скачать книгу бесплатно
Это было прямо как фуми-э[4 - Фуми-э – изображения Иисуса Христа и Девы Марии, использовавшиеся властями Японии в XVII веке для выявления тайных христиан. Подозреваемому предлагалось наступить на такое изображение, чтобы доказать, что он не является христианином.]. Ее как будто испытывали. Она преклоняется перед столицей и хочет говорить «ватаси». Но когда она попыталась начать так говорить, от самых лодыжек кверху поползло неприятное ощущение: я ж предательница, я же топчу все, что у меня тут в родном городе: ветер, что дует, воздух, цветы и деревья вокруг, людей и все наши с ними дела… Этак не будет мне покоя, коли колебаться, коли не знать, как саму себя-то, то есть главного человека, назвать, что будет-то со мною? Я ж стану незнамо кем, у меня ж сердце будет болтаться куда захочет: туда-сюда, что ж я за человек-то буду…
Вот такой страх поселился в детском сердце Момоко-сан.
И вот с тех пор не могу я быть честной по отношению к диалекту своему. Люблю его, а не могу признаться в этом, как же тут не взбелениться-то? Ненавижу, а не могу сказать, что, мол, не терплю его, это ж как можно вынести такое?
«Но если будешь думать об этом вот так и одно за другим обдумывать, ты ж говорить ни с кем никогда не сможешь! Так что давай, захлопни крышку со всей силы и садись на нее, прижми», – сказал кто-то внутри ее. И тут началось со всех сторон:
«Да ладно тебе! Разве нельзя?! Уж больше полувека живешь, и уж скоро и та, с клюкой, явится, так что эти твои шалости само собой пройдут!» – говорили беззаботно некоторые. Другие сердились: «Что ж плохого говорить на чистом диалекте-то?»
«А что, и правда!» – думаю я, а самой весело сделалось. Все эти голоса в голове слушать – будто с бабами у колодца стоять, прямо как в старину, любопытно!
«Диалект тебе такой настрой создает: ты вроде одна-одинешенька, а вроде и нет, или вроде как можно и одной, коли в такой компании», – говорит один.
«А что, если… это все механизм защиты, который придумал мозг, чтобы скрасить скуку старости?» – говорит другой, тот, что любит все обобщать.
А тут еще один, громко, как будто желая всех их разогнать: «Да это все – нормальное явление, слышите вы?»
У меня вот в голове столько народу… Никак это ранний признак слабоумия? Постепенно в ее сознании сотрется грань между реальностью и вымыслом, и все эти из ее головы выйдут, встанут перед ней и будут как ни в чем не бывало судачить между собой, мол, вот так-то и эдак-то, вот стыдоба-то будет! Ой, как стыдно! Ежели у меня с головой неладно станет, как же я одна-то буду? Ох беда, что же делать-то?
Та Момоко-сан, когда ворсинки собираются в пучок, или, иначе говоря, та Момоко-сан, когда ворсинки соединяются прямо с ее телом, или, если сказать словами самой Момоко-сан, та Момоко-сан, которая всего лишь шкура – ох, сложно что-то получилось, – грубо говоря, Момоко-сан в своем изначальном теле повела глазами и направила взгляд вдаль.
Ну, правда, как же быть?..
В это время внутри Момоко-сан появляется женщина – она пересекает ее сердце слева направо. Это довольно пожилая женщина, волосы завязаны сзади, воротничок плотно застегнут, на шее платок. Женщина, резко обернувшись, сердито уставилась на Момоко-сан и стала говорить: «Веки мои подняты? Правда ли подняты веки?»
«Ой, ба, ты что это сейчас-то вдруг…» – заговорила с ней Момоко-сан.
Но та, не отвечая, продолжает: «Веки мои подняты? Правда ли подняты веки?»
«Да подняты, подняты, я же говорю!» – как в детстве, сказала резко Момоко-сан, и тогда, сделав паузу, женщина сказала: «Вот как», вздохнула и исчезла.
Ну вот, опять бабуля явилась.
И писать, и пользоваться палочками для еды – почти всему она научилась у бабушки. Бабушку она очень любила. Она всегда шила кимоно. Она не уступала настоящему мастеру по пошиву традиционного платья, и ей поступали заказы исключительно на дорогие кимоно из ближайших магазинов. И еще бабушка делала такие мешочки из лоскутков, каких ни у кого вокруг не было… Ой, а где ж эти мешочки?
