скачать книгу бесплатно
По мелодичности и профессионализму исполнения «Песнярам» не уступали «Веселые ребята», – ее пластинка-гигант была у меня одной из самых любимых. С придыханием я слушал и народные песни в исполнении «курского соловья» Ивана Суржикова – более чистого и радостного голоса я потом не встречал.
Был куплен диск В. Высоцкого «Утренняя гимнастика»; несколько звуковых журналов «Кругозор» с тонкими пластинками голубого цвета; еще несколько дисков сборного типа («Вам, женщины!», «Мелодии зарубежной эстрады», «Песни из кинофильмов» и т. д.), но самой большой удачей стало приобретение песен Аллы Пугачевой. Популярность ее только зачиналась, но сразу стала походить на всеобщее буйное помешательство. В 1975 году она выиграла эстрадный конкурс «Золотой Орфей» в Болгарии, я видел финал. Что говорить, ее песня «Арлекино» была непревзойденной в то время, как по голосовым данным, так и по манере исполнения. Мне еще нравилась ее шуточная песенка «Посидим, поокаем». Но лучшими стали «хиты» из кинофильма, показанного по «телику» на новый, 1975 год: «Ирония судьбы, или С легким паром!». Весь 1975 год, да и следующий, по радио снова и снова звучали эти шлягеры в исполнении А. Пугачевой и С. Никитина. Алла Пугачева стала не просто певицей № 1, она стала кумиром поколения, не понимавшего тогда, что означает заповедь «Не сотвори себе кумира».
Поздно вечером в полной тишине я включал на небольшую громкость радиолу, крутил круглую костяную ручку настройки гетеродина, посматривая в зеленый глазок с «усиками», которые должны сойтись в момент попадания на станцию. Слушал музыку и «вражеские голоса»: «Свободу», «Свободную Европу», «Немецкую волну» и, конечно, «Голос Америки». Глушили их нещадно, но за шумом помех комментарии ведущих все-таки были различимы, – они то уплывали куда-то, то возвращались, и тогда их было слышно отчетливо. Об Аксенове, Войновиче, Сахарове и Солженицыне я узнал много нового, но политические события в нашей стране волновали куда больше. Сопоставив факты из программы «Время» и поздние сообщения «голосов», можно было догадаться, что на самом деле произошло. Как ни странно, из двух полуправд можно было выудить истину.
Впрочем, тогда, в 1975-м, вовсю шла «разрядка», венцом которой стало подписание соглашения в Хельсинки. Это событие, о котором нам прожужжали все уши – и с советской, и с другой стороны, – не произвело на нас впечатления. А вот стыковка на орбите нашего «Союза» и американского «Аполлона» воодушевила по-настоящему. На короткое время показалось, что война отдалилась за горизонт. На обложке сатирического журнала «Крокодил» красовалась тогда карикатура Кукрыниксов: бог войны Марс был взят в «клещи» советским и американским космическими кораблями. В продаже появились сигареты «Союз-Аполлон», летние рубашки с соответственными надписями – их было выпущено так много, что носили это изделие практически все, в том числе и я.
После полета наши космонавты и американские астронавты приехали в Сочи и посадили персональные магнолии в парке «Ривьера». Репортажа по телевидению не было, но газета «Черноморская здравница» составила свой рассказ о событии местного значения. Кстати, начал эту традицию Юрий Гагарин, отдыхавший в Сочи в конце апреля 1961 года.
Учеба моя шла хорошо, не давались только математика и немецкий язык. С геометрией, алгеброй и химией просто «не сложилось», а вот иностранный язык «подкачал» не только по моей воле… У нас менялись, как перчатки, учителя немецкого. Очередная выпускница Пятигорского института иностранных языков, поработав в школе год, тут же уходила в переводчики – благо Сочи в иностранных туристах недостатка не испытывал. А мы оставались на бобах…
Как всегда, любимыми предметами были литература и история. Мы зачитывались тогда книгами Б. Васильева («А зори здесь тихие»), Ч. Айтматова («Тополек мой в красной косынке») и В. Тендрякова («Весенние перевертыши» и «Ночь после выпуска»). Но росли мы не только на книгах – весной нас отправили на чайные плантации.
Дело в том, что настоящий чай собирают только два раза в год, особенно весной, когда молодые зеленые листики разворачиваются под южными лучами. Все остальное можно собрать специальными стригущими ручными машинками, похожими на парикмахерские, только с мешками для твердого листа. Само собой, в сбор попадал и мусор, и жучки-паучки… Это был второй и третий сорт. Высший же собирался только вручную. Потом этот нежный лист просушивался на солнце, разминался, снова сушился, потом разминался… – пока не превращался в дефицитный краснодарский чай. Настоящий краснодарский высшего сорта заваривался долго и был светло-коричневого цвета. Но зато этот напиток был необыкновенно ароматным и сладким – без сахара!
В те годы ходил анекдот на чайную тему… Приехали однажды в гости к сочинским чаеводам товарищи из Грузии и стали жаловаться: – «Почему от грузинского чая, растущего в том же Причерноморье, покупатели нос воротят, заваривают его только в столовых да в армии, а краснодарский ценят почти наравне с цейлонским и индийским? Поделитесь секретом!»
