуация как составная часть перестройки экономики в военное время» в 7?м томе 12?томника «Великая Отечественная война»: спрессованный в ней обширный массив фактов не встроен в матрицу старой или новой парадигмы. Правда, этой добросовестной работе компетентных историков, на мой взгляд, недостает концептуальной целостности.
Так или иначе, бросается в глаза, что количество книг и прочих публикаций, посвященных катастрофе первого дня войны, в нашей нынешней исторической литературе, пожалуй, сопоставимо с объемом всего, что написано об остальных 1418 днях, включая и победное 9 мая, вместе взятых, а вопрос о том, по какой причине ход войны повернулся от катастрофы к победе, вообще не обсуждается.
«Но победа все-таки была?» – спросите вы. Ответы услышите разные. Кто-то польстит вашему национальному самомнению: дескать, русские долго запрягают, да быстро едут. Другие попугают откровениями о штрафбатах, заградотрядах, «заложниках» фронтовиков – семьях, оставшихся в тылу. Или порассуждают о победительном ленд-лизе. А то и вовсе представят победу как поражение. По крайней мере, как победу «режима» и «поражение» народа.
Общим же для всех этих вариантов, изобретенных «свободной мыслью», остается убеждение, что бездарное «большевистское» руководство, ответственное за катастрофу 22 июня, в принципе неспособно было предпринять что-то разумное для спасения страны. «Слаженное хозяйство» во время войны – «заведомая ложь»: как оно станет слаженным, если даже в мирные предвоенные пятилетки развивалось бессистемно, импульсивно, по принципу «давай-давай»? И спасительная роль эвакуации – «очередной советский миф», ибо на самом деле та эвакуация была – хаос, неразбериха, некомпетентность, усугубление неоправданных потерь.
Можно было бы не придавать значения попыткам «либерального» переосмысления советской истории, но с фактами надо считаться, а факты таковы, что хаоса и неразберихи в ходе эвакуации на самом деле было через край. Об этом мне (думаю, и вам тоже) случалось не только читать, но и слышать и от самих бывших «беженцев» (увы, немногие из них дожили до наших дней); немало драматических рассказов на эту тему сохранилось и в семейных преданиях. А дотошные историки и в докладе Госплана СССР от 10 декабря 1941 года обнаружили признание, что «эвакуация происходила в условиях дезорганизации и хаоса», и в материалах госбезопасности СССР нашли тому подтверждение[9 - См. об этом публикацию в Интернете: Ермолов А.Ю. Эвакуация предприятий советской тяжелой промышленности в 1941 г. – уникальное историческое явление или масштабная неудача?].
Но если хаос эвакуации на самом деле был таким беспросветным – откуда и каким образом появились на Урале, в Сибири и в других восточных регионах страны новые центры танковой, авиационной и вообще – оборонной промышленности? А что они появились – такой же неоспоримый факт, как и сама Победа, которая без них была бы невозможна. Без объяснения этого факта и Победа необъяснима.
«А зачем ее объяснять, – возразите вы. – Разве недостаточно просто знать, что она свершилась?» Нет, недостаточно. Я отдаю себе отчет в том, что нынче память о войне (значит, и о Победе) нередко – предмет спекуляций. Но предмет не становится менее или более нужным оттого, что им спекулируют. Если кто-то пытается манипулировать моим сознанием в своих корыстных интересах – как я могу ему запретить? Но от меня самого зависит, распознаю ли я, что мною манипулируют, и сумею ли не поддаться замаскированному лукавству. Этой коллизии не избежать, погружаясь в изучение исторических событий, и я не обещаю вам «окончательной» правды, потому что историческая правда «окончательной» не может быть, пока история не завершилась. Но я, по крайней мере, не хочу, чтоб вы думали, как я; мне гораздо важнее, чтоб вы думали вместе со мной, и мне бы хотелось, чтобы читатель это понял «на берегу».
Историческая память – активный инструмент жизнестроения. Помнить и думать о войне нужно не только из уважения к своему деду (или роду), но и чтобы лучше понять самого себя, осознанно выстроить свое отношение к сегодняшнему дню и взять на себя ответственность за свое будущее.
Для меня ключевой вопрос, когда мысленно возвращаюсь в легендарную эпоху: почему тогда мы, общество наше, смогли победить «непобедимого» врага, а сегодня нам только и остается гордиться могуществом государства, которого уже нет и память о котором дискредитирована, а в своей безрадостной коллективной судьбе бессильны что-либо изменить? Задаться этим вопросом для наследников Победы – движение души, на мой взгляд, более значимое, нежели «воздать должное» и «помнить всех поименно», то есть возложить цветы или пройти по улице с портретом деда.
Так почему же тогда – смогли?
Попытки нынешних «правдолюбов» ответить на этот неизбежный вопрос удручают своей умозрительностью. Но если в необозримой панораме Великой Отечественной войны выделить ключевое событие, каковым можно и должно считать эвакуацию, – ситуация обретает осязаемую предметность и конкретность. Катастрофическая потеря ресурсной и производственной базы в результате оккупации противником самых населенных и промышленно развитых территорий западной части СССР даже нагляднее, нежели цифры потерь 22 июня 1941 года, отражает безысходность катастрофы первого дня. Но стране удалось в короткий срок восстановить свою обороноспособность и накопить силы и средства для полного и окончательного разгрома врага – вот где секрет Победы! Это возрождение могло бы показаться чудом, если б чудо не было столь очевидно рукотворным. Дело не сводится к эвакуации (и я о том еще скажу), но эвакуация в совокупности с другими мерами – фактор наиболее зримый, хорошо документированный, поддающийся количественным измерениям; ему и посвящена эта книга.
