скачать книгу бесплатно
Апельсин вообще неравнодушен к сладкому, в еде – тоже. Печенье, пряники, пирожные, варенье с булкой.. наверно, он предпочтет их мясу, которого у него всегда вдоволь, а может и рыбе. В глазах Апельсина появляется блеск, а вместо «мяу» слышно урчание; эти признаки явно выдают притаившегося в нем гурмана. Мерлин, хотя он и всеяден, тоже обожает сладости. Ну и я, признаться, без печенюшек обойтись никак не могу. Такая вот подобралась компания – одни сладкоежки.
5.05.2009. х. Редант
Заблудившиеся
Встречаемся в парке с бультерьером, могучим, породистым, но уже тронутым грязью, запустением и улицей. На шее дорогой ошейник, в глазах тоска. Сбежал за загулявшей сукой и потерялся. «Сучки, ох уж эти сучки!» говорю я. Мы глядимся глаза в глаза, он ? с надеждой, я ? с сочувствием.
«Я не могу тебя взять, мне самому почти что некуда идти». Он всё понял. Мы развернулись и идём в разные стороны; шагов через десять оборачиваемся и снова достаём друг друга взглядами, потом ещё раз, потом уходим, уплываем… Он ? на юг, а я ? на север.
18.09.2004. Краснодар
Клотильда, Кассандра и Муха
Посвящается Мухе
Клотильда и Кассандра две таксы, обе черно-пегие, с идеальным экстерьером, но Клотильда была аристократкой, Кассандра ? попроще.
Клотильда, Кло, Лота, Тильда ? она прекрасно знала все свои имена и знала, что полное имя свидетельствовало о серьезности момента и следом может прийти наказание ? за то, что перебрала с шалостями, или плохо слушалась, или пришло время угомониться. Наказание ? шлепок, окрик, нотацию, она принимала с оскорблённым достоинством: фыркала, задирала нос, удалялась на пару метров и ложилась, демонстративно отвернувшись, но не выпуская меня из поля зрения и вполглаза наблюдая за дальнейшими событиями. В течение некоторого времени она незаметно разворачивалась лицом ко мне и ждала, когда её простят. Достаточно было фразы вроде «Ну что, насиделась?» а то и просто жеста или взгляда, как она тут же оказывалась рядом и глядела невинными глазами, в глубине которых прятался смех. Она тонко чувствовала юмор и всегда с удовольствием подыгрывала ситуации. Дети так её и звали: «Лота – умористка». С двумя моими дочерьми-подростками она гасала в нашем небольшом дворе и палисаднике, заливаясь восторженным лаем-визгом. В этой игре «поймать Клотильду» они нарезали немыслимые круги, кричали, падали и хохотали, пока не валились, наконец, в одну общую кучу, чтобы отдышаться. Жизнь их переполняла. Так сполна дышать и радоваться умеют только дети и животные, эти вечные дети ? от рождения до смерти. Им нравится оставаться детьми. Только поэтому они когда-то приручились. Человек избавил их от забот по добыванию пищи, самой суровой каждодневной необходимости. Взамен они отдали свою службу ? пастушью, охранную, охотничью, проводников, поводырей, нянек, ищеек, спасателей… Но всегда готовы пообщаться, вместе поиграть и посмеяться.
Весной, в начале мая, я взял Клотильду на первую рыбалку в плавни, было ей около полугода. Её охотничьи инстинкты проснулись сразу, едва только она завидела воду. Она ринулась к ней, наделала брызг, развернулась за лягушонком и пропала в камышах. Пока мы добирались на резиновой лодке до места, она ещё раз приняла холодный душ: за чем-то потянувшись, не удержалась и свалилась со скользкого резинового борта.
Плавня Клотильду нисколько не смутила, она тут же принялась её обследовать и осваивать. Я в это время готовил обед. После обеда пришло время ставить палатку. Узкая полоска суши между нешироким каналом, по которому мы приехали, и озером Кругленьким заросла камышом и кое-где кустами солодки. Примерно по центру этой полосы идёт кабанья тропа. Кроме как на тропе палатку ставить было негде, по периферии везде кочки и болотина. Ситуация эта для глухих мест довольно обычная; на Камчатке, на высотах, я нередко разбивал лагерь, используя перевальные медвежьи тропы. Так и здесь, мой спальный мешок поместился как раз на тропе. К вечеру мы наловили рыбы, сварили густую уху, попили чаю и заснули. Клотильда за ночь притомилась и ворочалась недолго. Приучая к охранной службе, в палатку я её не пустил, и она удобно устроилась на улице под тентом вблизи моих ног. В час ночи Клотильда подала голос. Я тут же проснулся. Она метнулась вдоль палатки, очутившись на противоположной её стороне, со стороны моего изголовья, и затеяла трезвон. Я зажёг в палатке свечу и пытался вслушиваться, но за Клотильдой что-то услышать было невозможно; лай был возмущённый, хозяйский, уверенный, испуг в нём отсутствовал. Я выбрался из палатки, покричал что-то и с полминуты стучал ложкой по котелку, заранее с вечера приготовленными (стучать и даже стрелять в воздух случалось и на Камчатке). Через несколько минут Клотильда вернулась на место. Я закурил, поговорил с ней, расшевелил почти догоревший костёр, но разводить огонь не стал, топливо было в дефиците. И мы снова отправились спать. Наутро по следам на влажной почве я выяснил: приходила свинья с семейством, потопталась и ушла своим следом по тропе назад.
На следующий день мы ловили с Лотой щук. Впрочем, они её не очень интересовали. Попрыгав возле бьющейся щуки, она отправлялась в заросли, мыши и водяные крысы привлекали её куда больше. Через день к нам присоединились трое ? врач с двумя двадцатилетними сыновьями—близнецами, тоже медиками, студентами. Это они доставили нас с Лотой в плавню, а теперь и сами приехали на рыбалку, так было заранее запланировано. Ещё день мы рыбачили, вместе ночевали, а на следующий день надо было уезжать, врачу предстояло ночное дежурство. Я отправился собирать жерлицы, ребята были ещё в лагере. Клотильда оставалась там же, вокруг была вода, деться ей было некуда. Отъезжая от берега, я обратил внимание на большой контейнер для яиц; крышка была открыта, все 20 гнёзд в нём были заполнены яйцами.
