Дальше Соломбалы

В ноябре рассветает к одиннадцати, смеркается к трём.

Скоро уже у Красной пристани и на Кузнечихе засверлят лунки – на ершей, сорожку.

День короток, со смены в клуб бегу. Дядька машет калечной рукой, завидев: народу набилось, место у входа держит. Вьётся нить табачная – не промахнусь.

– Что там? – задыхаюсь.

– Окружают, – скалится он сквозь дым.

…

Живём справно, грех жаловаться: в лесу – красноголовик, на Мхах – морошка, крупы, картошки не считаем, электричество на час каждый вечер – редко пропустят.

Дядька – бригадиром в потребкооперации на левом берегу. Уважают его сильно: «За Илью себя положим», – говорят. Вагон со спиртом под надзором экспедиторским разгружают – проценты бригаде, бой железной дороге. А новичку он и ватник под ящик подложит, и как другому мешок на плечи налить покажет.

Придёт вечером, на кухне фыркает: моется. Сядет за стол – несу графин да уху. На шум сосед выйдет: старый он, восемьдесят пятого. Спорят часто.

Рядом устроюсь, ноги подожму, слушаю.

– Да фотографий этих, – горячится дед Семён, – полный интернет был. И в рюшках, и в слюнявчиках, в фейсбуке, ватсапе, бог знает где ещё!

– Бог – знает, – улыбается в ответ Илья. – А только у нас в тридцатых уже ребятишек до года не то что снимать, срисовывать не давали. А где и вовсе зеркало малышу не казали.

Так и не сойдутся, отправятся спать на полуслове.

…

Утро гудком позовёт, так я привычная. Щепы наколоть, кашу на завтрак затеять. И на смену бегом.

В цехе бесконечно крутятся сушильные барабаны, накалываются штабельные карточки.

– Зольность один и три! – крякает мастер. Молотковые мельницы принимают опилки. Будем с премией.

Полдникаем чаем с беляшом, моем косточки лаборантам. Их у нас по брони двое: хлипкие, мало на что по мужскому делу годные.

– Такого рядом положу да задавлю спросонок, – хохочет Нинка Рожкова, напарница моя: кость широкая, кровь с молоком.

Отпрашиваюсь на час раньше, на почту забежать. Выстаиваю молчаливую очередь и за два человека до окошка налетаю на мель в глазах сортировщицы Нади.

– Вы проходите вперёд, – говорю женщине позади, – я не буду стоять, после зайду.

К шести на Воскресенскую в клуб поспеваю. Народу поменьше сегодня, места на скамейках проплешинами. Дядьку не вижу: верно состав с цинком достался, а пацаны напороли и теперь габарит чистят.

Экран оживает, встаём, льётся гимн: иные лишь губами шевелят, я – в полный голос.

Новости с рубежей всегда похожи. Ловлю себя на том, что почти не слушаю, а только смотрю на лица наших ребят – бравых, ладных в этих синих кителях с двумя рядами золотистых пуговиц.

Кончается журнал и пускают кино. Не остаюсь: электричество по домам скоро дадут, а стирки подсобралось.

На полуночной кухне дрожит жёлтый свет керосинки, Илья с Семёном в споре заходятся.

– Тротуарам каменными быть положено. Мостки твои, дед, – по зиме на дрова идут, едва снег сойдёт – перестилаем.

– Так за то по рукам и по паспорту бить надо, – горячится Семён. – Камней тебе, Гордеев, подавай – не в столице! Пока окружному до воровства дела нет, так и будете по весне латать.

Я мою чашки и думаю о том, что дед прав, да не прав. Угля всё меньше, а дров не всем посильно впрок запасти. Мебель какую лишнюю да книги с развалов давно пожгли, вот и редят тротуары, как приспичит.

Засыпаю долго, всё слушаю их сплетающиеся голоса.

…

В полдень сушильный цех замирает. Руки в воде с карболкой полощем, достаём из рюкзаков нехитрую снедь.

– А ну в города, девчата! – бросает Нина, управившись с бутербродом да холодным чаем. Я подхватываю.

На правилах сходимся таких: города – только наши, повтор или заминка на три счёта – выбыл.