Заявленная тема, конечно, чрезмерно широка, чтобы претендовать на ее всестороннее раскрытие. Предупреждая разочарование читателя, который, возможно, не найдет в этой книге ответа на какой-то особенно волнующий его вопрос, я должен сразу ограничить проблемное поле, за пределы которого без особой надобности выходить не буду. Прежде всего, я предполагаю сосредоточить внимание, главным образом, на эвакуации промышленных предприятий и научных учреждений, потому что тема эвакуации культурного наследия, сколь она ни важна – все-таки другая тема. Но при этом нельзя не учитывать, что эвакуация как операция по возрождению обороноспособности страны была бы невозможна, если бы проводилась вне связи с великим перемещением народных масс на восток: она тут же была бы разгадана и пресечена противником, превосходившим тогда нашу страну по военной мощи. В том-то и секрет, что реальностью для всех была вынужденная обстоятельствами эвакуация-спасение, эвакуация-бегство, а что в этом широком потоке пряталась и передислокация военно-производственных сил, в то время мало кто догадывался. Это была одна из главных причин просчета гитлеровских стратегов: они просто «прозевали» процесс создания гибельного для них стального кулака! Опять-таки, если понимать, что передислокация оборонной промышленности совершалась в едином потоке с бегством от огня и железа накатывающегося фронта, то более органично соединятся в общей картине, с одной стороны, дезорганизация и хаос, запечатленные в народной памяти и документах, и, с другой стороны, «слаженное и быстро растущее военное хозяйство», о котором говорил Н.А. Вознесенский. Так что тема эвакуации-бегства в этой книге будет затронута, но не выйдет на передний план.
Следует еще, очевидно, сразу оговориться, что масштаб эвакуации 1941–1942 годов всесоюзный, но автор не стремился показать в сколько-нибудь представительной полноте географию эвакуации. Да, читатель предметно увидит, что путь в эвакуацию начинался из самых разных областей и республик западной части страны; что касается завершения этого пути в разных точках необъятных восточных территорий – об этом в книге говорится менее подробно; внимание автора сосредоточено, главным образом, на событиях, происходивших на Урале. Конечно, это объясняется тем, что автор живет и работает на Урале: здесь заводы, которые я знаю не понаслышке, здесь архивы, в которые я мог ездить на трамвае или ходить пешком, здесь давно и хорошо знакомые люди – участники описываемых событий, которые поделились воспоминаниями. Но, честно говоря, я не вижу особого порока в таком самоограничении. Во-первых, Урал – одно из главных направлений эвакуации; именно тут происходили наиболее показательные и значимые события этой планетарной по размаху операции. Во-вторых, повсюду действовали одни и те же механизмы эвакуации, проявлялись одни и те же закономерности: наращивание фактического материала не давало бы существенного приращения темы, но создавало бы дополнительные трудности для читателя и без того непростой для освоения книги.
И еще одна важная предварительная оговорка: предлагаемая книга написана не историком, а публицистом.
Резкой границы между двумя этими ипостасями не вижу. Многие факты и я добывал, подобно историкам, в архивах и научных изданиях. Но историки тоже, как и я, обращаются при случае к мемуарам, краеведческим публикациям, не пренебрегают вообще никакими источниками, из которых можно извлечь полезную информацию по теме. При этом историческая наука тесно граничит с публицистикой: ведь и для ученых-историков, в конечном счете, важно не только то, «как оно было на самом деле», но и «что из этого следует». «Historia est magistra vitae» – формула древняя, но ее и сегодня почитают своим девизом даже те представители профессии, кто подчеркивает свою приверженность «фактам и только фактам» и избегает «философии».
Тем не менее, я считаю необходимым публицистическую природу своей книги подчеркнуть. Разница – в понимании целей и средств. Я, как вы увидите, перейдя к следующим страницам, не стремился встроить свое сочинение в «научную парадигму», мне важнее было найти живой отклик у так называемого широкого читателя. Широкого не в количественном (при нынешних-то тиражах!), а в качественном плане. Такого, который не следит за дискуссиями в специальных исторических изданиях, но обладает некоторой эрудицией, здравым смыслом и желанием «самому разобраться». Ему, я думаю, не так уж важно, ввожу ли я «в научный оборот» новые факты или выстраиваю в новом порядке то, что известно всем, – важнее, интересно ли ему обсуждать загадки истории вместе со мной. (Вот почему я не слишком забочусь об исправности «научного аппарата», хотя, когда случается привести факт «не расхожий», ссылку на источник обычно делаю.) Не избегаю и аллюзий с современностью, если таковые по ходу рассуждения напрашиваются, ибо самый смысл обращения сегодняшнего человека к истории заключается в том, чтобы лучше понять себя в отношении нынешнего дня.
При этом рассчитываю не на единомышленника (с которым, как некогда остроумно заметил Ю.М. Лотман, говорить проще, но не о чем), а заинтересованного оппонента, ибо в споре рождается истина.
I. Катастрофы избежать не удалось
1. Перед катастрофой
«…неожиданно вероломно нарушила»
Самая мучительная загадка Великой Отечественной войны – внезапность ее начала.
Всем в стране война казалась неизбежной, ее ждали, понимали, что она начнется вот-вот. Общественное мнение активно к ней готовилось: в кинотеатрах крутили патриотические ленты, по радио звучали духоподъемные песни, в каждом трудовом коллективе проводились политзанятия с акцентами на «Кратком курсе ВКП(б)» и международном положении; молодежь осваивала азы военного дела в кружках Осоавиахима, сдавала нормы на значок «Ворошиловский стрелок», тренировала волю прыжками с парашютом и закаляла тело и дух военизированными эстафетами. На гражданских предприятиях осваивали производство военной техники и прятали их обновленный профиль за камуфляжными номерами. Грозным предзнаменованием грядущих бурь стали правительственные постановления об ужесточении производственной дисциплины, которые принимались правительством еще с конца 1938 года.