Часа через три я возвратился. Лагерь был пуст, ребята уже отъехали, добираясь к месту, где оставили машину. Клотильды тоже не было видно. Опять попался на глаза контейнер, совершенно пустой. «Странно», подумал я, «уж пару яиц могли бы и оставить». Я огляделся, отыскивая Клотильду, и заметил, как она мелькнула вдалеке, метрах в 70. Я позвал её, она примчалась, но тут же убежала снова в том направлении, где я её только что видел. Я пошёл следом, подумав, что она копается в какой-нибудь норе. Норы я нигде не нашёл, а через несколько минут Клотильда ко мне присоединилась, и мы отправились назад, в лагерь. Время торопило, надо было ехать. Я собрал остатки вещей в лагере, и мы отчалили.
У машины меня ждали и пошумели, что долго не было. Я передал ребятам контейнер и спросил:
«Что мне яйцо не оставили?»
«Не было.»
«Как не было? Вы что, 20 яиц в один присест слопали?»
«Ни одного. Мы подумали, что это Вы их забрали».
«Зачем? Мне бы и одного хватило, с Клотильдой – двух».
Смутные подозрения зароились у меня в голове. «Ну-ка иди сюда», позвал я её. Я ощупал её живот ? нормальный полупустой живот. Растянув челюсти, заглянул в горло, спросил: «Она могла проглотить целое яйцо?» «Нет, гортань узкая, целое яйцо не пройдёт, это исключено», уверили меня медики. Мне тут же вспомнились челноки Клотильды вдали от лагеря. Картина прояснилась. Ребята рано утром наспех перекусили и отправились рыбачить, оставив контейнер открытым. За те пару часов, что они блеснили спиннингами щук, Клотильда извлекла из гнёзд все 20 яиц, перетаскала и упрятала в надёжном месте в стороне от лагеря. Конец этого занятия я и застал, когда, вернувшись, увидел её вдалеке. Где-то там был теперь этот новый склад хозяйственной Клотильды. Мы подивились, посмеялись, с удивлённым уважением потрогали Клотильду. Та, казалось, понимала в чём дело и знаки уважения приняла как должное.
Возвратившись с рыбалки, ребята собирались плотно позавтракать, но без яиц остались полуголодными. Еще бы ? два здоровых парня под метр восемьдесят ростом. Поэтому у первого же магазина пришлось остановиться…
Век Клотильды был недолог. Может, потому, что Бог так щедро наградил её талантами: умом, ярким характером и темпераментом, чувством собственного достоинства, веселостью, добротой и той тонкой способностью сочувствовать и сопереживать, что так редко встречается у людей. Более всего Клотильда ценила волю. Двора ей было мало. Мы нередко бывали на прогулках и на улице. Сущее наказание! Её любознательность и стремление во всём участвовать не знали границ. Поводок был постоянно натянут. Окрики её обижали, запреты приводили в недоумение. Но то был город: душный асфальт, вереницы машин, толпы народа. Город её и убил, как многих из нас.
Двор у нас был общий с бабой Надей. Та торговала семечками, и посетители к ней бывали часто. Я постоянно следил за калиткой ? чтобы она была закрыта. Постоянно просил об этом бабу Надю. Поправил все запоры, калитка теперь легко открывалась и закрывалась. Несколько раз её всё же бросали открытой, и Клотильда тут же этим пользовалась. Она пулей вылетала в щель на улицу, и я догонял её только через полквартала – квартал. Команд она в это время не слышала, мчалась стремглав по тротуару или по обочине дороги. Может, со временем она с моей помощью эту привычку и изжила, но пока ей не исполнилось и года.
Однажды я не доглядел. Был в доме, ёкнуло сердце, и я вышел из дома наружу. Во дворе у распахнутой калитки стояла баба Надя. На руках у неё с откинутой окровавленной головой лежала Клотильда.
«Что же Вы, баба Надя! Я же просил! Я же каждый день Вас просил! Полчаса назад я Вас просил!» крикнул я.
Она смолчала. Только глаза зло блеснули.
*
Год мы с детьми погоревали по Клотильде, а потом завели Кассандру, иногда Сандру, обычно просто Касю. В ней не было блеска Клотильды, того блеска, который сразу отделяет и ставит особняком выдающуюся индивидуальность. Это было совсем другое существо ? ласковое, покладистое и спокойное. Двора ей вполне хватало, улица её волновала мало. Была она очень деловитой и всегда чем-то занята. Но с удовольствием играла и в любом начинании готова была составить компанию. Всех нас она любила, но детям предпочитала меня. Спала она в моей комнате на коврике рядом с кроватью. Точнее, там она начинала спать, а ночью незаметно и очень осторожно взбиралась на кровать. Но и этого ей было мало…
Просыпаюсь поздно ночью от прикосновения. Это Кася внедрилась под одеяло и замерла. Такое случалось уже не раз, и я её оттуда выдворял ? выталкивал ногами на поверхность одеяла. Но сегодня решил посмотреть, чем всё закончится. Молчу. Кася тоже затаилась. Потом начинает ползти. Медленно, по миллиметру, вдоль моей ноги, поэтому её движение я ощущаю. Так, миллиметр за миллиметром, она добралась до моих колен, осторожно повернулась, чтобы удобнее улечься и со спокойной душой была готова начать спать. Я засмеялся. Кася поняла, что её обнаружили и слегка заёрзала, опасаясь, что сейчас её опять вытолкают. «Ладно уж, лежи, партизанка». Кася сообразила, что опасность миновала, засопела, наверно заработала хвостом, но тут же притихла, и мы уснули.
Жить в Касей было спокойно. Но жизнь не признаёт спокойствия. Беда на этот раз пришла с другой стороны.