Сочинцы отвечают: – «У нас от друзей секретов нет… Значит, так. Берем солому, мелко-мелко ее режем и добавляем немного чая, потом упаковываем…»
Грузины: – «Вы еще и чай добавляете???»
Летом родители сдавали квартиру отдыхающим, а сами мы жили в сарайке, вполне просторной и удобной (удобства – на улице), чтобы скоротать время до нового учебного года. По-иному поступить было просто нельзя, и не только из-за дополнительного заработка – «дикари» буквально вынуждали местных сдавать любые комнаты и даже халупы, дышащие на ладан, потому как жилья отдыхающим катастрофически не хватало. Помню, как темным вечером нас умоляла семья с двумя детьми пустить их хотя бы на одну ночь – в округе не было свободных мест. Мы объяснили, что две комнаты забиты под завязку, а кухня маленькая. «Переночуем под столом!» – убеждали нас несчастные приезжие. Мы сжалились и бесплатно пустили их на кухню, выделив четыре матраса с простынями. Как там можно было устроиться на полу, знали только они сами.
Не сказать, что доход от «дикарей» был высок – сезон длился два с половиной месяца, а плата оставалась стандартной три десятилетия кряду: 1 рубль в сутки. Но никакие деньги не могли заменить общения – жильцами были советские люди: врачи, учителя, летчики, художники, инженеры; их рассказы о работе, семейных передрягах и путешествиях не шли ни в какое сравнение с сюжетами из советской же литературы – придумать такое было невозможно. За вечерним столом всплывали такие истории судеб, о которых мы и не подозревали. Все это откладывалось в памяти, обогащало ее.
Я слушал рассказы, содержание которых могло стать основой нескольких романов: о работе в полудикой африканской стране; о причудливой войне в Египте, где наши советники оказались единственной боеспособной силой; о подлинных потерях в Чехословакии в 1968 году; о железнодорожных, авиационных и речных катастрофах, не упоминавшихся в сводках новостей; о нравах в Большом театре; об уникальных возможностях наших сверхскоростных атомных субмарин; о технических новинках, созданных в так называемых «ящиках», – закрытых военных заводах; о грандиозных масштабах строительства БАМа и КАМАЗа, – наконец, о том, кто может прийти на смену (страшно сказать!) самому Брежневу.
Осенью я пошел в 8 класс, а в начале зимы заболел и попал в железнодорожную больницу поселка Лоо.
Эта самая уютная в моей жизни больница стояла на берегу моря, прямо у пляжа; шум прибоя, с одной стороны, и грохот поездов – с другой, как ни странно, не мешали, а наоборот, дисциплинировали больных. Санаторным ничегонеделанием здесь и не пахло – все подчинялось раз и навсегда установленному неизвестно кем и неизвестно когда распорядку. Все начиналось с приема, точнее, с глотания таблеток (на редкость противных), завтрака, обхода врачей, – а продолжалось по расписанию лечебных процедур и плановых операций. Я угодил в детскую палату на втором этаже то ли с бронхитом, то ли с простудой драконовского типа. Кашлял, свистел, сморкался и чихал я вполне традиционно для такой болезни, но эскулапы все искали во мне какую-то скрытую хворь. Впрочем, прогревания, ингаляции, порошки и лечебная физкультура в зале с лопоухим Чебурашкой на стене делали свое дело – я шел, точнее, бежал к выздоровлению на всех парах (больница-то железнодорожная!). Лечение продвигалось столь успешно, что мне и еще трем счастливчикам палаты № 5 разрешили сходить в пансионат «Магадан» на встречу с народным артистом СССР Борисом Андреевым.
Первый богатырь советского кинематографа вел рассказ о своем творчестве как по нотам: отрывки из известных всем кинофильмов: «Трактористы», «Два бойца», «Оптимистическая трагедия», «Казаки», «Большая семья» и других подкреплялись комментариями раскатистого андреевского баса с характерным «оканьем» и отрепетированными до блеска жестами. Крупная фигура, широкое лицо и поставленный актерский голос меня почему-то не удивили, а вот толстые, можно даже сказать, жирные его пальцы привлекли внимание сразу. Ладонь с этими пальцами была очень выразительной – Андреев не размахивал ею, а вальсировал – то прижимая к груди и животу, то обводя белое полотно экрана перед очередным фрагментом.
Возвратились в палату мы поздно, на ужин не успели, но нам были оставлены на подносах граненые стаканы с кефиром и пирожными. Я лег спать, но не смог угомонить память до полуночи – голос актера, черно-белые и цветные кадры продолжали светиться и звучать. Пришлось открыть глаза. Соседи уже сопели, в окне, смотревшем во двор, медленно двигалась луна, а в стеклянном квадрате над дверью тускло светила коридорная лампочка. Время остановилось, мысли тоже, и я тупо глядел на дверь, не зная, как справиться с бессонницей. Сначала я провалился в дрему, а потом и в сон, глубокий, как Черное море. Вдруг сон прервался, и меня потянуло вниз, – в пропасть, в шахту, в тектонический разлом, в преисподнюю!.. Я никак не мог проснуться, сопротивляясь падению всем телом, но ничего не получалось – меня кто-то с силой затягивал в смертельный провал, несмотря на все мои отчаянные потуги спастись. И среди этой борьбы я отчетливо услышал голос: «Почему умирают мальчики в четырнадцать лет?» Я напрягся из последних сил – и проснулся. Сердце колотилось как бешеное, меня трясло вместе с пружинной кроватью. Холодный пот стекал с лица, руки судорожно хватались за простыню и одеяло. Мне было страшно – и от неожиданности, и от необъяснимости происшедшего. Только к утру, когда полоска зари забрезжила в окне палаты, я обреченно заснул.