«Ты что, от них уж и тени не осталось, это ж семьдесят лет назад было», – останавливает один из голосов Момоко-сан, которая изготовилась встать.
«Как? Да неужели столько времени прошло?» – слышится один удивленный голос.
«Да, точно столько», – заверяет его хор остальных.
«Вот оно как?»
«Неужели?» – говорит один голос, потом еще голос…
В голове поднялся переполох. Пробиваясь в просветы между голосами, Момоко-сан говорила:
«Ба, как жалко тебя. Ты не могла поверить, что перестала видеть из-за катаракты. Ты широко раскрывала глаза, показывала свои белесые зрачки и спрашивала одно и то же, вот я тебе и нагрубила… Я была маленькая и ничего не понимала, но как же тебе было страшно, наверное, когда ты стала беспомощной… А теперича все то же самое. Что со мной станется-то? Не у меня… то есть не только у меня на сердце-то тревожно. То же самое. Все повторяется. Мы с бабулей через интервал в семьдесят лет, значит, попутчицы».
Так что говорю я вам, не одна я такая. Как-нибудь да образуется. Момоко-сан повторила свои слова. Она опускала руки, пускала все на самотек, но, будто подоткнув простыню, отмечала границы этого самотека: пусть все будет только так, как будет, но не более того. Чтобы больше не бушевать.
«А как же то, что ты перестала размахивать тапочками?» – слышится голос откуда-то еще.
Это бравые ворсинки говорят, чувствуют себя молодыми.
В ответ на это вылез старческий голос и говорит то, что должен: «Ну что. Мне ясно сказано. Жить-то оно на самом деле грустно. Раньше-то я думала, что надо постараться и как-то образуется, новый путь появится. У нас на этом-то доверии и жизнь вся построена была. Пусть сейчас и темень, надо стерпеть, надо верить в будущее, но с тех пор, как случилось то…»
«С тех пор – это с каких пор?»
«Да с тех самых, как то стряслось, чево боле всего я страшилась, то самое… Я тогда накрепко уяснила: в мире нашем есть такое, когда ничево не поделать, перед таким очутился – хоть как старайся, хоть как тужься – не пройдет. Как уяснила я это, тошно мне стало: вить вся жизнь эта моя не про то была: все я возилась, чтоб победить кого или для себя что выгадать…. Открылось мне бессилие человеческое, что в мире нашем есть стена отчаяния. Но как признала это, то чую: наоборот, легко стало, сталбыть, надо думать, как с собой до этой стены справляться. А уж после того я совсем другим человеком стала.
Да, до того и после того я как не я, совсем другая стала. Я сильная стала, вот что. Я теперь та, кто выстоял в больших жизненных волнах. Хоть две, хоть три волны, а мне не боязно. Надобно молиться и ждать.
«Ты что говоришь-то этакое, а?» – отступает молодежь с вопросительным взглядом.
А старческий голос говорит проникновенно: «Так и люди, и мыши, и тараканы – между ними большой разницы нету: все делают то и это, все ждут чего-то без особой надежды, это все одна компания, я поняла, что мы – одно и то же».
«Что это ты все о своем да о своем, ты попроще говори, не усложняй!» – раздался голос откуда-то рядом, и старуха, схватившись за голову, отступила.
«Уф…» Это Момоко-сан в своей внешней оболочке, Момоко-сан, которая так часто заглядывала внутрь своей головы, с каким-то неописуемым выражением на лице засмеялась.
Вдруг слабый свет, лившийся через щель между сушеной хурмой и полотенцами, померк, и все вокруг стало окрашиваться в тусклые сумеречные оттенки. В это время Момоко-сан погружается в привычное ей, но все равно жутковатое одиночество.
Она неспешно допила остывший чай.
«И снова вечер, и я вспоминаю… – пробурчала она. – Наверное, никто не понимает слов этой песни лучше меня», – повторила она в тысячный раз.
И в это время сзади послышалось то ли «у», то ли «э». Этот звук явно отличался от того неорганического трения пластика о пластик, который она слышала до этого; это был какой-то человеческий и даже не звук, а голос.