Мои дочери незаметно повзрослели и стали подростками; как им казалось ? умными, почти самостоятельными, почти взрослыми, языкатыми, на многое заявлявшими права и всегда готовыми их отстаивать. Их жизнь была забита доотказа: обычная школа, музыкальная школа у одной, художественная у другой, спортивные секции, домашние уроки, улица… Мальчики, влюблённости, первые сигареты, хмельное пиво и вино… Ох, эти унылые родительские бдения по ночам в ожидании, пока стукнет калитка («Пришли!»). Эти разгорячённые беспорядочные разговоры днём, чтобы что-то выяснить и попробовать помочь. Тщетные попытки урезонить, бесполезные уговоры, бесплодные обещания… В доме стало неспокойно. Бывали крики, сцены, слёзы…
Худо стало Касе. И Кася ушла. Теперь за калиткой никто не следил, и она часто оставалась открытой. И уже баба Надя ворчала по этому поводу.
Я думаю, это случилось вечером. Была какая-нибудь перебранка, и Касе опять стало неуютно и плохо. «Сколько можно!» подумала Кася. «Бестолковые люди. Чего им не хватает? Так всё вокруг хорошо и интересно. А они только и знают, что бранятся и ругаются». В сумерках она вышла на улицу и побрела вдоль по ней… Я очень надеюсь, что она попала в хорошие руки. Не может же быть, чтобы в большом городе не нашлось никого, кто бы был достоин её спокойной любви и преданности.
*
Я выбрался, наконец, из города и осел на хуторе. Мой дом был на его окраине последним. За окнами плавня и степь. В соседях жил небольшой мужичок под шестьдесят с необыкновенно зычным для его размеров голосом. Селяне звали его Доктором, я думаю за длинный язык и образованность. Он закончил ФЗУ и какие-то курсы, выписывал газету и журнал, читал детективы, а может и другие книги. К медицине же имел отношение только когда болел. В армии служил снайпером.
«Снайпером? – удивился я – и не жалко?»
«Кого жалко? – не понял он.
«Человека. Он такой же тёплый, как ты. Ходит, дышит, строит планы на вечер. Ничего не подозревает. И вот ? нет его. Ты сработал за Всевышнего, забрал жизнь. Но Всевышний всегда жалеет, даже преступника. Ты же сделал это спокойно и хладнокровно. Иначе у снайпера не получится. Глаз не моргнул, палец на спуске не дрогнул ? как учили. Сам ты в надёжном укрытии. Выходит, нож в спину. Разве не так?» – «Это враг, – заорал он и долго что-то доказывал. А что тут можно доказать? Только то, что где-то не всё в порядке с психикой у снайперов… Хуторские, когда забивают птицу, рубят ей топором головы. Доктор своих кур и уток только отстреливал, сказывалась снайперская выучка.
Вообще-то мужик он был неглупый и своеобразный, но характер имел скандальный и вздорный. Любил порассуждать и прихвастнуть. И очень любил своих земляков. «Где хохол прошёл, там армяну и еврею делать нечего», повторял он и был в этом твёрдо убеждён. «Ну что, хохлы, прижурилися?» говаривал он любимую присказку, разливая по стаканам водку. Пьян бывал едва ли не каждый день. Поначалу мы уживались с ним неплохо, но потом я много от него натерпелся, перешёл на Вы и никаких контактов, кроме приветствия при встрече, больше не имел.
При мне трёхмесячным щенком Доктор завёл собаку и назвал Мухой. Тогда мы ходили друг к другу в гости, у него дома с ней встретились и влюбились с первого взгляда. В отдалённом родстве Муха имела такс, была такая же растянутая и тех же размеров, но ушки у неё были стоячие, так что может это были и какие-нибудь болонки пегой со светлыми подпалинами масти. Доктор был к ней очень привязан и ревновал ко всем без разбора. Постоянно чему-то учил, особенно в подпитии, пока держался на ногах. «Муха туда, Муха сюда, Ко мне, Пошла вон». Муха реагировала спокойно, то-есть чаще всего не обращала внимания, а от пинков уворачивалась. Она была сильнее его.
Потом Доктор засыпал, и Муха отправлялась ко мне. У него часто бывали гости, и когда они набирались, обычно к вечеру и ночью, Муха оставалась у меня ночевать, а утром возвращалась к себе, заслышав Докторское «Муха! Муха! Муха, домой!», поднимался он рано. Опасаясь ревнивых Докторских притязаний, я никогда её не кормил, иначе бы она вообще не ушла. «Муха, домой!» говорил и я ей, заслышал призывы Доктора. «Скорей! Скорей!». И она нехотя уходила, потом прибавляла скорости и добиралась огородами, появляясь в доме с тыла, так что Доктор долгое время ничего не подозревал.
Дома у меня тоже была собака, стафф-терьер, сначала Сварог, потом Мерлин. Сварог был личность выдающаяся, очень умный и какой-то вочеловеченный. Расул Гамзатов про лошадь вспоминал: «Старики говорят, что лошади совсем немного не хватило, чтобы стать человеком». Так и Сварогу. Он всё понимал, и не то чтобы слушался, а соглашался. Уши у него были обрезаны, как полагается, а хвост купирован, как стаффам не полагается; часть хвоста ему отгрызли его братья и сёстры ещё в младенчестве в многочисленном помёте (14 щенков), поэтому пришлось купировать, чтобы не торчал кривой огрызок. Был он очень породистый, но на редкость некрасивый. То-есть, это был могучий пёс идеальных статей, но лицо у него было некрасивое. Никогда я среди собак не видел, чтобы кто-то так откровенно смеялся, как Сварог. Но когда я впервые стал этому свидетелем, я испугался. Мне вспомнился Квазимодо. Лицо его исказила страшная гримаса, он крутанулся, скользнул в воздух, стелясь по траве, мелькнул как тень, выписав круг, и вернулся ко мне. И всё та же гримаса. Я подумал, что ему плохо. Мы сделали по шагу навстречу друг другу. Он поднялся на задние лапы и положил передние мне на плечи. Я заглянул ему глубоко в глаза и понял – Сварог смеётся. Сварог хохочет. Я тоже его обнял, положив руки чуть пониже передних лопаток, и мы сделали круг почти как в вальсе. Но танцоры из нас были никудышние, он отдавил мне ногу, и мы это занятие прекратили.