Что это было – не знаю до сих пор…
Еще один темный и загадочный вечер поджидал меня тремя сутками позже…
Столовая была самым просторным больничным помещением и самым привлекательным в свободные часы – в ней стоял телевизор. Страдальцы в одинаковых пижамах неопределенного цвета собирались у экрана на исходе дня, когда намечался кинопросмотр, трансляция концерта или хоккей. Но только одно зрелище могло собрать в зале всех – фигурное катание. Как мы его любили! Мы знали поименно всех лучших фигуристов, следили за каждым их шагом, любой чемпионат превращался для нас в праздник искусства. Нет, это был не спорт, это был театр! Страсти, столкновения, битвы школ и характеров, судейские провокации – все это дышало, двигалось, жило какой-то необыкновенной, волшебной жизнью. Ирина Роднина, Елена Водорезова, Пахомова и Горшков, Станислав Жук – этих гениев льда обожала вся страна. Тройной тулуп, сальхов, тодес, аксель, ритбергер… мы толком не знали, что это такое, но загадочная мелодия этих слов ласкала наши души, заставляла трепетать самые нежные ее струны.
В тот вечер мы были особенно тихими и кроткими – ожидали очередной трансляции, но все перечеркнуло объявление, вывешенное рядом со столовским меню: «Сегодня состоится лекция на тему: «Что такое лечебный гипноз?»
После ужина любопытствующие остались сидеть на своих пластмассовых табуретках. Недовольные работницы общепита вытирали квадратные столы с брезгливым остервенением, смахивая крошки прямо нам на колени. Все ждали появления загадочного лектора, посвященного в тайны гипноза.
Каково же было мое удивление, когда к небольшому журнальному столику, на время ставшему кафедрой, решительной походкой направилась подруга мамы, врач местной поликлиники Светлана Прокофьевна.
Женщина она была своеобразная: невысокого роста, но поразительно живая. Высокие дуги бровей, нараспашку открытые округлые глаза с темными зрачками, курносый, чуть длинноватый нос придавали ее лицу насмешливое выражение. Чувство юмора у нее было потрясающее – мужчины млели и сразу сдавались на милость победительницы. А тут еще и гипноз…
Лекцию Светлана Прокофьевна прочитала молниеносно: небольшой экскурс в историю вопроса, лечебное применение, особенности психического восприятия. Из всего этого бурного потока информации я заинтересовался только одним обстоятельством: разницей между гипнообильными и негипнообильными пациентами. Мой вопрос, прозвучавший в полной тишине, оказался единственным. Светлана Прокофьевна не стала отделять теорию от практики: «А мы сейчас проверим. Иди ко мне, Юра!» Инициатива, как говорится…
Я, стараясь выглядеть как можно смелее, подошел к ней на расстояние вытянутой руки. Ее глаза вонзились в меня так глубоко, что я не смел пошевелиться. Зрачки Светланы Прокофьевны слились в одно черное пятно, губы не двигались, но я совершенно явственно услышал ее повелевающий голос: «Повернись ко мне спиной!» Я, как циркуль, сделал круг своим туловищем, по дороге соображая, чревовещает она, или…
«Падай назад!» – голос повторился. Я возмутился всей душой и решил не подчиняться, но тут же почувствовал, как ее сильные ладони подхватили меня почти у самого пола. Ко мне вернулись звуки, которые, оказывается, исчезли на все время эксперимента: шум моря, звон ложек и вилок в столовской мойке, дыхание зала.
«Вот, пожалуйста, Юра гипнообилен», – победительно произнесла врач, и все захлопали. Кроме меня. Я очумело вернулся к своему столу, то ли улыбаясь, то ли озираясь. Как относиться к происшедшему, я еще не понимал. Ясность внес следующий день: ко мне с опаской подходили девушки из взрослых палат, отводили в углы и с совершенно идиотскими лицами спрашивали: «– Что я ТОГДА чувствовал?» На целые сутки я стал знаменитостью больничного масштаба.
Весной 1976 года наш 8 «а» класс направили на плантацию окучивать табак – видно, без нас рабочие совхоза никак не могли выполнить эту нехитрую операцию. Ехали мы туда на автобусе «Кубань» краснодарского производства, нас изрядно помотало на горных серпантинах, прежде чем мы остановились на склоне отлогого перевала, на котором пестрели табачные листья.
Тяпки нам выдали вполне сносные, и мы быстро доползли до последней полосы плантации.
До прихода «Кубани» еще оставалось время, и наш класс разделился на группы по интересам: кто-то просто дремал, усевшись на бревне, кто-то бродил вдоль склона. Девочки устроились лучше всех – на скамейке у остановки, они весело щебетали о чем-то, о своем.
Вдруг среди парней почувствовалось какое-то шевеление, будто ветром подуло в одну сторону – они потянулись в глубину оврага, в заросли шиповника. Я не остался в стороне от общего порыва и спустился вниз. Двое самых хулиганистых ребят из класса собрали вокруг себя всех – они напряженно и лихорадочно рассматривали… порнографические карты.
