Чужие воспоминания

скачать книгу бесплатно

Чужие воспоминания
Вячеслав Перегудов

Книга «Чужие воспоминания» составлена из пятнадцати произведений Вячеслава Перегудова. Рассказы, мини-повести, миниатюры. Веселые и грустные, со сказочным сюжетом, в котором правда перемежается с вымыслом и достоверные, как железобетонный столб на обочине скоростной автострады, простые, как инструкция к стиральной машине прошлого века, и сложные, ровно настолько, что смысл их остался загадкой даже для автора.

Вячеслав Перегудов

Чужие воспоминания

Сборник рассказов

Колесница Ваал Зебуба

– Хороший будет год, – сказал агроном Семенов, осторожно втягивая чуткими ноздрями сухой, раскаленный воздух: – Ни черта не уродится!

– Стало быть и собирать будет нечего, – улыбаясь резюмировал председатель.

А в это время, по трассе № 58,– «московскому тракту», в направлении города Иркутска, толкая перед собой горячий воздушный вал, несся доверху груженый шампанским КАМАЗ.

– In vino veritas, – кричал высунувшийся из окна КАМАЗа хохочущий, взлохмаченный «латинянин», и прицелившись, насколько это возможно в такой ситуации, выпускал в направлении стоящих на поле фигур пластмассовые, реактивные пробки. Желтоватая, рассыпающаяся на мелкие радужные искры, струя, вырывавшаяся из этого, достаточно необычного оружия, мгновенно сносилась ветром и заливала дверцу и заднюю часть кабины грузовика. Не в силах избежать столкновения, к КАМАЗу, особенно к его залитой шампанским части, моментально припечатывались бесчисленные крылатые насекомые, отчего красный, бешено несущийся по асфальту грузовик, напоминал колесницу Ваал Зебуба.

– Вот такие Россию и загубили, – сказал задумчиво председатель.

– Точно, – привычно согласился с председателем агроном.

За 900 км. пути пьяным «латинянином» было выпущено 38 пробок, ни одна из которых не достигла цели. Я хочу сказать, что затраты были абсолютно напрасными. Не было сделано элементарного: не учтены скорость движения и сила заряда. Но это же ерунда. Стоит ли об этом печалиться?! In vino veritas!

Я пожалуй не стану разглагольствовать о том, что «Веселие на Руси еси пити», и не стану более вспоминать веселого «латинянина», который вернувшись из «экспедиции» сидел у меня ночи напролет, и мы пьяные, в десятый раз перечитывая «ту самую» книгу Булгакова кричали, и о чем-то до самого рассвета спорили.

И о том, как собираясь «с кумпанией» в картинную галерею мы неизменно оказывались опять же – пьяными, и ни в какой не галерее, а совсем даже в городской бане. И о том, как возвращаясь из «галереи» в автобусе маршрута № 10, пели хором: «На поле танки грохотали», а едущие куда-то тихие старушки в неизменно- синих драповых пальто с цигейковыми воротниками, подпевали нам. А впереди, на стекле, отделяющем пассажирский салон от кабины, истекал кислотными красками намертво приклеенный постер, с изображенной на нем голой тропической богоматерью, и автобус с его сводчатым потолком, гудящими и вибрирующими терциями, квинтами и редкими унисонами, и с этой кричащей красками и похотью иконой нового времени, изливающей на бледные старушечьи лица ядовитый свет тропического ада, походил на странный передвижной храм. Храм Нелепости-на-Колесах. Или на все ту же колесницу Повелителя Мух.

Не стану я вспоминать и о том, как черной, глухой сентябрьской ночью я писал какой-то рассказ, сам весь обставленный бутылками контрафактного, взятого «под реализацию» «Cherry» И мне все время казалось, что за моей спиной стоит кто-то черный и холодный. Я оборачивался, и он быстро прятался в тень.

Питие, как и курение гербариев, – это веселые нотки, решетчатые диезы и лживые бекары, в совокупности составляющие одно красивое, мощное, но очень печальное произведение: «Старинный траурный марш» Шопена. Не станем же его слушать.

Софья Андреевна

«Самая громкая нота на кларнете – наподобие гусиного крика».