Каждый вечер мы выходили со Сварогом на прогулку. Он бежал впереди меня метров но 100—150. Останавливался, оглядывался, чтобы выяснить, на месте ли я, и уходил дальше. Этого зазора между нами в 150 метров хватило, чтобы проложить ему дорогу в вечность. Вот Сварог замер статуэткой на холме на фоне предзакатного розовато-сумеречного неба, вот, подкошенный, сложился и упал почти одновременно с громом выстрела. Застрелил его двадцатилетний балбес, горе-охотник, браконьеривший по зайцу в конце февраля, месяце, давно запретном для всяких охот, совсем скоро должны были появиться зайчата-мартовички. Он принял его за шакала. Монолитного Сварога, как минимум, вдвое больше шакала по габаритам, с обрезанными ушами и купированным хвостом, он принял за шакала. Тупость и алчность редко знает границы…
Потом в доме появился Мерлин, нескладный трёхмесячный щенок, и было лето, и мы с ним тоже ходили на прогулку по тем же местам, что и со Сварогом. Муха об этом немедленно проведала и составила нам компанию. Но об этом тут же узнал и Доктор. «Муха, домой! Домой! Домой, сволочь!» надрывался он. «Ты зачем её зовёшь?» вопил он уже мне. «Я её не зову. Муха домой!» махал я на неё руками. Муха останавливалась, нехотя поворачивалась, исчезала, а метрах в двухстах снова появлялась рядом, из камышей слева или из пахотной борозды на поле справа. И я был вынужден избрать для прогулок иной маршрут, через поля с противоположной стороны. Муха не видела, как мы выходили из дома, и Доктор утихомирился.
Потом Доктор серьезно заболел, почти помер. Увезли его в город, там откачали, и он пошёл на поправку, но возвращался к жизни долго. Муха в эти несколько месяцев ночевала у себя дома, это уже вошло у неё в привычку, пьяных компаний там теперь не было. Но каждый день приходила ко мне. Бывала с нами и на прогулках, когда хотела и не была занята собственными делами.
…Утро. Солнце. Прохладный ветерок. Деревья и трава в росе. Благодать и тишина в округе.
«Тишина, ты лучшее
Из всего, что слышал»
Б. Пастернак
Я сижу во дворе и что-то мастерю. Слева из-за угла дома появляется Муха. Тащит полуобглоданную рыбину с себя в длину. Устраивается напротив меня, между нами кладёт рыбину, копчёного толстолобика. Садится и на меня смотрит. «Что такое, Муха?» спрашиваю я. Она в нетерпеливом движении привстаёт на задних лапах, поднимая передние, и тут же садится. Что-то при этом пискнула; голос у неё мелодичный, сопрановый. Я отставляю инструмент в сторону и смотрю на неё. Она на меня. Пауза затягивается. Наконец, я начинаю догадываться.
«Муха, это мне?» киваю я на толстолобика. Муха с коротким почти визгом подпрыгивает в воздух, делая невысокую свечку. Приземляется. Попискивая, усиленно работает хвостом, глаза её искрятся, рот открыт ? она радостно смеётся. Её поняли.
«Господи», я чуть не заплакал. «Иди сюда».
Муха забирается ко мне на колени, я её глажу, и мы молча сидим, наверно, долго…
Муху задавил машиной друг Доктора. У них часто бывало застолье по вечерам, а уезжал он поздно ночью. Утром Доктор затянул своё привычное «Муха! Муха домой!» Но вместо Мухи нашёл перед калиткой плоский, вдавленный в землю коврик. Муха никогда больше не пришла домой.
13.08.2009 х. Редант
Сентиментальная ода Камчатке
Полуостров Камчатка место на планете уникальное. Неясные предчувствия чего-то необычного появляются уже при первом взгляде на географическую карту, на этот ромбовидный отрезок суши на крайнем северо – востоке Евразийского материка, вклиненный между Охотским и Беринговым морями и отделённый от Великого океана Алеутским и Курило-Камчатским глубоководными желобами с одноимёнными островными дугами. Положение на стыке трёх гигантских плит земной коры, двух материковых и океанической, расписало жизнь этого региона на сотни миллионов лет, подчинив её эндогенезу, механизму внутрипланетной эволюции земного вещества, раскалённого и спрессованного до величин, превышающих 30 кбар уже на глубине 10км. Далее давление нарастает по экспоненте, приближаясь к 200 кбарам на глубине 50 км и 600 кбарам на отметках около 200 км; температура на этих глубинах составляет 2000—2500°С. Хрупкая плёнка охлаждённой с поверхности коры не превышает нескольких километров, ниже – сотни километров горячих земных недр, которые постоянно дают о себе знать: подземными толчками, разбросанными по всей территории полуострова выходами горячих вод, вулканическими извержениями. За последние 60—70 миллионов лет вулканизм здесь не прерывался ни на минуту, если исчислять минуты в масштабе геологического времени. Сейчас активными признаются 27 вулканов, но их будет гораздо больше, если добавить те, которые считаются потухшими, на что никто не даст гарантии. А если включить сюда так называемые поля ареального вулканизма – одномоментные мгновенные прорывы-выбросы раскалённой лавы на поверхность, то количество таких вулканов, извергавшихся в недавнее и историческое время, уже с трудом поддаётся учёту. Вулканы, гейзеры и сейсмическая активность у всех на слуху, это визитная карточка Камчатки.
Таков экстремальный фон, с которым приходится мириться всему живому на полуострове. И всё живое прекрасно к нему приспособилось и процветает, безбедно и счастливо существует из поколения в поколение на этих открытых небу безлюдных просторах от моря до моря.