Удивленная Момоко-сан тогда впервые захотела увидеть виновника звука своими глазами. Она взяла кусочки соленого печенья, уже изрядно пропитавшегося влагой за два дня, что она к нему не притрагивалась – было больно, когда оно застревало в зубах, – и швырнула через плечо, не оглядываясь.
Отсыревшее печенье с отсыревшим звуком ударилось о пол. Через мгновение тишины она рассчитала подходящий момент, отмерила в уме раз-два-три и обернулась. Вот она! Или мне кажется, что это она. Ей показалось, что вся она – серая с голубым отливом спинка, живот, тонкий хвост – промелькнула перед ней.
Но все-таки положение тела со склоненной вбок головой сильно сковывало и мешало все хорошо рассмотреть; она решила сесть поудобнее и посмотреть еще раз. Ведь у нее в голове столько людей. Ей показалось вдруг, что она может все что угодно, даже поговорить с мышами. Вообразив такое, она ухватилась за этот шанс, стала шлепать себя по бедрам, пытаясь от этого импульса подняться. Должно было послышаться приятное «пам», но раздался какой-то отсыревший звук. Когда кусочки печенья валяются на полу, конечно, мыши не будут ждать. Некоторое время Момоко-сан стояла в оцепенении, а затем посмеялась своим детским фантазиям. Со мной хочет сблизиться только подкрадывающаяся старость, эх, одна я подожду, одна одиноко подожду – эти слова, бесконечно повторяясь, переполнили ее голову. И тут же: «ора, ора, ора…». Отвела глаза, а там это:
«Ты останавливаешь свой мыслительный процесс и бежишь к этим заезженным словам! Что за «подкрадывающаяся старость», что за «одна одиноко»? Ты взаправду так думаешь? Это ты сама придумала?» – Это появился отряд обозленных ворсинок и пошел бушевать.
«Что ж такое это, надоели!» – отпирается настоящая Момоко-сан, а вместе с ней и консервативные ворсинки.
Сомневайся в очевидном, не подпадай под влияние общего знания, не ищи легких путей! Да и зачем он вообще, этот говор? Чтобы попасть прямо к сердцу моему. Все, чаша переполнилась. Не выдержав, Момоко-сан насильно прервала свои мысли.
Докембрийский, палеозой: кембрий, ордовик, силур, девон, карбон, пермь, далее мезозой: триас, юра, мел, кайнозой: палеоген, неоген, четвертичный, докембрийский, палеозой.
Момоко-сан, задержав дыхание, совершенно без выражения повторяла эти слова.
Когда ей становилось совсем неуютно со своими мыслями и она чувствовала, что больше не может, то, видимо, чтобы наверняка подавить эмоции, она начинала бормотать это как заклинание, которое изменит то, что представало перед ней.
Она сделала вид, что не слышала невежливых речей ворсинок, и стала с торжествующим видом ходить по комнате. Момоко-сан, по правде говоря, очень любила читать о четырех с половиной миллиардах лет истории Земли. Она смотрела документальные фильмы и передачи на эту тему, увлеклась ими, конспектировала на обратной стороне календаря, потом шла в библиотеку, собирала там информацию и записывала то, что поняла, переписывала начисто в толстые тетради. Заклинания были побочным эффектом того времени. Так же как в детстве, она прыгала от радости, когда записывала что-то в блокнот, сейчас, уже став бабушкой, она любила себя, когда что-то конспектировала.
Поэтому Момоко-сан хорошо знает и то, что современная эпоха – это лишь часть продолжающегося ледникового периода, начавшегося два с половиной миллиона лет назад, и то, что десять тысяч лет назад начался относительно теплый межледниковый период. Конечно, она понимает это только на словах и не может вообразить конкретные обстоятельства того, как это происходит. Поэтому межледниковый период представлялся ей чем-то вроде весны у нее на родине, когда зацветают по порядку слива, персик, сакура, одуванчик и можно свободно расправить плечи, затекшие от постоянного холода.
Но это еще куда ни шло; удивительно то, как в переполненном поезде, стесненная пассажирами слева и справа, она могла совершенно спокойно с гордостью раскрыть на всеобщее обозрение общую тетрадь, плотно исписанную ее мелким почерком, и с деловым видом читать записи.