В пресловутом «Сообщении ТАСС от 13 июня 1941 года» утверждалось, что «слухи о намерении Германии порвать пакт и предпринять нападение на СССР лишены всякой почвы»[10 - Мировые войны ХХ века. В 4 кн. Кн. 4: Вторая мировая война: док. и материалы. М., 2005. С. 01.]. До сих пор историки гадают, была ли то попытка успокоить общественное мнение или же руководство страны решило таким образом прозондировать намерения не «вероятного», а к тому времени уже совершенно очевидного противника. Так или иначе, насчет того, чего следует ожидать от Гитлера в недалеком будущем, в Кремле точно не заблуждались. Мало того, меры защиты от грядущей агрессии принимали, как сегодня сказали бы, беспрецедентные.
Еще в мае руководством страны было принято решение упредить неизбежную агрессию со стороны Германии, перекрыв пути вторжения таким военно-стратегическим барьером, проломить который даже вермахту, возомнившему себя непобедимым, окажется не под силу. Воинские эшелоны, стараясь особо не привлекать к себе внимание (хотя германская разведка пристально за этими перемещениями следила), потянулись к западной границе. Историк М.И. Мельтюхов, однако, считает, что с этим решением сталинское руководство запоздало: сосредоточение войск должно было завершиться к 15 июля 1941 года, а гитлеровцы напали на три недели раньше, точно рассчитав момент: передислокация войск была в самом разгаре. Красная армия, пишет историк, была «застигнута врасплох и не имела ни наступательной, ни оборонительной группировки. Советские войска не были отмобилизованы, не имели развернутых тыловых структур и лишь завершали создание органов управления на ТВД (театр военных действий. – В.Л.). На фронте от Балтийского моря до Карпат из 77 дивизий войск прикрытия Красной армии в первые часы войны отпор врагу могли оказать лишь 38 не полностью отмобилизованных дивизий, из которых лишь некоторые успели занять оборудованные позиции на границе. Остальные войска находились либо в местах постоянной дислокации, либо в лагерях, либо на марше»[11 - https://rg.ru/2016/06/16/rodina-sssr-germaniya.html].
Это, конечно, так, но сам же М.И. Мельтюхов приводит данные о соотношении советских и германских сил, занимавших в тот роковой день позиции по ту и другую сторону границы. (Подчеркну: речь не о тех, кому было предписано выдвинуться к границе, а он не успел, а о тех, кто к утру 22 июня уже расположился и даже обжился на указанном месте.) Не буду выписывать из его публикации всю обильную цифирь (хотя она чрезвычайно интересна), назову лишь итоговые цифры, вычисленные самим историком: по личному составу противник превосходил советские войска в 1,3 раза, зато красноармейская армада имела значительный, а в некоторых случаях даже и огромный перевес в военной технике: по орудиям и минометам – в 1,4 раза, по самолетам – в 2,2, а по танкам в 3,6!
Этого должно было с лихвой хватить, чтобы остановить агрессора! Даже люди, никогда не изучавшие военное дело, знают: чтобы идти в наступление на обороняющегося противника, твердо рассчитывая его одолеть, нужно обладать, по меньшей мере, троекратным перевесом в военной силе. А немцы, собираясь атаковать советские войска, сосредоточенные на границе, не только не имели прописанного в учебниках перевеса, но очевидным образом и намного до уровня атакуемого противника не дотягивали. Мало того, некоторые дотошные нынешние знатоки военной истории даже усугубляют ситуацию, убедительно, на мой взгляд, доказывая, что немецкие танки, и без того относительно советских малочисленные, были изрядно изношены во время победных маршей по европейским странам, да и по своим технико-тактическим характеристикам уступали советским. Примерно то же можно было сказать и о самолетах, пушках. Сами немцы, впрочем, так не считали[12 - В этом легко убедиться, читая знаменитый дневник Ф. Гальдера: «У противника 400 истребителей современных типов; общее же число – 3 тыс. … Бомбардировщиков – 1600–2000; в большинстве – устаревших типов» (27 февраля 1941 года). Подобных суждений в записях, относящихся к периоду разработки плана «Барбаросса», в дневнике много.Генерал-полковник Франц Гальдер в описываемое время занимал пост начальника Генерального штаба сухопутных войск вермахта (Oberkommando des Heeres, ОКН; ОКХ – в тексте русского перевода дневника даются немецкие аббревиатуры в русской транслитерации). Это один из наиболее приближенных к фюреру гитлеровских стратегов (хотя путь с Гитлером он не разделил до конца, но об этом чуть позже). Его оперативный дневник – очень подробная, нередко почасовая, а на совещаниях даже стенографическая (он владел этой техникой) запись всех событий в ближайшем окружении Гитлера. Дневник Франца Гальдера – ни с чем не сравнимый по насыщенности информацией источник, признанный всеми историками Второй мировой войны. Мне еще не раз придется к нему обращаться на следующих страницах, при этом я буду цитировать его по интернет-ресурсу: http://militera.lib.ru/db/halder/index.html, ссылаясь лишь на дату, когда была сделана запись.].
Конечно, не техникой единой определяется боеспособность вооруженных сил: не меньшее (даже и большее) значение имеют выучка солдат, опыт и мастерство командиров, уровень организации войск, моральный дух армии. По этим показателям армия вторжения, безусловно, превосходила силы защитников советской границы. Стремясь представить коллизию более наглядно, М.И. Мельтюхов цитирует своего коллегу А.В. Шубина: дескать, «с Запада на Восток с большой скоростью двигалось плотное тело. С Востока не торопясь выдвигалась более массивная, но более рыхлая глыба, масса которой нарастала, но недостаточно быстрыми темпами».