И мечется эхо промеж мельниц:

– Петрозаводск! – Кострома! – Азов! – Вологда!

Олеся сдаёт быстро, после Клинцов. Настя за Керчью Чернигов ставит и выходит, краснея, под общий топот.

– Усолье! – Екатеринбург! – Гвардейск!..

После смены нас с Ниной подзывает Андреич, ведёт за собой вглубь цеха. За прессом снимает очки и, глядя мимо, говорит куда-то в пол:

– Другие игры выбирайте, Рожкова и Гордеева. Очень прошу. Не всё вам бегать – флюгера смотреть. Когда-нибудь, бог даст, и дальше Соломбалы пойдёте. Или дети ваши. Дожить вам надо.

Нинка испуганно гвоздит, оправдываясь. А я смотрю мастеру в лицо, но вижу почему-то лишь дрожащую фиолетовую жилку ниже седого виска.

…

За полночь щёлкает камешек в стекло.

Прихватываю кочергу поудобнее – дядька в ночную, а на Семёна какая надёжа? – отдёргиваю занавеску, всматриваюсь.

Маячит за окном Володька, за ним Максим с Дениской под ношей гнутся – мальчишки из бригады.

– Что шарашитесь?

– Тише ты! Илья прислал, мешки прими.

Заносят, сопя. Спрашивают попить. Выношу ковш тёплой воды – и с керосинкой к трафаретам: буряковый сахар да мука обдирная. Ох, дядька.

…

– Медали те, дед, за взятие городов давали. Берлин наши брали? Брали. Кёнигсберг брали? По сию пору наш.

Илья подмигивает мне и вдруг запевает: «А на груди его свети-илась медаль за го-ород Будапешт!» Голос у него сильный, зычный.

Я отвожу глаза и принимаюсь чистить картофелину: городов мне вчера на заводе с лихвой достало.

– Учителя у тебя были дрянь – упорствует Семён. – А то бы знал, что за освобождение те медали. Мы ж воины-освободители! За освобождение и возвращение!

Дядька закуривает, плещет спирт по стаканам, говорит примиряюще:

– Брось, Семён. Не видали мы с тобой тех наград, и спор наш пустой.

– А ты погоди, – дед поднимается, идёт, покачиваясь, на свою половину. Шарит, не зажигая света: гремят ящики, брызжет по полу стекло. Появляется в кухне, сжимая короткими толстыми пальцами неприметную коробку, в глазах – хмельное торжество. – Гляди!

Илья разнимает картонные створки, разворачивает тряпицу. Посверкивает металл, полыхает оранжевое с белым.

– За возвращение Крыма, – читает дядька вслух и уже одними только губами проговаривает даты.

Семён нависает над ним, исполненный победы.

…

…

На Рождество – выходной! Накануне мастер даёт расчёт и отпускает с полудня.

– С родными в сочельник побудьте, – напутствует, – а то пеллеты у вас за родню.

Шутка старая, как и сам Андреич, да мы смешливые.

На Поморской бреду мимо огромных двуручных корзин, мимо лавок в два створа с треской и палтусом – выгадываю. Прицениваюсь к глухарю да куропатке. Глазею на перстеньки с супирчиками. Выхожу с базара с ношей нетяжёлой, да не расстраиваюсь: будет с нас и пшеницы с мёдом.

На крыльцо поднимаюсь – незадача: заперта дверь изнутри. Не бывало такой надобности, стучу растерянно.

Открывает дядька, смотрит странно, будто оценивает, отступает, впуская.

Занавески задёрнуты, выхватываю в полумраке яркое пятно на столе, холодею, узнавая, пусть и видела только однажды.

– Зачем же это, а?

– Не пыли, – отвечает дядька. – Состав союзников сегодня приняли, заслал пацанов своих, махнули у экспедитора на дедову медаль.

Мне не хватает воздуха, и картинки перед глазами одна страшней другой. Персоналки – у особистов и советников от окружного и выше. Это даже не «Грач» или ТТ, за которые на укрепработы высылают.

Но вслух только спрашиваю:

– А если медали дед хватится?

– С чего бы? – режет Илья. – Он её лет двадцать поди не доставал, пока давеча не сцепились. А полезет, так верно потерял по пьяному делу – пособим, поищем.