Девственные, почти не тронутые человеком камчатские ландшафты поражают разнообразием. Иначе и не может быть, здесь воедино собраны одни контрасты. Контрастен климат – от морского на побережьях до резко континентального в межгорных депрессиях и глубоких долинах. Контрастен рельеф – от равнин на уровне мирового океана до горных цепей с вершинами, поднимающимися над этим уровнем на две, три и даже 4750 метров, такова отметка самого крупного в восточной Азии Ключевского вулкана. Контрастна растительность – от дремучей тайги с вековыми елями в укрытых низинах, запрятанных внутри полуострова, до роскошных альпийских лугов с рододендронами и верещатников с убогой карликовой ивой и берёзой на северных тундрах и горных плато, открытых всем ветрам. В горах замкнутые в щели бесноватые горные потоки катят по руслу глыбы в полтонны весом, а внизу, на равнине, устав, они едва шевелятся, почти соприкасаясь причудливыми меандрами. Низины – царство торфяных топей пойменных озёр с коричневой водой и двух—трёх килограммовыми карасями. А вверху – озёра в маарах (жерлах одноактных вулканов) чисты и бездонны, слепят синевой и таят в своих глубинах метровых голубых гольцов.
Здесь есть всё, что помещается на крайних полюсах шкалы сравнений, а потом всё переходное, что заполняет этот промежуток между полюсами. И полный набор всех феноменов, живых и неживых, можно встретить в бассейне одной реки средних размеров, если спуститься вниз по ней от истоков к устью, следуя тем же путём, что и ледник, когда-то выпахавший её долину.
Склоны преобладающего на Камчатке средне—низкогорья одеты ольховым и кедровым стлаником с вкраплениями каменной берёзы. У подножий гор и на высоких террасах она становится преобладающей, формируя ландшафт светлых, чистых пространств, подобных паркам. На террасах рек парковые березняки перемежаются протяжёнными открытыми полянами—аласами. Это жемчужины среди камчатских ландшафтов. Трудно найти на свете более уютные и ласковые места, чем эти сухие ягодные тундры. Здесь нет другой реальности, кроме жизни, гостеприимного покоя и умиротворения, где кощунственной кажется даже мысль о том, что в мире бывает насилие и зло и сама смерть. Нога мягко утопает во мхах и поросли невысокого вереска и ягодников – брусники, голубики, шикши, жимолости, всюду грибы. Уже в августе преобладающая до того зелень начинает расцвечиваться по всему спектру. Каждый день приходит со своей палитрой, каждый день тундра меняет цвет, чтобы к снегам стать коричневой всех оттенков, багряной и карминовой с лимонно—жёлтыми пятнами ивовых листьев и бурыми ольховых на щетине мелкого кустарника по низинкам. На фоне этих метаморфоз даже куртины вечно—зелёного кедрового стланика меняют цвет, от яркой свежей зелени до черноты. Медведи, олени и другая живность давно оценили эти места. К концу лета, в пору сбора урожая, тундра затягивает к себе всё живое из окрестностей. Медведи полностью отказываются от рыбного стола и день-деньской пасутся на тундрах как коровы в сотне-другой метров друг от друга, набивая своё объёмистое брюхо кедровыми шишками и ягодой. Оленя больше манят грибы и россыпи ягеля, тут и там сверкающего серебром на чуть более возвышенных местах.
Камчатские аборигены, коряки, ительмены, камчадалы, охотники и пастухи—оленеводы, ценят эти тундры ещё за одну их особенность – они продуваются ветром. Ветер – основная защита оленей и их хозяев от кровососов. Даже в полный штиль в долинах рек есть лёгкое движение воздуха, и это дуновение несёт прохладу и защиту от оводов и гнуса.
Осень – лучшее время года на Камчатке. Уже побывали первые заморозки, нередко перепадал в непогоду с дождями и снег, но ненадолго. Пропали оводы, а по утрам и ночью нет ни мошки, ни мокреца. В это время, в конце пастбищного сезона, перед зимой, пастухи собираются вместе и на высоких террасах реки Паланы, устраивают коллективное чаепитие. Идёт обмен новостями, и пьют чай. У каждого хозяина свой костёр, свой котелок и свой таган. Наутро в тундре после них остаётся 10—15 неглубоких лунок диаметром 20—30 см от их костров. Они знают цену дровам, которые на севере нередко добываются с большим трудом, особенно на голых водоразделах, и потому изобрели собственной конструкции таган. Это всё те же привычные две рогатины и шест, только миниатюрнее, изящнее, и ставятся они иначе. Такой таган экономит дрова и максимально эффективен, потому что позволяет использовать ветер; воду в трёхлитровом котелке можно довести до кипения в 3—5 минут. Ветер, огонь и таган участвуют в этом процессе как живые существа, подвластные человеку, но постоянно требующие его внимания. Потому и сидит коряк неотступно рядом с костром, подбрасывая сухие веточки—прутики с карандаш величиной, пока вода в котелке не закипит. Сменил направление ветер, он поднимется и переставит таган опять под ветер, это легко. Одним движением руки он уменьшит или увеличит просвет под котелком. Всё делается очень просто и почти не требует усилий, работает мудрый опыт поколений.
На туристской тропе из Долины Гейзеров в Узон я видел могучие таганы в руку толщиной с широкой полосой выжженной травы поперёк перекладины. Так дул ветер, выдувая пламя за пределы котелка, а ветер наверху почти всегда. Кончились дрова, но чая, видно, так и не дождались, пожевали всухомятку и ушли, оставив эти унылые памятники человеческой беспомощности и чужеродности. То были не свои, Камчатка их не приняла.
Без чая можно и потерпеть, особенно если на улице солнце. А вот когда погоды нет, когда одно ненастье, дождь, ветер, снег, метель, мороз поодиночке, а то и всё разом, по череде, от дождя в снег, гололёд и мороз, тогда тем, кто к стихиям не готов, это погибель. Суров Север. Ошибок не прощает. Слабых и неумелых, тем более порочных, наказывает без пощады.