Я, конечно, знал, что есть такие открытки, карты и даже журналы – их из-под полы, оглядываясь по сторонам, продавали в поездах глухонемые (или прикидывавшиеся глухонемыми) разносчики. Но я никогда не всматривался в эти изображения. И сейчас стоял в стороне, не желая участвовать в похотливом деле, хотя любопытство билось внутри.
«А ты чего волынишь?» – окликнули меня парни. На их изменившихся, чуть покрасневших лицах явно просматривалось раздражение: «Иди сюда, профессор!»
Я сделал шаг в сторону компании, и мне сунули в руки колоду карт, на которых… Лучше не говорить, что там было сфотографировано.
У меня зашумело в голове и зазвенело в теле. Наверное, шок был настолько острым, что ребята быстро схватили колоду и, позубоскалив насчет моего вида, оттолкнули в кусты, где все и вывернулось наизнанку.
Я не мог поверить, что мужчины и женщины способны на такое… Всю обратную дорогу меня потряхивало – то ли от озноба, то ли от обиды на человечество. Но то, что я увидел в автобусе, добило окончательно: наши хулиганы показывали эти карты… девочкам! И девочки – хохотали!..
Что было потом… А потом случился потоп, о котором помнят даже старожилы, больные склерозом.
Высоко в горах выпал гигантский смерч, всосавший в свою воронку тысячи тонн морской воды. И вся эта клокочущая и разъяренная масса хлынула вниз. Мелкие ручейки превратились в бешеные реки, а горные речушки вышли из берегов. Небо опрокинулось на землю, дождь хлестал так, что автомобили и даже трактора швыряло по дорогам, как спичечные коробки.
Наш дом был полузатоплен, в подъезде стояла вода, но я вышел в высоких резиновых сапогах на улицу. Народ собрался у моста, перекинутого через тщедушный ручеек, не имевший даже названия. Поток уперся в мост и фонтанировал – через несколько минут бетонные опоры рухнули и с легкостью перышка понеслись к морю, переворачиваясь в грязной воде. Еще через мгновение мы ахнули: корову, громко мычащую от ужаса, со всего размаху ударило на повороте бывшего ручья, и мертвое тело завертелось в воронке буйного течения.
На дороге были разбросаны целые и сломанные деревья, остатки крыш, каких-то ящиков и не определенных мной вещей. Верхушки лавровишен торчали из воды, затопившей низину.
Через несколько часов потоп неожиданно прекратился, выглянуло солнце, с недоумением поглядывая вниз, как бы спрашивая: «Из-за чего вы так переполошились?»
В начале лета были сданы экзамены за 8 класс. В газете «Черноморская здравница» я увидел объявление о приеме в Ростовский радиотехнический техникум и загорелся, как и Веня Басов, идеей, сокрушающей все на своем пути, включая даже мамино сопротивление. В конце концов, мама сдалась.
Ростов-на-Дону
В областной центр, который носит гордое имя «Ворота Кавказа», мы с родителями прибыли незадолго до приемных испытаний. Поселились по соседству с техникумом, в самом центре большого, холмистого и запутанного города, в элитной тогда гостинице «Ростов», в «люксе», где, как нам гордо сообщили при вселении, всегда останавливался Муслим Магомаев. Впрочем, жили мы там недолго, перебрались в номер попроще.
С математикой у меня всегда были напряженные отношения, но зубрежка, в которую погружался ежедневно, принесла плоды – в техникум я поступил, правда, не на радиотехническое, а на радиолокационное отделение.
Своего общежития у техникума не было, пришлось снять комнату у частника. Вскоре родители уехали, и началась моя первая самостоятельная жизнь в городе, еще одним названием которого было прозвище «Ростов-папа».
1 сентября на торжественном сборе состоялось взаимное знакомство учащихся нашей РЛУ-12 (радиолокационные установки, первый курс, вторая группа). Все было в новинку: спец-предметы, зачетные книжки, отношение к нам как взрослым…
Надо сказать, что техникум оказался серьезным, старинным, образованным еще до революции заведением – его выпускником числился министр радиотехнической промышленности. С первых занятий стало ясно, что это не школа: гоняли нас, как Сидоровых коз, особенно по электротехнике, химии, математике и физике. Моя душа отдыхала только на истории и литературе. Правда, нас вовсю кормили экскурсиями. Мы побывали на радиозаводе, где выпускались огромные ленточные стереомагнитофоны «Ростов-Дон»; в кабине стационарной радиолокационной станции, где на мониторе были видны многочисленные белые пятнышки – локатор доставал до Батайска; в строго охраняемой части нашего техникума, где из сейфа были с великой осторожностью вынуты и продемонстрированы платиновые тигли – небольшие, но чрезвычайно тяжелые; на военном катере, стоявшем возле речного вокзала; в карьере, где во время войны фашисты расстреляли несколько тысяч несчастных; на лекции о лазерной технике, где нам показали в действии рубиновый лазер, а заодно и объемные изображения, созданные с его помощью; в краеведческом музее, где экскурсоводом оказался следователь-пенсионер, участвовавший в операции по обезвреживанию прогремевшей на весь Союз банды Толстопятовых, – он сообщил нам об этом у стенда, ей посвященного, и в подробностях, исключающих любые сомнения в его правдивости; на встрече с ветераном Гражданской войны, видевшим Ленина, – его рассказ был подозрительно похож на диалог солдата и вождя в фильме «Человек с ружьем».