    М.И. Глинка

Музыкальных дел мастеру Михаилу Рыбину по прозвищу Шалмей приснился черный, просмоленный телеграфный столб, тянущийся в сверкающее, словно густо посыпанное толченым стеклом, небо.

– Столб – он и столб, – привычно отмахнулся от сновидения Шалмей, – да почему бы, собственно, и не столб?! – мало ли какая нелепица кому пригрезится. Ведь снились же до столба: третьего дня – угол чьего-то загородного дома, с прижавшейся к багровой железной крыше старой, высокой, вскипающей листвой от внезапно налетающего ветра, липой (а за домом, буквально в версте – непонятно как образовавшийся там древний, нелепый, богомерзкий град Вавилон); дня четвертого – смеющийся беззубым ртом и беспрестанно многозначительно подмигивающий щербатый кучер Осип, в черкеске с серебряными газырями, держащий в красной мозолистой руке странного вида курительную трубку с длинным чубуком… Так что черный телеграфный столб с торчащими на две стороны, похожими на кошачьи усы, обрывками медной телефонной проволоки совершенно не выбивался из ряда обычно-странных ночных образов, и поэтому никакой настороженности у мало верящего в разные там дамские бредни (ну… вы знаете о моде на все эти сонники и пр.) Шалмея не вызывал. Черный столб снился еще четыре раза. Все четыре раза Шалмей не утратил твердости духа, и со свойственным, почитай, всему мастеровому люду равнодушием игнорировал навязчивое видение.

На пятый раз столб появился в образе проступающей из мокрого и будто бы даже скользкого, как разведенный крахмал, тумана (уж так ему привиделось) темной римской колонны, в коей Шалмей, уж и неведомо как, узрел вертикально стоящий кларнет. И тут на Рыбина сошло откровение – он, наконец, понял, как по-новому можно крепить трость к кларнетному мундштуку.

Веры в мистическую природу картин Морфея сие сошедшее откровение не прибавило, но материальную выгоду принесло явную – слишком уж хорошие стали выходить у Шалмея мундштуки. Когда спрос на продукцию мастера пошел в гору, Шалмей начал ставить на чудесных мундштуках свое клеймо – рыбу. Но рыба на клейменых мундштуках Михаила Егоровича вышла слишком уж своеобразная: более всего она напоминала знак бесконечности, а если повернуть, то, пожалуй, и цифру восемь. Мундштуки эти впоследствии так и прозвали – Шалмеевскими восьмерками.

Софья Андреевна в это утро была необычайно тиха и задумчива.

– Скажи, – произнесла она, даже не взглянув на горничную Варю, застилающую свежей, оливкового цвета скатертью, обеденный стол, – к чему снится мышь?

Варя промолчала, то ли не услышав обращенного к ней вопроса, то ли просто не зная, какого, собственно ответа от нее ожидают.

– Вот и я не пойму. Почему мышь? Мышь, – повторила Софья Андреевна, смешно протянув шипящий звук, еще раз удивленно хмыкнула и, накинув на изящные свои плечи легкую кружевную шаль, вышла в сад.

В саду, подле невысокого дощатого столика, некогда выкрашенного белой масляной краской, которая теперь почти совершенно и повсеместно облупилась, стоял молодой высокий мужчина, смешно щурился на яркий солнечный свет и чистил разобранный кларнет. Увидевший это, наверняка сказал бы, что перед ним человек аккуратный, основательный и, скорее всего, военный.

«Так чистят ружья», – подумала Софья Андреевна. Это внезапное сравнение показалось ей отчего-то уместным.

– А-а, вот и Софья Андреевна пожаловали… Доброе утро!

– Доброе утро, Антоша, – улыбаясь, чуть нараспев произнесла Софья Андреевна. – Удивляюсь я вам, Антоша. И откуда в вас столько жизнелюбия?! Скажите, не лень вам так рано вставать и упражняться в музыке?…

– Какие разные бывают люди: вот новый наш постоялец до полуночи со светом сидят, все пишут и пишут чего-то, а потом спят до самого обеда. И все они чем-то озабочены, и все им плохо. Хмурый они человек, хотя… – Софья Андреевна быстро посмотрела Антоше прямо в глаза, – Хотя и весьма забавный, – завершила она с чуть заметным вызовом.