Неспешно шагая, Момоко-сан добросовестно соблюдала толстые, яркие, но невидимые линии разметки дома, и, открыв дверь, ведущую в коридор, поднялась по лестнице. Перед лестницей расположена маленькая площадка. С одной стороны – окно, с другой – стена. На стену приклеен дряхлый календарь, на котором мелко написано: 1975. Календарь повесили почти сразу после того, как они с двумя маленькими детьми переехали в этот дом и тут поселились. Это был период наивысшего расцвета Момоко-сан.
На засаленном календаре изображена многотысячная стая фламинго на берегу водоема; птицы, кажется, вот-вот улетят. Фламинго в первых рядах уже взлетели и пускают лапами отчетливую рябь по водной глади. Второй эшелон уже расправил крылья, готовится подняться, уже отталкивается от воды. Позади еще бесчисленное множество фламинго. Когда Момоко-сан впервые увидела эту картинку, она подумала: а я здесь где? Там, где все походит на розовую дымку, она еще не слышит звуков крыльев передовых птиц и спокойно копается в иле… Вот там я, наверное, и есть.
И сейчас она небрежно взглянула на календарь и отворила окно. Еще холодноватый мартовский ветерок принес аромат сливы.
У заброшенного дома через три двора и в этом году цветет слива. «Пускай твой хозяин далеко…» [5 - Цитата из следующего танка XI в. Сугавара-но Митидзанэ (перевод Веры Марковой):Пролей аромат,Лишь ветер с востока повеет,Слива в саду!Пускай твой хозяин далёко,Не забывай весны!] – как условный рефлекс, всплыло в памяти стихотворение. Покачав головой, она оперлась о подоконник локтями и стала смотреть вдаль.
Отсюда она могла окинуть взглядом город, в котором жила. За возделанными полями в тусклом свете низко стелются цепочки гор. Между разбросанными островками леса и домами, высившимися, словно густо насаженная роща, виднелись блики автомагистрали. Если долго ехать по этой дороге, она приведет в родной город Момоко-сан… При случае она была всегда готова разглядывать этот пейзаж. Раз – и сорок лет прошло. Не успела моргнуть – а уже сорок лет. Я сорок лет здесь живу», – раздались со всех сторон невыдержавшие голоса.
Момоко-сан живет в так называемых новых жилых загородных кварталах.
Дома, каждый четко в своей ячейке, выстроились ровными рядами на ступенчатых платформах, напоминающих доску для игры в Го – результат разработки холмистого рельефа этих пригородных территорий. Дом Момоко-сан был не высоко и не низко, примерно в середине. Раньше там, где заканчивался неожиданно крутой спуск, шедший от самого дома, находился супермаркет. Момоко-сан в молодые годы демонстрировала самые незаурядные способности: садилась на велосипед, разместив сзади и спереди по ребенку, ехала за покупками, потом вешала на каждую ручку пакет с продуктами и на одном дыхании поднимала все это в гору. Могла ли она тогда представить себе свою старость? Могла ли она хоть на мгновение подумать, что будет стариться в одиночестве?
«Ты ничего не знала! – запричитали ворсинки. – Ничего, совсем ничего! Молодость, если сейчас подумать, – это то же, что невежество. Ты все поняла, только испытав на себе. Значит, стареть – это то же, что приобретать опыт, испытывать?» Момоко-сан, которая думала, что стареть – значит терять или терпеть одиночество, эта мысль дает некоторую надежду.
«Так ведь это-то ничаво, хорошо. Сколько бы тебе ни стукнуло, а понимать что-то, осознавать – это ж славно», – говорит тихий голос изнутри.
И тут же на этот голос накладывается другой:
«Так и что, что у тебя впереди-то? Что я хочу понять-то теперича? Что сделать, чтоб мне дали убежать отсюда? Иногда не знаю я совсем, как жить мне».
Слушая ссору ворсинок за спиной, Момоко-сан вглядывалась в вечернее небо за скоростной дорогой. Там, наверное, сейчас сидит бабуля, и она в любой момент может раз – и выскочить.
«Увидишь старших – кланяйся», – говорила она хрипло. Если осанка плохая, привязывала к спине бамбуковую трость, манеры плохие – ударяла этой тростью по рукам. Сейчас Момоко-сан с тоской вспоминала, как у нее душа тогда уходила в пятки.
Она потянулась, выпрямилась и стала тихонько говорить с промежутком между небом и горами.
«Ба, я здесь. Твоя внучка вот… так вот тут смотрит на закат. Так получилось. И что, так и должно быть?»