Что значит «более рыхлая»? Об этом много писали разные авторы: прежде всего – плохая оперативная связь или полное ее отсутствие между воинскими соединениями, частями, даже подразделениями; отсутствие навыка, а в данном случае и технической возможности действовать согласованно: организовать совместную оборону, опираться на взаимную поддержку. Командиры не знали общей обстановки, не располагали сведениями о соседях, не имели возможности координировать боевые действия даже на малых участках фронта. Каждому пришлось воевать, по сути, в одиночку: либо, выражаясь упрощенно, до последнего патрона оборонять свой окоп, чтобы потом и умереть в нем, либо, видя безнадежность ситуации, отступить – без приказа и с непредсказуемыми последствиями. Было и то, и другое; был и третий вариант – плен. Количество красноармейцев, попавших в плен в первые дни войны, ошеломляет. Точной цифры нет, версии предлагаются разные, но во всех случаях цифры семизначные, так что можно предположить, что в плену оказалась половина, а то и больше половины тех, кто был поставлен защищать от вражеского нашествия нашу западную границу. В общем, как и предвидели гитлеровские стратеги, «колосс на глиняных ногах» начал разваливаться уже при первом ударе.
И все-таки – была ли настолько беспомощна Красная армия на рубеже столкновения с вермахтом, как убеждают нас нынешние военные историки? Бессмысленно, по-моему, искать новые цифры и все еще неведомые науке факты из рассекреченных источников: главное уже давно обнародовано и обсуждено; не могу даже представить себе, какие еще невероятные подробности могли бы сколь-нибудь заметно повлиять на общую картину тех событий. Поэтому приведу лишь свидетельство очевидца, в котором тоже нет ничего неожиданного, однако, по-моему, достаточно хорошо просматривается ключ к разгадке.
Василий Ефимович Субботин, писатель-фронтовик, участвовавший в штурме Рейхстага, автор очень знаменитой в свое время книги «Как кончаются войны» (1965), встретил войну двадцатилетним: он служил башенным стрелком среднего танка, и его подразделение в момент начала войны стояло на самой границе.
«В тот день, – вспоминал ветеран десятилетия спустя, – мы стояли тогда на окраине, в казармах города Броды, в которых до нас размещались польские уланы, – утром, когда еще не встало солнце, нас поднял с кроватей возглас дежурного: “Тревога!” Накручивая портянки, еще не проснувшись окончательно, мы никак не могли сообразить, почему нас разбудили так рано, да еще к тому же в воскресенье. Никаких тревог в воскресенье вроде бы не полагалось.
Но когда я выскочил из казармы… я услышал пулеметную очередь и, подняв голову, увидел низко прошедший над самой крышей самолет…
Танки у нас стояли на территории городка, на стояках, и были законсервированы – гусеницы были уложены на броню, а пулеметы вынуты из шаровых установок, перенесены в казармы и тоже были густо покрыты смазкой.
Потом началось отступление»[13 - Субботин В.Е. Роман от первого лица. В 2 кн. Кн. 1: Как кончаются войны. М., 2005. С. 27.].
Можно понять жителей глубокого тыла, которые в погожий воскресный летний денек отправились кто в парк, кто в лес, кто на пляж, а возвратились – и мир уже не тот, жизнь непоправимо раскололась на «до» и «после». Но тут ведь, в приграничных Бродах, – линия соприкосновения с противником, передний край, а у них танки на стояках, гусеницы сняты, пулеметы «густо покрыты смазкой». Разгильдяйство? Можно сказать и так, но очевиднее и важнее другое: войну ждали в принципе, но не в этот же день!
В таком состоянии пребывала тогда вся страна, и что бы изменилось в танковой роте, где служил красноармеец Субботин, если б и какая-то другая часть, направленная к границе из глубокого тыла, не двигалась еще в эшелоне к месту назначения, а уже размещалась рядом? И связь между штабами работала бы исправно? Даже и танки стояли бы на исходной позиции в полной боевой готовности? Да ничего б не изменилось: они просто не имели бы времени на организацию взаимодействия для совместного отпора.
Можно хвалить или критиковать советскую военную технику; можно как угодно оценивать уровень подготовки и моральный дух Красной армии и ее командиров, – в любом варианте первой из причин нашей катастрофы на западной границе следует признать внезапность нападения: никто не сомневался, что оно случится, и, тем не менее, оно произошло, когда его не ждали! Это звучит парадоксально, даже неправдоподобно, но это факт. И с первого дня войны этот факт в общем-то для рядовых граждан страны в то время очевидный, использовался для объяснения разгрома Красной армии в первые часы войны: сокрушительный удар противника застал ее врасплох, она просто не успела вступить в бой.
В радиообращении В.М. Молотова, из которого страна узнала о начале войны, нападение Германии оценено как «беспримерное в истории цивилизованных народов вероломство». В тот же день к «пастве» обратился митрополит Сергий, патриарший местоблюститель, – и он тоже говорил о внезапном нападении «фашиствующих разбойников»[14 - Мировые войны ХХ века. В 4 кн. Кн. 4. С. 209, 211.]. Тот же мотив прозвучал и в радиообращении И.В. Сталина к «братьям и сестрам» двенадцать дней спустя: «Вероломное военное нападение гитлеровской Германии на нашу Родину…»[15 - Сталин И.В. О Великой Отечественной войне Советского Союза. М., 1946. С. 9.] Такая трактовка начала войны, воспроизведенная на столь авторитетном уровне, стала канонической, усомниться в ней на протяжении десятилетий не решался у нас никто.
Между тем один ее аспект с самого начала должен был вызвать вопрос: почему нападение – «вероломное»? Вероломство (проверьте по любому словарю) – это не просто неожиданность, но нарушение обязательства, клятвы. Какое такое обязательство нарушили гитлеровцы? Конечно, у советских граждан лета 1941 года подобный вопрос не возникал: они-то помнили, что менее чем за два года до рокового дня, 23 августа 1939 года, в Кремле был подписан пакт Молотова – Риббентропа – договор о ненападении между СССР и Германией. Вот то действительно было «вероломство»! Даже Черчилль был поражен неестественностью этого альянса: «Антагонизм между двумя империями и системами был смертельным». А уж каким потрясением стал этот дипломатический кульбит для советских граждан: дружба – подумать только – с фашистами, которых перед тем наша пропаганда подавала не иначе как злейших врагов человечества?! Тем не менее ни Черчилль, ни советские коммунисты не усмотрели в этом дипломатическом акте потрясения неких основ: это была достаточно понятная дипломатическая игра с учетом расстановки фигур в геополитическом пространстве предвоенной (такой она уже тогда ощущалась) Европы. То есть, я имею в виду, всерьез эту противоестественную «дружбу» никто не воспринимал, но, когда нападение совершилось, экспрессивное слово «вероломное» оказалось к месту.