С городом я знакомился постепенно – нам с Веней приходилось менять хозяев, – мы никак не могли найти подходящее по месту, цене и удобствам жилье для двоих. В конечном счете, таковое нашлось, но уже только для меня одного. Во время переездов я и увидел Ростов таким, каким он был на самом деле.
Мое воображение он растревожил не только гордым видом с высокого берега Дона, – его каштановые аллеи, по которым я бродил в грустном одиночестве, вели то к драматическому театру, построенному еще до войны в виде огромного трактора из стекла и бетона (даже гитлеровцы, онемевшие от такого неожиданного архитектурного хода, не стали его взрывать); то к широкому корпусу главного здания университета, где учился Солженицын (о нем глухо рассказывали на занятиях); то к подземным переходам, на стенах которых сверкали мозаичные картины из «Тихого Дона»; то к Дому офицеров, где был лишь раз, но зато на концерте моего любимого русского певца Ивана Суржикова.
В кассу Дома офицеров я прибежал сразу, только увидев афиши – очень боялся, что не успею купить билет. К моему удивлению, и к еще большему удивлению кассирши, которую потряс вопрос: «Остались ли еще билеты на Суржикова?», самый дешевый, на последний ряд, бумажный прямоугольник с печатью был приобретен без проволочек.
Вечером следующего дня я, отутюжив свой бедный костюм, первым пришел в зал и уселся сбоку самого высокого ряда кресел. К началу выступления зал заполнился лишь наполовину, но я не смел сдвинуться с места до самого конца первого отделения.
Вела концерт редкая для советской сцены женщина-конферансье. Она представила певца, и звуки оркестра заполнили погруженное в полумрак пространство – Иван Суржиков вышел на сцену в строгом черном костюме. Песни на стихи Сергея Есенина полились в самую душу слушателей, сразу овладев ими. Лирические и звонкие аккорды, необыкновенно чистый и ровный голос Суржикова, легко и немного грустно ведущего свою партию, поразил всех. После антракта притихшие зрители, возвратившись из буфета, перебрались поближе к сцене, и я пересел, наконец, к ним.
Второе отделение разительно отличалось от первого: Суржиков вышел нам навстречу в нарядном русском костюме: в вышитой рубашке-косоворотке, полосатых штанах и белых мягких сапожках с узкими носками. И зал, и сцена были освещены полностью. Не жалел своего светлого голоса и Суржиков – он пел народные песни, и пел изумительно! Зрители готовы были подпевать ему и плясать под родной для нас ритм полузабытого, но взлелеянного сердцем пения.
Последние три песни Суржиков исполнил «на бис» – зал не просто хлопал, он ревел от восторга.
Я следил за творчеством Ивана Суржикова и впоследствии – он все реже и реже появлялся на телеэкране, перенасыщенного современной эстрадой, а к концу 80-х годов и вовсе исчез. Потом я узнал, что на одном из сборных представлений у него за кулисами был жестокий конфликт с известным всей стране исполнителем патриотических песен, без которого не обходилось ни одно официальное торжество – свои песни мэтр исполнял всегда с подчеркнутой солидностью и с неизменно каменным выражением лица. Конфликт этот закрыл все двери для Суржикова – он был вынужден уехать в Германию, где и зарабатывал себе на жизнь. В Россию Суржиков возвратился накануне смерти – покинул он нас в 2000-м году.
Студенческая группа наша была легкой, спокойной и приятельской – дружить из-за перегрузок нам было просто некогда. На уроки физкультуры, например, мы шли с содроганием. Вел этот предмет мастер спорта, занимавшийся гимнастикой по соседству с олимпийской чемпионкой, ростовчанкой Людмилой Турищевой, – его явно воодушевляло это знакомство. И в спортзале, и на стадионе, и на водной глади Дона он выжимал из нас все соки. Особенно зверствовал во время кроссов, проходивших рядом с крытым Дворцом спорта, построенном на месте бывшего кладбища. В этом дворце, кстати, проходили концерты заезжих московских артистов и исполнителей из социалистических стран – помню афишу югославской певицы Радмилы Караклаич. Сам я был в нем только раз – не удержался и сходил на цирковое представление с участием Олега Попова. Его самый известный «солнечный» номер («солнце в авоське») помню отчетливо, а остальные почему-то забыл совсем.
Жизнь страны шла своим чередом. В центре Ростова вещала первая световая газета, в кинотеатрах крутили новые выпуски «Ералаша», «высокий блондин в черном ботинке» шествовал по всему миру, не только здесь. Брежнев посетил Ясную Поляну, наши фигуристы и хоккеисты выиграли все, что можно, а футболисты, как водится, все продули, БАМ строился, завод в Тольятти миллионами выпускал «Жигули», но их все равно не хватало… В начале зимы я увидел новую вазовскую «шестерку». Не только мое любопытство было удовлетворено – вокруг машины, блестевшей свежей краской, толпились и другие ценители автомобильной красоты.