– Поищем, – эхом отзываюсь я.

Смотрю на уверенные мосластые руки дядьки, задерживаюсь на трёхпалой; на тонкое полотно пыльного света, дрожащее в углу, где отошла занавеска; на точёные фигуры и невозможно чистые цвета, плывущие по экрану персоналки.

– Ты не дрейфь, племяшка. Узнаем, что там на самом деле, за рубежами, – и вернём игрушку. Тебе не хотелось разве?

Поют на крышах флюгера, крутятся в цеху барабаны, шагают мальчишки в синих кителях – где-то там, дальше Соломбалы.

Мотаю головой: нет, никогда, ни за какие обещания. И слышу свой голос:

– Вышка сотовая на морском вокзале есть. И на Троицком, за почтамтом.

– И в авиагородке, – добавляет дядька.

Если он и удивлён, то в голосе ни следа.

…

Назавтра благовест, колючий снег и карантин по гриппу.

…

Звук приходит из сна, прорастает в доме: стынет, зовёт.

Скатываюсь со взмокшей постели, бреду в горячечной дрёме, распахиваю дверь.

– Здравствуйте, Катя Гордеева, – произносит голос. И мимо скользят тени, пахнущие мокрым сукном.

…

Света здесь немного. Окно под потолком ловит его и, забавляясь, отпускает – то на угол стола, то на ручку сейфа. И никогда на пустое лицо напротив.

– Давайте по-простому, Катя. Вы же не хотите усложнять?

Я молчу. Не хочу усложнять. Вот только не знаю что.

– Вы же всё понимаете. Илья Михайлович был завербован иностранными агентами. Не бригада у него – подпольная ячейка национал-предателей: расхищали народную собственность, передавали чужим разведкам секретные сведенья, – на стол ложится затянутая в плёнку персоналка. – Наверняка, теракты готовили…

Голос течёт ровно, сожалеет.

Я смотрю в одну точку, сквозь лицо без единой приметы, в дальний угол, где блестит давно покинутая паутина и тоскуют следы протечек.

– Подпишите вот это, Катя. Знаете же, как говорят? Сын за отца не отвечает. А уж племянница за дядьку…

Свет моргает, сомневаясь, но тут же начинает по новой: угол стола, ручка сейфа.

– Вы бы не молчали, Катя.

Угол. Ручка.

– Что ж, давайте я помогу.

Свет замирает. «Поможете?»

– Извольте, – соглашается голос. – Афанасьев Яков Андреевич, семьдесят девятого. Потворство сомнительным играм, призывы к посягательству на целостность и суверенитет страны – от семи до двенадцати с поражением в правах.

Флюгера в моей голове начинают бешено вращаться под порывами шквального ветра, падающего с гор.

– Нина. Рожкова. Двадцать седьмого. Вот неувязка – Рожкова она по матери. Отец – кто бы подумал? – Бергман. Связь с иностранным агентом, пусть и давняя, – от трёх до пяти при смягчающих.

Пурга визжит, наливается силой: можно лечь грудью на стену ветра. Снег облепляет лицо и медленно душит.

– Митя. Восточный рубеж. Писем давно не было, правда? Может и вовсе больше не быть.

Ветер высасывает воду из озёр, сносит с моренных холмов валуны, срывает печные трубы и крыши. Волна подламывает береговой припай, тащит огромные куски льда во вздыбившееся море.

И нет просвета.

…

…

…

Нинка находит меня на набережной, подсаживается.

Май безумствует: тонет в белых ночах, в снежном яблоневом цвете.

– Отчего не прочтёшь? – кивает на конверт, зажатый в моей руке. Мятый, уставший от штемпелей, вскрытый и наспех заклеенный анонимным военным цензором.

– Боюсь, – отвечаю. – Если нет его больше, пусть ещё немного побудет живым.

Закат окрашивает далёкий берег. Нина резким движением откидывает волосы назад, затягивает:

Корабли у нас будут сосновы,

нашёсточки, лавочки еловы,

весёлышки яровые,

гребцы – молодцы удалые…

Солнце выжидает положенные минуты и вновь лукаво выглядывает из-за края.