Сталин в радиообращении 3 июля 1941 года даже не пытался оправдываться по этому поводу:
«Могут спросить: как могло случиться, что Советское правительство пошло на заключение пакта о ненападении с такими вероломными людьми и извергами, как Гитлер и Риббентроп? Не была ли здесь допущена со стороны Советского правительства ошибка? Конечно, нет! Пакт о ненападении есть пакт о мире между двумя государствами. Именно такой пакт предложила нам Германия в 1939 году. Могло ли Советское правительство отказаться от такого предложения? Я думаю, что ни одно миролюбивое государство не может отказаться от мирного соглашения с соседней державой, если во главе этой державы стоят даже такие изверги и людоеды, как Гитлер и Риббентроп. И это, конечно, при одном непременном условии – если мирное соглашение не задевает ни прямо, ни косвенно территориальной целостности, независимости и чести миролюбивого государства. Как известно, пакт о ненападении между Германией и СССР является именно таким пактом»[16 - Сталин И.В. О Великой Отечественной войне Советского Союза. М., 1946. С. 11.].
Звучит вполне убедительно; однако дальше в рассуждении вождя был момент, который сегодня вызывает вопросы: «Немалое значение имело здесь и то обстоятельство, что фашистская Германия неожиданно вероломно нарушила пакт о ненападении… не считаясь с тем, что она будет признана во всем мире стороной нападающей. Понятно, что наша миролюбивая страна, не желая брать на себя инициативу нарушения пакта, не могла стать на путь вероломства». Между строк читается, что нарушение пакта было предопределено, вопрос лишь в том, кто возьмет на себя инициативу, предосудительную с точки зрения мирового общественного мнения. «Неожиданно вероломно» это сделали немцы; но разве могло быть ожидаемо вероломно? А ведь Сталина можно было даже и так понять, что инициативу могла взять на себя и «наша миролюбивая страна».
Коллизия загадочная, и нынешние историки трактуют ее по-разному, причем всегда находят в ней повод для обвинения советского лидера. Наиболее радикальные – вслед за Виктором Суворовым-Резуном – считают, что это Сталину нужна была мировая революция и он собирался напасть, но Гитлер, разгадав коварство своего «двойника»-соперника, нанес превентивный удар. Более умеренные – в их числе цитированный выше М.И. Мельтюхов – намерение напасть приписывают обоим диктаторам, только ни тот, ни другой не хотели «брать на себя инициативу», ожидали оплошного шага от противника.
Самая же лояльная по отношению к Сталину версия заключается в том, что, дескать, вождь трезво оценивал возможности СССР противостоять военной машине Гитлера, самыми жестокими мерами понуждал страну наращивать военный потенциал и считал, что, возможно, к лету 1942 года желанный уровень военной мощи будет достигнут. Поэтому он нападать не собирался и даже стремился во что бы то ни стало отодвинуть начало войны, для того и «сделку с дьяволом» (тот самый пакт) решился заключить. Но при этом настолько уверовал в то, что держит ситуацию в своих руках, что ни о каких фактах, вызывающих сомнение в том, что все идет по его плану, и слышать не хотел. Не верил своим генералам, не верил разведке.
Третью версию подтвердил и В.М. Молотов – самый компетентный свидетель тех событий (но, конечно, не беспристрастный, ибо и сам их направлял), – отвечая на расспросы писателя Ф.И. Чуева тридцать лет спустя: «А с моей точки зрения, другого начала войны и быть не могло. Оттягивали, а в конце концов и прозевали, получилось неожиданно»[17 - Чуев Ф.И. Сто сорок бесед с Молотовым: Из дневника Ф. Чуева. М.: Терра, 1991. С. 31.]. Но, в отличие от историков, обвинявших Сталина в патологической подозрительности, – мол, разведка же ему не только о самом факте готовящегося нападения доносила, но и точные сроки сообщала, а он только отмахивался, – верный соратник Сталина и тут встал на сторону вождя: «Я считаю, что на разведчиков положиться нельзя. Надо их слушать, но надо и проверять. Разведчики могут толкнуть на такую опасную позицию, что потом не разберешься. Провокаторов там и тут не счесть <…> Когда я был Предсовнаркома, у меня полдня ежедневно уходило на чтение донесений разведки. Чего там только не было, какие только сроки не назывались! И если бы мы поддались, война могла начаться гораздо раньше»[18 - Там же. С. 31–32.].
Резонно! Однако после такого разъяснения проблема не снимается, а даже усугубляется: так тщательно отслеживали события, так взвешенно оценивали информацию, а все ж «прозевали» – почему?!
Кажется, все версии разгадки этой тайны сформулированы и обсуждены, но ни одна не убеждает: все они какие-то зыбкие, основанные на предположениях и допущениях, с которыми можно согласиться, но можно и не согласиться.
Но почему никто не задумывается о том, что внезапность нападения была ключевым моментом стратегии блицкрига, «молниеносной войны», которая, в свою очередь, составляла основу плана «Барбаросса»? Это ж лежит на поверхности!
Возможно, дело в том, что самый этот план в нашей стране всегда и безоговорочно считался авантюрным, а если так – что тут обсуждать? Есть легенда, будто копию этого документа, настолько секретного, что даже не все из ближайшего окружения фюрера были с ним ознакомлены, сумела раздобыть группа Яна Черняка (того самого, что послужил Юлиану Семенову одним из прототипов Исаева-Штирлица), и ее передали Сталину. Очевидно, гитлеровский план показался вождю настолько безумным, что он не принял его всерьез – посчитал, что это очередная провокация.