Учеба в техникуме выматывала. В минуты отдыха я слушал «Альпинист» – моей любимой радиостанцией тогда была музыкальная и новостная станция «Маяк». Однажды поздно вечером эстрадная мелодия резко оборвалась, и радостно-торжественный голос диктора возвестил: «Мы прерываем передачу для важного сообщения: «Луис Корвалан на свободе!» Позже выяснилось, что его обменяли на Буковского, но это не имело никакого значения – мы по-настоящему ликовали. А съемку бывшего узника, спускавшегося по трапу навстречу свободе и членам ЦК, показали по телевидению лучше, чем прилет космонавтов.
Новогодних каникул я ждал так, как ждут, наверное, своего освобождения заключенные. Как только подошло давно ожидаемое число, тут же прибежал к железнодорожным кассам. Билетов не было, я вынужден был дать «пятерку» проводнику, и вскоре на третьей полке летел к своему счастью.
До отхода ко сну, сидя на пока еще свободном месте у окна, прочел последние новости в «Комсомолке»: в Румынии, Венгрии и Болгарии произошло землетрясение, есть жертвы. Посочувствовал, но тут же забыл – переключился на свои мысли. Я еще не знал, что меня ожидало…
Поезд прибыл в Лоо рано утром, было темно, но я весело прошагал пешком под негромкое мурлыканье радиоприемника до дома на Енисейской улице.
Мама с папой на радостях меня закормили пельменями, так что почти весь день я отсыпался, а с вечера стал благодушествовать у ламповой радиолы – почти до полуночи.
В 23–30 что-то странное произошло в пространстве. На улице замолкли собаки, перестали мяукать кошки и щебетать птицы. Наступила полная тишина. Через несколько минут из самой глубины земли, чуть ли не из ее ядра, до поверхности дошел рев, звучание которого передать невозможно – словно миллионы голосов сразу слились воедино в непередаваемом вопле. Еще через мгновение все стихло, я успокоился, но вдруг кто-то сильно толкнул меня в спину. Я вскочил, обернулся – никого рядом не было. У меня волосы зашевелились на голове, но все разрешилось еще через секунду – затряслась и зазвенела посуда, закачалась люстра, завизжали собаки и кошки, завыли шакалы, забегали люди. Так я впервые узнал, что такое землетрясение.
1977 год начался многообещающе…
Зимнюю сессию я провалил – запорол экзамены по физике и математике. Физику пересдал быстро, а вот алгеброй пришлось мучительно заниматься вместе с репетитором – я ездил к нему почти через весь город. Было непривычно ощущать себя двоечником, было стыдно своей математической немощи, было неловко совать при расставании рубли в репетиторские руки…
Химию я ненавидел, электротехнику, как ни бился, не понимал, а математика вызывала у меня приступы непереносимого уныния. Черчение тоже не шло – листы ватмана, скрученные и уложенные в тубу, приходилось снова и снова вынимать для переделки. Одно утешало на уроках черчения – совсем молодая преподавательница, лет двадцати – двадцати трех, отличавшаяся ангельским видом и таким же характером, – терпеливо, раз за разом, мягким и нежным голоском объясняла, где я совершил ошибки, стирая резинкой неверные линии… Она была миниатюрной брюнеткой, чем-то похожей на Мирей Матье – я таял в ее присутствии. К моему смятению, она предложила совершенно бесплатно заниматься у нее дома. Ее муж, ребенок и квартира оказались такими же миниатюрными, как и она сама. Чертить, кстати, я стал потом значительно лучше.
К концу зимы стало ясно, что у меня не технический, а гуманитарный склад ума. До завершения полугодия, тем не менее, надо было тянуть учебу, скрепив зубы. Я тянул, как мог. А весной, посмотрев замечательный «школьный» фильм «Розыгрыш», совсем затосковал.
К лету 1977 года я принял решение уйти из техникума. Мама, узнав об этом из письма, примчалась в Ростов почти со скоростью света. Уговаривала остаться, но я был непреклонен. Я уехал, а Веня Басов остался и закончил учебу, но стал почему-то не специалистом по радиолокации, а чертежником.
Теперь, когда проезжаю на поезде Ростов-на-Дону, вспоминаю, в какой грязи осенью 1976-го мы помогали строить во время бесчисленных субботников двухэтажный речной вокзал-красавец, возведенный в виде наполненных ветром парусов. Тогда я возмущался и злился, а теперь, когда смотрю на его профиль, не без гордости думаю: и мой труд влился в труд моей республики!.. Республики, которой больше нет.
Снова Лоо
Лето промелькнуло под стук вагонных колес и плеск набегающих волн – я откровенно бездельничал на пляже и сентябрь встретил почти спокойно. Было немного неуютно от предстоящего возвращения в школу, да еще в выпускной класс, но меня приняли как обычно, никто не укорил, не поднял на смех.
Самостоятельная жизнь отразилась на мне не только внешне – я утратил беспечность и подростковую дурашливость, с изумлением увидев, что в среде моих одноклассников эти качества все еще процветают. И на уроках стал вести себя иначе, подавляя учителей физики и математики логикой, прежде мне не свойственной. По физике стал получать одни пятерки, а по математике – четверки, впрочем, цена «успехов» была мне известна – за время учебы в техникуме я прошел двухлетний курс по этим предметам. Волновало меня совсем другое – я должен был определиться с выбором будущей учительской специализации. Педагогическая стезя не вызывала сомнений, а вот история и литература были слишком любимы, и как назло, в равной степени.