– А вы, Антоша, совершенно другой. С вами весело. С самого рассвета в саду… вот, на кларнете играете и всему будто бы рады…

Антоша взглянул озорно, как-то совсем по-детски, и рассмеялся.

– Полно вам, Софья Андреевна. О чем грустить?! Хороша жизнь! Бывало, выйду я вот так… – роса – каждая капелька, что твой диамант, листья и трава, все переливаются и всюду золотые пчелы, птицы… Втяну я утреннюю свежесть всею грудью, закрою глаза, и от счастья меня прямо распирает – слезы от восторга и зависти – сам себе завидую, что на этом свете живу. И передать все то, что чувствую, словами никакими не могу, сто языков я знай – не хватит слов, потому и кларнет, и музыка.

Софья Андреевна засмеялась и пошла по узкой дорожке, грациозно вытянув красивую руку и касаясь кончиками пальцев листьев цветущих яблонь.

– Я, когда слушаю ваш кларнет, Антоша, чувствую себя девочкой из Гаммельна. И про себя подумала: как же ты не можешь понять? Ведь ты совсем не понимаешь меня. Или понимаешь? Она пыталась разгадать это, глядя в его глаза.

– Но позвольте, – вопреки наивным ожиданиям Софьи Андреевны иронично заметил Антоша. – Скажите, что мне это послышалось. Вы назвали Владимира Ильича забавным. И что же вы находите в нем забавного?

– Ах, не ревнуйте, милый Антоша. Ведь вы ревнуете меня?

– И не дождетесь, – улыбнулся Антоша.

– Хоть немножко, хоть капельку? Антоша, смотрите мне в глаза и не смейте отводить взгляда. Ревнуете?

– Ну, так не честно, Софья Андреевна. Вы меня снова засмущали.

«Не ревнует», – грустно подумала Софья Андреевна, – притворяется.

* * *

– И куда она могла задеваться? – бормотала Варя, заглядывая поочередно то за буфет, то под обеденный стол. – Софья Андреевна, у нас ложки стали пропадать.

– Что за нелепица, Варя. Как же они могут пропадать? Поищи, быть может, упала куда.

– Я уже везде посмотрела, Софья Андреевна, – нетути.

– А посторонних никого не было? Кто-нибудь заходил в дом?

– Молочник был, но он дальше крыльца никогда и не проходит. Черкес какой-то приходил, с виду – сапожник, спрашивал Владимира Ильича, так я ему сказала, что Владимир-то Ильич спят еще, чтобы он попозжа зашел, – растерянно пробормотала Варя. И дальше уже совсем тихо: – сапоги вот принес… и зачем Владимиру Ильичу такие сапоги, как у ямщика…

– Варя, ну не хочешь же ты сказать, что Антон Павлович украл у нас ложку, или Владимир Ильич… интеллигентные люди ложек не крадут… Ищи. Ведь где-нибудь рядом лежит, а ты, растеряха, ее и не видишь

– Интеллигентные, – проворчала обиженная Варя, – интеллигентные, может, и не крадут. Вот Владимир Ильич давеча сказал мне, что вся интеллигенция – говно.

– Варя, постыдись, ну что ты такое говоришь? – укорила горничную Софья Андреевна. – И не верю я, чтобы Владимир Ильич такое сказал. Сколько раз я тебя просила не придумывать ерунды и напраслины на людей не возводить. – Вовсе это никакая не напраслина, Софья Андреевна. Это Владимир Ильич ваш меня все время поучает, что говорить правду – предрассудок. А я завсегда вам правду говорю.

– Ну, полно, Варя, ступай, – насколько могла, твердо сказала Софья Андреевна, чтобы наконец прекратить этот глупый диалог. – Ты такая упрямица, что порою с тобой просто невозможно разговаривать.

– Кстати, Софья Андреевна…

– Да уйдешь ты, наконец? – уже начала было сердиться хозяйка.

Варя сделала смешной книксен и, все еще притворяясь обиженной, поджала пухлые губки. Софья Андреевна, едва сдерживая смех, махнула на Варю красивой своей рукой:

– Ступай.