И даже в энциклопедии «Великая Отечественная война», подытожившей изыскания советских историков о войне к 40?летию Победы, о пресловутом плане говорится пренебрежительно: «В плане “Б.” наглядно проявился характерный для политич. и воен. руководства фаш. Германии крайний авантюризм, что было подтверждено дальнейшим ходом истории»[19 - Великая Отечественная война 1941–1945. Энциклопедия. С. 78.].
И постсоветская историография не проявила особого интереса к этому провалившемуся прожекту зарвавшихся вояк.
Между тем план «Барбаросса», в разработке которого участвовали самые опытные генералы вермахта (Гальдер, Кейтель, Браухич, Паулюс и др.), не был ни безумным, ни авантюрным. Он был, как сказали бы сегодня, креативным, оттого неожиданным, нарушающим канонические представления о правилах ведения войны. И в то же время вызывающе дерзким. Конечно, предполагал долю риска: при проведении беспрецедентной по масштабу операции что-то могло не состыковаться (и отдельные такие случаи, как говорится, имели место). Но кто ж выигрывал сражения и войны, не отваживаясь на риск? Однако безответственной надежды на удачу – русские сказали бы: на авось – в их разработке точно не было: только строгий расчет, только наверняка.
Создатели плана опирались на успешный (если отвлечься от морального аспекта) опыт покорения Европы менее чем за два года (если традиционно вести отсчет от 1 сентября 1939?го). При этом Польша сопротивлялась 27 дней, Франция – почти полтора месяца, Бельгия – чуть больше половины месяца, а для Дании немцам хватило шести часов. И так далее[20 - https://big-rostov.ru/eto-nado-znat-skolko-protiv-fashistov-derzhalis-strany-evropy/].
Гитлеровские стратеги продуманно готовили армию вторжения, добиваясь ее полного и безоговорочного превосходства по всем параметрам над армией противника. А чтобы ее мощь сработала наверняка и при минимальных потерях, они положили в основу плана «Барбаросса» технологию блицкрига, теоретически обоснованную еще в начале ХХ века прусским фельдмаршалом фон Шлиффеном, но впервые – и с большим успехом! – примененную на практике ими самими при нападении на Польшу в 1939?м и на Францию в 1940 году.
Причем нет оснований утверждать, что пойти на «авантюру» блицкрига в войне против СССР гитлеровских стратегов побудила пьянящая эйфория только что одержанных побед: это было основательно продуманное решение с учетом особенностей той обстановки, что сложилась вокруг Германии (в первую очередь, конечно, благодаря ее действиям) на втором году Второй мировой войны.
Почему, спросит читатель, я так настойчиво твержу, что к плану «Барбаросса» и блицкригу как способу его осуществления нужно относиться не как к авантюре, а как к неординарному стратегическому решению, достойному высокой репутации немецкой полководческой школы? Сразу подчеркну: разумеется, не для того, чтобы хоть в какой-то мере обелить преступный замысел и его творцов. Я делаю это по иным причинам. Одну из них считаю «попутной» и второстепенной, но все же назову: не много чести одолеть зазнавшегося, зарвавшегося, неадекватного в своем самодовольстве врага, и совсем другое дело – победить умного, расчетливого, изощренного в своем губительном искусстве противника.
И все же главное – в другом: понимание того обстоятельства, что план «Барбаросса» – не авантюра, а тщательно, с учетом всех сложившихся к тому времени в Европе и мире условий, во всеоружии самой продвинутой военной науки разработанная инструкция вермахту и всем завязанным на него службам милитаризованного государства по проведению скоротечной военной кампании против СССР, позволяет, на мой взгляд, иначе, нежели это принято с советских времен, воспринимать и всю историю «дружбы»-вражды Советского Союза с Германией в межвоенный период, и мотивы нападения гитлеровского рейха на нашу страну, и сам ход боевых действий в первые месяцы Великой Отечественной войны. Эти, скажем так, нюансы представляются мне очень важными для понимания той роли, которую сыграла в изменении хода событий от сокрушительного поражения к решительной и безоговорочной победе «операция, равная величайшим битвам» – эвакуация.
Лозунги и прагматика
Сообщение Молотова о нападении гитлеровской Германии на СССР вызвало у советских людей целую гамму сильных чувств, но не было среди этих чувств удивления: репутация разбойного режима была к тому времени всем хорошо известна. Уже на пятый день войны на перроне Белорусского вокзала прозвучала знаменитая песня, где были слова: «Дадим отпор душителям / Всех пламенных идей, / Насильникам, грабителям, / Мучителям людей», – и эти слова можно трактовать как объяснение ситуации, понятное всем.
По сути, такое же объяснение содержалось и в радиообращении Сталина 3 июля 1941 года:
«Враг жесток и неумолим. Он ставит своей целью захват наших земель, политых нашим потом, захват нашего хлеба и нашей нефти, добытых нашим трудом. Он ставит своей целью восстановление власти помещиков, восстановление царизма, разрушение национальной культуры и национальной государственности русских, украинцев, белорусов, литовцев, латышей, эстонцев, узбеков, татар, молдаван, грузин, армян, азербайджанцев и других свободных народов Советского Союза, их онемечение, их превращение в рабов немецких князей и баронов»[21 - Сталин И.В. О Великой Отечественной войне Советского Союза. С. 13.].