*
В 80х годах прошлого столетия прибыли на Камчатку спецы из Киева, из института им. Патона, с заданием по проектированию турбинного оборудования для Мутновской ГеоТЭС на одноимённом геотермальном месторождении. Оно включает действующий вулкан Мутновский, и хотя границы месторождения неизвестны, но тот факт, что и в удалении 25—30 километров от кратера вулкана фиксируются естественные выходы горячих вод с температурой 78—99,5°С, свидетельствует о достаточной его масштабности и значительных перспективах. Вулканическое плато, поверх которого высится конус Мутновского вулкана (2323м), имеет отметки 900—1100м.
Здесь находится база буровиков и геологов—разведчиков. Они живут в деревянных домиках—балках довольно комфортно, с электричеством, и сама природа позаботилась о том, чтобы у них всегда была горячая и холодная вода.
Восточная окраина плато, обращённая к океану, изрезана устрашающими каньонами рек Ахомтен, Фальшивая, Мутновская и Жировая. Высота крутых, часто вертикальных стенок каньонов достигает 100—150м, по дну с шумом, а где и с рёвом несётся река. Путь от базы к океану короткий (около 30км), но трудный, хотя в долине Жировой есть тропа. По этой тропе осенью, перед отъездом домой, и отправились киевские специалисты к устью реки добывать икру и рыбу; уже появились первые гонцы осеннего кижуча, ход которого в реке в иные годы продолжается до позднего декабря.
Вышли по солнцу и теплу, почти жаре. Непогода ударила на следующий день с утра штормовым ветром и дождём. Им бы сразу повернуть к дому, но нет, ловили, пластали, потрошили, пока не промокли насквозь и не набили рюкзаки. Забеспокоились только тогда, когда и внизу залпами начал доставать снег. Вверху, на плато, он к тому времени лежал полуметровым слоем, но они этого уже не увидели. Они сбились с тропы, начали блудить, выдохлись… и всё. Кажется, их было шестеро, не помню точно. Домой вернулся только один, и то только потому, что вышел намного раньше и тяжёлый рюкзак бросил сразу.
Искать их начали на следующее же утро, когда несколько человек прошли тропой от базы к океану и обратно, не найдя никаких следов. Бушевал ветер и дождь со снегом или снег с дождём, и так продолжалось несколько дней. Наконец, погода наладилась, в воздух поднялись два вертолёта и по разным маршрутам ушли несколько спасательных групп. Искали неделю. Нашли только следы их пребывания в нижнем течении Жировой, там, где они ловили рыбу. Ничего больше не видели.
Примерно через полмесяца по настоянию академика Патона, подключившего правительство Украины, поиски возобновились. С Украины прибыли несколько человек, в их числе невеста одного из пропавших парней с отцом в генеральском звании. Высокая стройная красивая синеглазая как принцесса. С ними были экстрасенсы, двоих я видел: усы свисали до ключиц, как у вчерашних запорожцев, оселедцев не было, только лысины. По их прогнозам все были живы, нашли пристанище в охотничьих избушках, там отсиживаются и ждут помощи. Избушек и землянок в окрестностях было шесть или семь. Учитывая мой тридцатилетний Камчатский опыт, меня вызвало начальство и предложило облететь с вертолётом избушки и вообще поискать следы присутствия людей.
Я занимался этим четыре дня. Часов в 9—10 утра приходил вертолёт, и весь световой день мы летали. Подсаживались к избушкам, я делал пеший круг—обход, оставлял записку, и мы снова поднимались в воздух. Избушки ещё пустовали, промысловый сезон только начинался, хотя припасы на зиму уже завезли.
Было солнечно и ясно. Везде вверху с 600—700 метров лежал снег, чистый, непорочный, безразличный. Глазам было больно от этой слепящей чистоты и белизны. Летали мы низко, чтобы больше разглядеть. Медведи легли на зиму и их следов почти не было. На Толмачёвом Доле видели большое, до полутора – двух сотен, стадо оленей, следы росомахи, оленей и разной мелочи – лисы, соболя, зайца, горностая. И ничего больше. Белым—бело и пусто.
Я возвращался вечером к себе домой, невеста уже ждала. Моя жена как могла её отвлекала – рассказами о всяких волшебных избавлениях, книгами с картинками, даже блины один раз вместе стряпали…
Меня встречали две пары глаз. Жена тут же отворачивалась, с порога понимая, что новостей хороших нет. Принцесса глаз не отводила. Синева их становилась почти чёрной, и я видел, как из них по капле уходила надежда. При первой встрече она сразу отважилась на правду, резко, с решимостью спросив «Есть ли надежда?» – «Надежда всегда остаётся. Каких только чудес не бывает. Но шансов мало».
В последний вечер глаза её потухли, стали меньше, прикрылись ресницами. Надежда умерла. Прощаясь, она жалко улыбнулась, облизнув губы, тихо сказала «Спасибо вам за всё, – уронила голову, пошла к двери. «Постой, постой, – вскинулась за моей спиной жена, – я тебя провожу». Они вышли. Жена вернулась через час с опухшими от слёз глазами. «Она плакала? – спросил я. – В голос. Головой о стол билась». «Простилась, – подумал я. – Теперь ей будет легче»…
Весной, когда начал подтаивать снег, охотники сообщили о необычном поведении зверей, натоптавших тропы к нескольким местам, и указали эти места. Вызвали вертолёт. Там их и нашли, уже довольно сильно изглоданных лисами и росомахами, но под метровым слоем снега тлением не тронутых. На плато никто из них так и не выбрался. Все легли под ним, в разных местах, друг от друга не очень далеко, но порознь.
*
Рыбное пиршество Камчатки. Знаменитый лосось, красная икра и королевский краб – известные всему миру камчатские тотемы. Царица рек камчатских чавыча, до 60 кило весом, стоит выше сёмги по вкусовым качествам; сама сёмга—аристократка и её младший родственник, живая радуга микижа, тоже наверняка голубых кровей; горбуша, нерка, кижуч, голец, кунжа, хариус – таков этот дарованный Богом аквариум, вожделенная мечта гурмана и каждодневный хлеб аборигена.