Учитель истории Елена Игнатьевна Бурова ушла на пенсию, уроки (а по «наследству» – и классное руководство) вела теперь недавняя выпускница Инна Николаевна Дашкова, смотревшая на нас внимательными голубыми глазами. Ее лицо в обрамлении прямых льняных волос было дружелюбным, не утратившим той девичьей припухлости, от которой теряют голову рано созревшие парни. Наша «Камчатка», в которой выделялся совсем уж мужской статью Гриша Кульян, тут же проявила себя. Кульян то ли случайно, то ли специально опоздал на урок истории. На обычное замечание и вполне понятный жест Инны Николаевны, постучавшей тонким пальчиком по циферблату, он ответил явно заготовленной фразой: «Ваши часы на керосине работают!» Дашкова резко покраснела и выбежала из класса, хлопнув дверью. Виновник скандала сел за последний стол, самодовольно ухмыляясь. Учительница вернулась быстро, обожгла Кульяна многозначительным взглядом и повела урок так четко, что мы еле успевали записывать и отвечать на вопросы.
Во всех школах в те годы было введено производственное обучение для старшеклассников. Наш директор выбрал автомобильное дело для мальчиков, и швейное – для девочек. Автодело вел мой отец. Его кабинет был увешан цветными плакатами, а по углам стояли двигатели в разрезе и такие же полуразрезанные задние мосты и коробки передач. Иногда он показывал учебные фильмы, но больше рассказывал сам – его слушали с нескрываемым интересом. Двоечники и троечники здесь не водились – мы мечтали получить профессиональные шоферские права.
Военное дело, которое отец давно превратил в образцовый предмет, тоже пользовалось успехом, но только у мальчиков – девчонки привносили в наш будущий солдатский строй сплошную несуразицу: то завизжат невпопад, то ноги на плацу перепутают, то автомат соберут так, что без слез и смеха не взглянешь.
На краю спортивной площадки отец построил стрельбище: уложил друг за другом несколько полых бетонных труб, на срезе горы поставил мишени, а с противоположной стороны расстелил спортивные маты. Стрелять полюбили все – и мальчики, и девочки. Увлеклись так, что пропадали там часами. Некоторые из нас даже шли на разряд. Переносить оружие могли только парни – в парусиновых чехлах с ручками мы перетаскивали три винтовки ТОЗ-8 и одну ТОЗ-12, которую берегли для соревнований, – эта «мелкашка», т. е. малокалиберная винтовка, была настоящей спортивной моделью.
В оружейную комнату, украшенную сигнализацией, стремились все юноши, но у меня было преимущество – я мог зайти туда в любое время. Там хранились лупастые противогазы, дозиметрические приборы, гранаты – «лимонки», пневматические и малокалиберные винтовки, автоматы Калашникова и даже ручной пулемет Дегтярева ДП с широченным круглым патронным диском наверху. Хранилище за железной дверью и такой же решеткой, располагавшееся в полуподвале, рядом с раздевалками, притягивало мальчишек всех возрастов, но только я знал его содержимое полностью – казарменный запах промасленного оружия запомнил почти на клеточном уровне.
На соревнования в Лазаревское поехали лучшие наши стрелки. В закрытом спортивном тире, на стенах которого висели фотографии чемпионов, увешанных медалями; мы, ожидая своей смены, переволновались, и потом, лежа на матах, «виляли» стволами слишком часто – черные круги мишеней словно убегали от нас. В общем, очков набрали меньше, чем ожидали, но на разряд хватило.
В школьном автобусе, возвращавшим нас в Лоо, я привычно разместился рядом с Вазгеном – мы и в классе сидели за одним столом. Разговорились. Размечтались. Незаметно для себя подошли к вопросам, которые сидели в каждом: «Что ожидает нас впереди? В чем заключается смысл жизни?» Меня не первый год распирало от этих внутренних умозаключений. Постепенно сложилась картина собственного, пока еще смутного, пути, в котором было многое: служение Родине, людям, творчество, а за горизонтом – семья, дети, свой дом… Я поделился выстраданными мыслями с соседом и чуть не обомлел от неожиданности: Вазген совершенно спокойно, даже как бы играючи, изрек: «Для меня смысл жизни – в деньгах. Чем больше денег, тем больше возможностей». Я ожидал чего угодно: рассказа о его планах на будущее, рассуждений на заданную нами тему, даже интимных переживаний, но только не этого. Находясь в смятении, я не стал его переубеждать, замял разговор – надо было переварить эту «новость», конечно же, мне известную, но давно отброшенную на задворки сознания как пошлую и не подлежащую обсуждению.
Всю оставшуюся дорогу я размышлял. Оказывается, есть иной взгляд на жизнь, и я догадывался, что этот взгляд имеет не философскую (о религии тогда не говорили, – и не потому, что боялись, а из-за неумения о ней рассуждать), а национальную основу. Разные корни, разные традиции, разные цели…
Так впервые я понял, что нет никакого советского интернационализма, по наивности смешанного мной с русской «всемирной отзывчивостью», а есть свое, родное, и есть иное – пусть не совсем чужое, но другое, и с этим надо как-то жить.