Когда читаешь сейчас этот текст на бумаге, бросаются в глаза полемические вольности, допущенные вождем в духоподъемном обращении к народу. Ну, не было у Гитлера – даже в форме «а что, если бы» – варианта с «восстановлением царизма». И помещиков он не собирался возвращать: как это ни парадоксально, его больше устраивали колхозы. Также не припомню, чтобы он где-то высказывался и по поводу этнического многообразия населения СССР: для него все мы были «русские» – дикие азиаты, претерпевшие некие исторические трансформации, которые он в своем «арийском» высокомерии оценивал очень невысоко[22 - Какие именно трансформации, Гитлер объяснил еще в «Mein Kampf»: всеми своими достижениями в прошлом «Россия обязана была германским элементам <…> В течение столетий Россия жила за счет именно германского ядра в ее высших слоях населения. Теперь это ядро истреблено полностью и до конца. Место германцев заняли евреи». (Мировые войны ХХ века. В 4 кн. Кн. 4. С. 9.)]. Добавлю, что ни в советско-германских документах, предшествовавших катастрофе, ни в радиообращении фюрера к немецкому народу и своим единомышленникам национал-социалистам в день нападения на СССР не было и намека на те цели, которые советский вождь приписывал агрессору, выступая по радио 3 июля 1941 года.
Но Сталина можно понять: шел всего двенадцатый день войны, а уже далеко «за шеломянем» остались республики советской тогда Прибалтики, 28 июня был сдан Минск, вот-вот волна нашествия должна была докатиться до Смоленска – и никто в мире в тот момент не мог сказать хотя бы предположительно, какая сила и на каком рубеже остановит эту коричневую лаву. Тут логические аргументы отходили на задний план: чтобы заручиться доверием слушателей, Сталину пришлось обращаться не столько к их разуму, сколько к эмоциям и, прежде всего, к стереотипам мироощущения, сформированным отчасти советской пропагандой послереволюционных десятилетий, но имеющим более глубокие исторические корни. Тем объясняется и его апелляция к национальному самосознанию (ведь не объединил он народы одним обобщающим понятием, а уважительно каждый назвал по отдельности!). А четыре месяца спустя – на легендарном параде 7 ноября – он в силу той же логики поименно вспомнил самых известных защитников отечества прошлых столетий: «Пусть вдохновляет вас в этой войне мужественный образ наших великих предков – Александра Невского, Димитрия Донского, Кузьмы Минина, Димитрия Пожарского, Александра Суворова, Михаила Кутузова!»
Пожалуй, только насчет «захвата наших земель, политых нашим потом, захвата нашего хлеба и нашей нефти, добытых нашим трудом» Сталин ничего не придумал. Он, конечно, не мог читать дневник Гальдера (он будет издан десятилетия спустя), где на этот счет есть недвусмысленные свидетельства[23 - Здесь я, в частности, имею в виду запись, сделанную 17 марта 1941 года: «[Высказывания Гитлера] о тыловых районах: В Северной России, которая будет передана Финляндии, никаких трудностей. Прибалтийские государства отойдут к нам со своим местным самоуправлением. Русины будут нас приветствовать (Франк); Украина – неизвестно; донские казаки – неизвестно. Мы должны создать свободные от коммунизма республики. Насажденная Сталиным интеллигенция должна быть уничтожена. Руководящий аппарат русского государства должен быть сломан».], однако маниакальную идею завоевания «Lebensraum» («жизненного пространства») для германцев – «высшей расы» – Гитлер отнюдь не держал в секрете. Она была «обоснована» им еще в «Mein Kampf» (книга впервые издана в 1925 году), вокруг нее сплачивались толпы маргиналов, превратившиеся в результате демократических (!) выборов 1933 года в правящую партию страны великих философов, поэтов и музыкантов.
«Мы окончательно рвем с колониальной и торговой политикой довоенного времени и сознательно переходим к политике завоевания новых земель в Европе, – вещал будущий фюрер в своем программном сочинении.
– Когда мы говорим о завоевании новых земель в Европе, мы, конечно, можем иметь в виду в первую очередь только Россию и те окраинные государства, которые ей подчинены.
Сама судьба указует нам перстом»[24 - Мировые войны ХХ века. В 4 кн. Кн. 4. С. 8.].
Это ведь говорилось не в секретных документах, адресованных узкому кругу подельников, а в книге, которая в Германии 1930?х годов издавалась миллионными тиражами, переводилась на другие языки.
Особо подчеркну, что в этом «священном писании» национал-социализма нашли концентрированное выражение не только безбашенный расизм и оголтелый антисемитизм, но и антибольшевизм похлеще чубайсовского. Уже там утверждался «факт», «что правители современной России это – запятнавшие себя кровью низкие преступники, это – накипь человеческая»; «чтобы провести успешную борьбу против еврейских попыток большевизации всего мира, мы должны…» и т. п. И как эту риторику должен был воспринимать «главный большевик»?
А может, прагматик Сталин воспринимал ее как извинительные «грехи молодости» начинающего политика и не придавал ей значения, общаясь уже не с зачинщиком «пивного путча» в Мюнхене, а с лидером ведущей европейской державы? Нет, заблуждаться настолько он не мог: книга Гитлера, по сути, была изложением его политической программы, с которой нацистская партия прорвалась в рейхстаг, а ее идеолог был продвинут в канцлеры. Миллионные тиражи появились как раз после того (и вследствие того), как канцлер стал «фюрером». Вот тогда книга Гитлера стала политическим бестселлером во всей Европе, а в 1933 году она была переведена и на русский язык и издана, как утверждают державшие в руках то издание историки, в полиграфическом отношении очень хорошо (возможно, ее печатали в Германии), но микроскопическим тиражом – только для партийной верхушки. В личной библиотеке Сталина она, разумеется, была, и пометки на полях свидетельствуют, что советский вождь читал ее с карандашом в руках.
В таком случае, чем объяснить тесное сотрудничество между СССР и гитлеровской Германией, которое вызывает сегодня так много спекуляций? Думаю, ответ на этот вопрос достаточно очевиден: сама международная обстановка того времени принуждала непримиримых врагов искать помощи друг у друга.