«Вышло как вышло, – говорит бабушка, как прежде, широко раскрыв глаза и пристально глядя на Момоко-сан, – и хорошего ничаво нет, да и плохого нету. Как вышло, так оно и есть».
Когда показалось, что она слышит голос, Момоко-сан невольно впала в нежную сентиментальность: словно ребенку четырех-пяти лет, ей захотелось зарыться лицом в передник бабули и зарыдать в голос. Фартук бабушки сладко пах дайконом, высушенным на ковриках под солнцем. Она кое-как поборола желание зарыться в бабушкин фартук. Ей ведь самой столько же лет.
Стыдно, стыдно, смех – да и только.
Она бесконечно стоит тут и смотрит на закат, поэтому и приходят всякие мысли. Момоко-сан с грохотом затворила стеклянное окно. Ей показалось, что комната наполнилась мягким ароматом сливы.
2
Со вчерашнего дня продолжается ливень.
В доме даже днем темно и нечем заняться. Момоко-сан этому только рада и ничего не делает. Дождь – это тоже хорошо, думает она.
В холодный сезон дождей она не снимала теплую кофту, натягивала рукава до самых ладоней. Сейчас она сложила руки и уже некоторое время сидит, словно приросла к подоконнику, только совершая повторяющиеся движения глазами: вверх-вниз.
Она наблюдает за каплями дождя: без устали следит, как они ударяются о стекло и, проскальзывая вниз, достигают оконной рамы. Некоторые капли, лишь попав на стекло, тут же отскакивают во все стороны, не оставляя следа, иные собираются в большой сгусток из двух-трех капель и сползают вместе, есть и такие, что защищают до конца свою крепость и, наконец, тихо исчезают, – зрелище неожиданно оказалось до того интересным, что не оторваться. Ворсинки тем временем понизили голос и, войдя во мрак, то хватались за коленку, выглядывавшую из-под юбки, то проползали по животу и, оперев подбородок на руки, болтали ногами, то, положив голову на руки боком, решали поспать, но ничего не пытались сказать. В это время кто-то будто вслух чихнул, и тут же Момоко-сан (настоящая Момоко-сан) начала издавать странные звуки: «А-а-а-а, а-а-а», не похожие ни на чихание, ни на вздох.
Говорила, что не насмотреться, – а все, насмотрелась.
Она освободила руки из рукавов, дохнула на стекло и написала пальцем: «Надоело. Тошно».
«Что тебе надоело?» – послышался голос, и она поспешно дописала один большой иероглиф «дождь».
«Хм, так ты будешь жить дальше?» – вмешался еще один голос.
Момоко-сан, притворившись, что не слышит, продолжает писать: «Тысячелетний дождь».
Оказывается, есть дождь, продолжавшийся тысячу лет.
«Правда, что ли? Когда это?»
«Да четыре с половиной миллиарда лет назад или около того, когда Земля появилась еще только. Тогда поверхность ейная покрыта вязкой магмой была, и тыщу лет, аж тыщу лет дожди лили…
«Это ж как наскучить может, точно опротивеет все! Что, всю тыщу лет, каждый день, прямо без продыху?
«Так море синее появилось. Да, тогда-то и зародилось оно. У меня тоже тыщалетний дождь имеется».
– Ха! Это еще что?
– Мое море – это…
Момоко-сан, замешкавшись с ответом, начала яростно писать на стекле: «Уже скоро…»
Звонок. От Наоми. Уже скоро она позвонит.
На лице Момоко-сан на мгновение появилось замешательство, но тут же его сменила переполнявшая все ее существо радость.
То, что она, так радовавшаяся звонку дочери, как маленькая, стеснялась и пыталась притворяться равнодушной, было сейчас просто нестерпимо.
Почему же дочь, которая жила так близко, но ни разу ей не позвонила, вдруг… но все равно, как хорошо! Невозможно хорошо!
В тот день она повторяла одно и то же действие: постоянно оглядывалась на телефон и подолгу на него смотрела.
Наоми позвонила в третьем часу.
– Мама, у тебя туалетная бумага есть? – первым делом спросила Наоми. Ее голос был спокоен, в нем слышалась улыбка.
– Да, еще терпит. – Голос Момоко-сан стал неестественно визгливым.
– А моющие средства?
– «Да есть пока. И для стирки, и для кухни.
– А молоко?