Вот цитата из XVIII века, от С. П. Крашенникова, побывавшего на Камчатке в 1737—41 годах: «Все рыбы на Камчатке идут летом из моря в реки такими многочисленными рунами, что реки от того прибывают и, выступая из берегов, текут до самого вечера, пока перестают рыбы входить в их устья… Медведи и собаки в таком случае больше промышляют рыбы лапами, нежели люди в других местах бреднями и неводами». (Л.С.Берт,«Открытие Камчатки», М.П.1924,с.19).
Времена нынче другие, но и я ещё в 70х годах прошлого века видел на малых реках плотно заставленные рыбьими спинами перекаты шириной по 15—20 метров, так что лошадь боялась ступить в воду, в эту живую вибрирующую щетину.
*
В списке экзотических диковинок Камчатки долгое время не значился такой редкий природный феномен как гейзеры. В 1943 году Т. Устиновой на Восточной Камчатке были найдены и они к югу от озера Кроноцкого в долине левого притока Шумной. Речку, конечно, назвали Гейзерной, а место – Долиной Гейзеров. По сути, в гейзерной стадии эволюции находятся, или недавно находились многие из термопроявлений с высокими параметрами. Гейзеры необычны и редки только потому, что требуют для своего функционирования особой гидродинамики, почему и известны на планете всего в четырёх местах: Исландии, Новой Зеландии, США и у нас на Камчатке. В остальном это один и тот же тип высокотемпературных вод (около 100°С на поверхности) глубинного формирования со значительным содержанием растворённой в них кремнекислоты. На поверхности в результате перепада давлений она высаживается и формирует гейзериты, которые распространены гораздо более широко, чем собственно гейзеры. Это натечные образования, реже щётки из почти чистого кремнезёма нежной пастельной расцветки: голубоватые, почти белые, серые всех оттенков, бурые, розовые, палевые. Гейзериты окаймляют грифоны, устилают их дно и руслица стекающих из них ручейков, нередко образуют чехлы на террасах и склонах в местах рассеянного сочения термальных вод.
В 18 километрах от Долины Гейзеров находится вулкан—кальдера Узон. Структурно Узон и Долина Гейзеров единое целое, «горячая точка», прорыв раскалённых недр к поверхности.
Долина Гейзеров – это узкое, 20—30 до 50 метров ущелье с крутыми и вертикальными обрывистыми стенками высотой 50—70 до 100 метров. На дне безумная река, заваленная по руслу глыбами, поверх которых в пене, водяной пыли и брызгах она несётся к океану. Круглые сутки в ущелье стоит шум и грохот. Всё вокруг шипит, пыхтит, плюётся и клокочет: гейзеры, грифоны, грязевые котлы, горячие источники и ванны, везде температура на поверхности близка к 100°. В сырую погоду над ними сгущаются и повисают тяжёлые ватные испарения. Но это только тогда когда тихо, что бывает редко. Обычно же в ущелье свистит ветер, это труба. Извержение гейзеров с выбросом воды и пара на 20—30 метров в высоту зрелище величественное, но враждебное. Здесь всё враждебное, инопланетное, гипнотическое, насильственное, принуждающее повиноваться. Почти негде приткнуться с палаткой, быстро устаёшь, как-то цепенеешь, и болит голова…
Из ущелья поднимаешься тропой на плато и по скудным верховым тундрам идёшь на севера—запад. Там – Узон, он уже виден, скальная гряда, закрывающая горизонт. Поверхность плато на отметках 750—800м это его днище. Здесь когда-то было жерло вулкана и ближний к поверхности магматический резервуар, верхняя камера. Около миллиона лет назад в гневе вулкан пошёл вразнос, выдохнул в последний раз, метнулся вверх взорвался, и всё на этом для него закончилось. Узон – типичный пример вулкана с кальдерой взрывного типа. Чашевидная котловина, возникшая в центре вулкана после взрыва и называется кальдерой. Но есть также кальдеры обрушения, когда центр вулканической постройки проседает по кольцу, компенсируя опустошение в результате извержений магматической камеры. Таковы, например, Везувий в Италии, Карымский и Авачинский вулканы на Камчатке.
Вершину и южную часть Узона разметало по округе, но большая часть улетела на юг, к океану. После катастрофы, когда всё угомонилось, затихло и остыло, бывший вулкан превратился в амфитеатр и стал похож на Колизей. Такой он и сейчас. На западе и севере высятся скальные руины, где хранятся остатки конуса вулкана, а к югу и востоку цирк открыт.
Чрево вулкана, однако, продолжает жить. Набор термопроявлений на Узоне тот же, что и в Долине Гейзеров, за исключением самих гейзеров. Но масштабы иные. Вся Долина, включая разбавленные дериваты, умещается на узкой полоске, в длину едва достигающей полукилометра, Узон же занимает площадь 5—6 х10 километров. Здесь два фумарольных поля: большое Восточное и компактное маленькое Западное. В промежутке между ними и в прилегающих окрестностях, вплоть до подножья северной стенки, лежит сухая ягодная тундра. Та самая, шедевр среди Камчатских ландшафтов. Оттого и сам Узон выглядит шедевром. И даже царящий здесь грозный, не знающий компромиссов эндогенный диктат его не портит, скорее добавляет шарма.
Могуществу текущих эндогенных процессов свидетельств много. Перечень можно начинать с разнообразных горячих источников. Лечебная грязь и глина на Узоне ? это разложенные туфы и лавы андезито—базальтов материнской постройки вулкана, материал некогда монолитный, необычайно прочный, казалось бы не подвластный времени, в обычных условиях сохраняющийся почти нетронутым тысячелетиями. Теперь это разноцветная глина, бурая, жёлтая, синяя. Горячая, булькающая со вздохами и всхлипами живая глина грязевых котлов, занимающих десятки и сотни квадратных метров. Серные ванны «кипящие» углекислотой и серной взвесью; они до 2,5м глубиной и до 15 м в диаметре, здесь можно купаться и плавать, но вода горячевата и биологически очень активна, так что долго лучше не резвиться. Сотни квадратных метров занимают тёплые мелкие озёра, большие и малые тёплые лужи и лужицы. Так выглядит Восточное фумарольное поле. Над ним всегда стоит туман по утрам, а в сырую погоду и днём, когда усиливается запах сероводорода и начинает болеть голова.