Позицию Сталина убедительно, на мой взгляд, объяснил профессор МГИМО(У) А.Ю. Борисов: «Если говорить о сталинской стратегии в межвоенные годы, то она заключалось в одном слове “выжить” во враждебном капиталистическом окружении и обеспечить благоприятные внешние условия для индустриализации страны в кратчайшие исторические сроки ценой напряжения и перенапряжении всех сил народа. Что касается враждебного окружения, то оно не могло быть другим, так как крупнейшая и самодостаточная держава мира с колоссальной ресурсной базой противопоставила себя всем остальным под лозунгом национализации “священной частной собственности” и реорганизации всей социальной и экономической жизни на государственных, антирыночных началах. Выжить и устоять в таких условиях было поистине сверхзадачей, учитывая сложную динамику международной жизни в период после Версальского мирного урегулирования, что предполагало отчаянное дипломатическое маневрирование и рискованную игру на противоречиях империалистических держав»[25 - Великая Победа. В 15 т. Т. IX. Сталин в годы войны. М., 2015. С. 8.].
Что же касается Гитлера, то надо, прежде всего, подчеркнуть, что это не он инициировал налаживание отношений с Москвой и не с ним поначалу имел дело Сталин. Еще в апреле 1926 года между Германией («Веймарской республикой») и СССР был подписан в Берлине договор о том, что две эти страны «будут и впредь поддерживать дружественный контакт с целью достижения согласования всех вопросов политического и экономического свойства, касающихся совместно обеих стран». Пять лет спустя (опять-таки еще до Гитлера) Берлинский договор был пролонгирован. А Гитлер, придя к власти, несмотря на свою агрессивную антибольшевистскую риторику, денонсировать его не стал – из прагматических соображений: на первых порах ему было важно продемонстрировать миролюбие во внешней политике. В то время гитлеровская дипломатия стремилась выстроить на двусторонней основе внешне дружественные отношения как можно с большим количеством стран, не особо заботясь о том, насколько лояльно они относятся к переменам, происходящим в Германии. Для рейха важно было связать их договорными обязательствами с Берлином, чтобы затем, дергая за эти ниточки, не допустить создания альянсов между ними. В результате таких манипуляций[26 - О них подробно рассказывает историк Н. В. Павлов в статье «Внешняя политика третьего рейха (1933–1945)»; https://mgimo.ru/files/210929/III_reich.pdf] Германии быстро удалось достигнуть такого положения, когда она смогла безнаказанно нарушать ограничения, наложенные на нее Версальским договором, а потом и вовсе денонсировать его.
Здесь, я думаю, важно обратить внимание на ключевую роль, которую сыграл тот договор в период между двумя мировыми войнами. По замыслу «подписантов», он должен был стабилизировать политическую обстановку в послевоенной Европе, юридически закрепив «справедливый» международный порядок; но представления о справедливости у победителей и побежденных радикально не совпадали. Тогдашние немцы не считали себя более виновными в развязывании войны, нежели их победители, а расплачиваться за общие грехи заставили только их. Причем расплачиваться принуждали по «тарифам» и несправедливым, с их точки зрения, и непосильным. Так что чувствовали себя граждане Германии не только побежденными, но и униженными.
Чувство национального унижения – благоприятная психологическая почва для зарождения и развития в обществе радикальных националистических настроений. Именно такими настроениями и питался на ранней своей стадии германский национал-социализм. Ими и была проникнута книга «Mein Kampf».
Историк В.И. Дашичев убедительно показал[27 - Дашичев В.И. Политика и стратегия Германии накануне Второй мировой войны (1938–1939 гг.) // Великая Победа. В 15 т. Т. II. Вставай, страна огромная. М., 2015.], что в «своей борьбе» за власть в Германии Гитлер ничего принципиально нового не предлагал, а только напоминал; между тем обращение к исторической памяти, как правило, действенней новых лозунгов, в том секрет популизма. Фюрер завоевывал расположение немецкого обывателя, униженного Версальским договором, апеллируя к миражам национального менталитета, отражавшим настроения до Первой мировой войны, когда Германия впервые возомнила, что «право имеет». Расширение «жизненного пространства» и ресурсной базы за счет Российской империи – прожект тоже, оказывается, еще из тех времен, когда никаких «пламенных идей» на российской почве не проросло. Уловка фюрера была проста: униженный народ «поведется» на обещание сделать его снова великим. Чтобы образ величия был узнаваемым, кандидату в вожди понадобилось реанимировать имперские амбиции кайзеровских времен.
А что касается «пламенных идей» – они, в чем легко убедиться, нисколько не мешали Гитлеру налаживать сотрудничество с СССР в 1930?е годы[28 - Публицист Д.В. Калюжный, полемизируя с историками и публицистами, которые упрекают нынче Советский Союз (Сталина, конечно, в первую очередь) в том, что он много сделал для возрождения германского милитаризма, вполне убедительно, на мой взгляд, доказывает, что в значительно большей степени немцы помогли создать оборонную промышленность СССР; https://zen.yandex.ru/media/kadmiy/kto-kogo-voorujal-v-1930e-gody-5d0df4d9b34feb00af5ded13]. Правда, нельзя сказать, что он от неприятия их хотя бы временно, из дипломатических соображений, отказался: напоминание об опасности «коммунизма» помогало ему интриговать в отношениях с ведущими европейскими державами, чтоб не допустить их сговора с Советским Союзом. По-настоящему же «душителем» этих идей фюрер заявил себя лишь после поражения под Москвой, когда стало очевидно, что план «Барбаросса» провалился и нужно заново объяснять если не доверившейся ему «массе» (поскольку «за нее думает фюрер»), так хотя бы генералитету, зачем он двинул свое воинство в эти бескрайние, холодные и враждебные просторы. Вот тогда-то Гитлер и заявил себя смертельным врагом большевизма. И он по-своему был прав, ибо вовсе не российские просторы, осеннее бездорожье и ранние морозы провалили так хорошо спланированный блицкриг, а именно организация «большевиками» отпора агрессору (но об этом речь впереди).