– Балуете вы горничную, Софья Андреевна, – сказал Антон Павлович, выглянув из-за газетного листа. – И вот, что из такого получается… – Антон Павлович зашелестел газетой:

– «Вчера вечером в театре «Олимпия» состоялся митинг прислуги. Присутствовали в количестве до 500 человек горничные, няньки, кормилицы, кухарки, белые, средние и черные, дворники, а также лакеи и коридорные. Последних было немного. Преобладал женский элемент.

После этого собрание выслушивает и принимает резолюцию, которая говорит, что они присоединяются к общей борьбе за волю, за землю и за труд; что они в один день предъявят требования к своим хозяевами, если те требования не будут приняты, устроят общую забастовку.

Поминают, далее, павших борцов освободительного движения пением похоронного марша «Вы жертвою пали» и затем начинают расходиться».

– А вот еще: «6 мая проживающая в доме св. великомученика Георгия в Кривом переулке мещанка Марфа Шолохова обнаружила, что у нее бесследно исчезла накануне принятая прислуга, а вместе с тем обнаружена пропажа 400 рублей и разных вещей, всего на 806 руб.».

– Да, что вы, Антоша, – возмутилась Софья Андреевна. – Варя совершенно не такая. Она хорошая и смешная… Она несчастная, совсем рано стала сиротой. Батюшка ее… да лучше вам такого ужаса не знать.

Антон Павлович смущенно кашлянул и, стараясь сгладить возникшую неловкую паузу, нарочито веселым голосом произнес:

– А далее и вовсе смешно: «28 апреля, в 9 часов вечера, крестьянин Иван Андреев, проходя по Чистопрудному бульвару, быстро разделся и, бросившись в пруд, стал купаться на глазах собравшегося народа, а затем вылез, оделся и хотел скрыться, но был задержан. При расспросах Андреев объяснил, что купался, потому что жарко, полагая, что «в этом ничего особенного нет». Составленный об этом протокол передан мировому судье».

Софья Андреевна вначале было попыталась сохранить спокойствие, но не выдержала и, прыснув в прижатую к губам ладонь, рассмеялась. Антон Павлович, довольный, что сумел-таки исправить положение, улыбаясь, закивал головой:

– Что за нравы! Кошмар!

– Вот такие нравы! – донеслось из за прикрытой белой двери столовой.

– Доброго дня, Владимир Ильич, – приветствовала еще не видимого хозяина голоса Софья Андреевна.

– Варя, – позвала она горничную, – неси обед Владимиру Ильичу.

Владимир Ильич, невысокого роста, лысоватый человек с непропорциональной телу большой головой и угрюмым заспанным лицом быстрым шагом вошел в столовую.

– Все газетки почитываете?

– А вы, как всегда, не в духе? – обернулся к вошедшему Антон Павлович.

– Снится черти что, мерзость одна! – Владимир Ильич поморщился, отчего стал похож на ордынского хана из исторической книжки. – Мышки, представьте, всю ночь снятся. Все мышки и мышки, словно их тысячи и по полу, и по постели бегают. К чему там мыши-то снятся, Софья Андреевна? Хотя не нужно, не отвечайте, глупости все это, сказочки.

Говорил он быстро, безбожно картавил и притом отчаянно жестикулировал правой рукой. Со стороны казалось, что он пытается разогнать ею видимых только ему обступивших его эфемерных сущностей.

«Да, он так и сказал: «Мышки снятся. К чему мышки снятся?»

Софья Андреевна, словно янтарные четки, перебирала все эти давно прошедшие дни, пытаясь восстановить события и найти хоть какую-то логику в произошедшем. Как все началось? Где она, та черта, которой не следовало переступать? И было ли всему виною ее девичье легкомыслие или же какие-то неведомые силы встали на пути, разрушили все, смешали все карты и омрачили даже сами воспоминания о тягостном ожидании столь желанного счастья? Для чего я? Зачем я? – шорох легкого платья и вальсы Штрауса. – Ах, милый Антоша, я, верно, создана быть счастливой. Мне легко. Я смеюсь… Я знаю, что живу для любви… Слышишь, нам поют рассветные птицы… – Ложь, – сухая, мертвая ветка проскрипела по стеклу окна, – открой глаза, смотри – вот уже багровое закатное солнце покрыло медью верхушки старых ветел, и скоро с чернеющего неба холодной изморосью опустится на землю печаль. Вас обманули. Солнце незаметно для нас уже завершило свой оборот, и впереди – только ночь.