Температура грунта в грязевых котлах превышает 100°, а на глубине 5—10 м достигает 150—170°. Но кольцом повсюду в днище Узона под полуметровым, а то и меньше слоем живой тундры покоится вечная мерзлота. Поразителен контакт: мёрзлый грунт со льдом, а рядом, буквально в сантиметрах ? полуметре разжиженная стоградусная грязь. Так, соседствуя, и живут, воистину «и лёд и пламя».
Вернёмся в Колизей. В его фронтальной части, словно и вправду на арене, дымятся фумаролы, а в тылу, вдоль подножья скального бордюра, там, где кончается «партер», в «бельэтаже» летом и осенью лежат многолетние снежники. Летом они подтаивают, садятся и слёживаются, закрываются с поверхности коркой фирна и уменьшаются по ширине в размерах, но постоянно, из года в год, от снега до снега здесь сохраняется эта белая лента. Она трассирует кальдерное полукольцо почти на всём его протяжении то—есть в длину занимает не менее 10 километров. Снизу и сверху эта ослепительно белая полоса обрамлена чёрно-зелёными зарослями кедрового стланика с тёмной зеленью стланика ольхового, ржавобуреющего осенью.
Это прогулочная трасса, бульвар для всех, у кого четыре ноги, кто в мехах и с хвостами, или почти бесхвостых, как заяц или медведь. В жару тут прохладно, крылатого гнуса всегда мало, снег с фирном твёрдый, под ногами не проваливается, гулять удобно. И они гуляют. Прямо, по центральной оси снежника, одной и той же тропой, правда, из-за того, что снег плотный, тропы как таковой нет, зато у всех есть чутьё, и оно досконально им всё сообщает. Среди путешествующих попадаются самые разные: и друзья, и враги, и соперники. Сородичи или иного племени. А вот тропа одна, одна на всех. Узон полон чудес, но эти неторопливые променады шагом?спокойные, с достоинством, даже какие—то торжественные ? были для меня и откровением, и самым большим чудом.
Белая лента снежников ? это своеобразный экран, в ширину достигающий 50—70 метров. Тут идут свои представления и на нём всё видно как на ладони. В один из погожих августовских дней из своего лагеря на Западном фумарольном поле с расстояния около 700 метров я часа два смотрел здесь кино с названием «Узон от 12 до 3 пополудни». В поле моего зрения была полоса длиной 250—300 метров, остальное закрывали кусты.
Первым по снежнику вперевалку прошествовал небольшой медведь. Минут через 15—20 появилась медведица сразу с четырьмя отпрысками, двумя сеголетками и двумя годовалыми пестунами. Мама степенно шла первой, пестуны следом за ней чуть поодаль. Так гуськом и брели. Зато малыши шариками рассыпались по всей ширине снежника то вверх, то вниз. Хотя двойни у медведей редки, и обычно на свет появляется лишь один крохотный медвежонок, это могла быть всё же одна семья. Но не обязательно. Медведица охотно принимает к себе чужих медвежат, если те остались сиротами, что время от времени случается. Естественных врагов у медведей нет, только человек. Он и бывает чаще всего причиной сиротства. А пестунам, своим прошлогодним детям, медведица позволяет оставаться при себе и больше года. Она их пестует, потому они так и называются.
Какое-то время, может около получаса, снежник оставался пуст. Появились ненадолго большим выводком куропатки, но быстро пропали. Летнее оперение делало их слишком заметными на снегу, наверно поэтому. Наверху, под главным пиком Узона, высотой 1617м, паслись снежные бараны. Это уже далеко, около двух километров, и различить их можно было, только когда они двигались. Поскольку было их больше десятка, скорее всего, паслись самки с ягнятами и молодняком.
А потом разыгралась центральная сцена. Незабываемое зрелище, стоит вживую и сейчас перед глазами, хотя с того времени, мелькнув, уплыли сорок лет.
Справа из зарослей появилась крупная росомаха. Почти одновременно слева показался лис, тоже очень крупный с роскошным длиннющим хвостом. Они идут навстречу, но друг друга пока не видят. Замечают, когда расстояние между ними сокращается метров до 50—70. Первой увидела росомаха, может потому, что она чуть повыше. Она круто осаживает на передние лапы и садится. Мгновением позже то же самое проделывает лис. На несколько секунд они застывают как собаки в команде «сидеть». Потом оба пошевелились, лис в этот момент расстилает позади себя во всю длину свой хвост. «Расслабились», понимаю я. Сидят и смотрят. Минуту, другую, может, больше… Наконец, снова первая, росомаха начинает движение и, забирая вправо и вперёд, описывает полукольцо к востоку от лиса. Начав двигаться секундой позже, точно такое же полукольцо рисует лис, но в противоположную сторону, к западу от росомахи. Оба не торопятся, идут чинно и медленно, друг на друга прямо не глядят, включено только боковое зрение. Росомаха косолапит, это особенность её походки. Лис выступает картинно и полон изящества. Как связанные бечёвкой, они чертят правильный круг и разменивают свои начальные позиции. Росомаха оказывается на месте лиса, лис – росомахи. Отсюда, ни разу не оглянувшись, они продолжили движение каждый в своём прежнем направлении. У каждого собственные дела…
Помню, как ошарашила меня эта сцена – в ней не было ничего случайного. Они поступали по прописанным правилам, ритуал был для них привычным, так у них принято. Ещё поразила некая подчёркнутая церемонность, может, она означала взаимное, не без юмора, приветствие: «Господин Лис!» ? «Госпожа Росомаха!», раскланялись они.
Почему бы и нет! Роза, обласканная неусыпными заботами и ежедневными разговорами с ней, в конце концов, отказывается от шипов, своей единственной защиты, сбрасывает их. Правда, на это уходят годы: вам не доверяют, в вашей порядочности и искренности сомневаются. Но Лютеру Бёрбанку (L. Burbank) это удалось. Наверно и не ему одному…