И все-таки, какими мы были еще детьми! Как непростительно много мы убили времени на модную музыку, на пластинки, на погоню за «современными», как тогда казалось, стилем и ритмом!..
В тот год какая-то невероятная популярность вспыхнула у группы «Бони М». Я отстоял многочасовую очередь в магазине «Мелодия», но купил-таки журнал «Кругозор» с вожделенной страницей, в которую была вклеена гибкая пластинка с двумя их песнями. На ближайшем школьном вечере с танцами я, задрав нос от собственной значимости, небрежно вручил Вазгену, ведущему вечер, эту «драгоценность». Он, забыв обо всем, сорвал с электрофона заезженный диск-гигант и поставил «классную группу» на его место. Застучали ритмы диско. Вазген, подбежав ко мне, восторженно спросил: «Ну, ты даешь! Где отхватил? Это стерео?» Я не знал, что ответить. Он, махнув рукой, поспешил к усилителю – надо было в нем что-то отрегулировать.
Кстати, в конце года группа «Бони М» выступила перед изумленными советскими телезрителями в студии «Останкино»! Мы чуть не упали со стульев – солистки-негритянки появились перед камерами в сарафанах и белых кокошниках, а Бобби Фаррелл щеголял в красной рубахе и сапогах!..
Вазген и другие мои одноклассники, Жора Меликян и Андрей Задикян, были своими в школьном вокально-инструментальном ансамбле. Я им жутко завидовал, и не только из-за того, что не умел играть на гитаре и не был уверен в своем голосе, но еще из-за их популярности среди наших девчонок.
Мне приходилось довольствоваться пением в школьном хоре – выступали мы обычно в кинозале зимнего Дома культуры Лоо по большим советским праздникам. В нем же смотрели кино, листали газетные и журнальные подшивки, иногда танцевали рядом, на открытой танцплощадке, под звуки принесенного с собой магнитофона…
Прошли годы. На месте разрушенного «перестройкой» ДК теперь стоит величественный каменный храм во имя Святого Апостола Симона Кананита, в котором тоже звучит хор, но только церковный.
Новый год школа готовилась встретить традиционным концертом. Нашему 10-му «а» досталась самая незавидная его часть – инсценировка классики (на выбор). Нас не радовал даже сам факт, какого-никакого, но выбора. Во время классного часа, на котором и была объявлена «новость», мы прятали глаза в пол – никого не прельщала возможность проявить себя на сцене. Пришлось назначать «ответственного» – им оказался я.
Не знаю, почему, но на горизонте моих мыслей появился «Челкаш» Максима Горького, точнее, его концовка. Героев там всего двое: бродяга Челкаш и крестьянин Гаврила; конфликт ясен и зрим, без декораций и вовсе можно было обойтись. Я «привлек» подходящего своей комплекцией и вальяжностью Андрея Задикяна, и работа тронулась в путь.
Были перечитаны рассказ и комментарии к нему, мы сходили с магнитофоном на морской берег, записали плеск «речной волны», подобрали подходящую одежду, склеили из картона что-то вроде весельной лодки (сидеть в ней было не обязательно). Постепенно мы с Андреем увлеклись, да так, что решили сделать сценку совсем реалистичной.
В конце действия Гаврила бросает в Челкаша булыжник и разбивает ему голову, – Андрей скрутил из тряпок «камень», а мне надо было придумать трюк с искусственной кровью.
За день до выступления я залил томатный сок в небольшой, размером с грецкий орех, целлофановый пакетик, склеил его края горячим утюгом и оставил «отдыхать». К вечернему концерту пакетик почему-то раздулся и «кровь» в нем стала почти бурой. Эта метаморфоза меня не смутила – голова была занята постоянным повторением текста.
Мы с Андреем завершали концерт: Челкаш щеголял босыми ногами (я буквально истолковал слово «босяк»), а свежеиспеченный «деревенщина» – характерным армянским акцентом.
Мы славно поработали на сцене: раздавили ногами лодку, что-то кричали, дико вращая глазами, а в самый ответственный момент Гаврила-Андрей размахнулся и изо всей силы запустил в мою голову не бутафорский булыжник, а, наверное, комок своих измученных нервов.
Он не промахнулся – «камень» отскочил от моего затылка в потолок, а от него в противоположную стену. Зрители раскрыли рты от неожиданности и недоумения, но через секунду их ждал еще один сюрприз: я скорчил рожу, громко застонал, схватился за голову ладонями, в одной из которых был спрятан мой «боеприпас», и с жутким хлопком раздавил его. Коричневые и дурно пахнущие брызги окатили всю стену напротив – задние ряды стали бешено хлопать и улюлюкать, а сидевшие впереди зажали носы.
Надо ли говорить, какой фурор ожидал нас после концерта!.. Учительница литературы от избытка чувств наградила нас отличными отметками, «классная» трясла нам руки, а девчонки проснулись и стали стрелять глазами в нашу сторону, – я даже запомнил случайно услышанный комплимент в свой адрес: «-Он вылитый молодой Горький! А усы, а усы!..»
Но ближе к истине, пожалуй, были уборщицы – они заочно высказали все, что думали о нас, оттирая от остатков театрального пиршества стены, пол и потолок, ставших немыми свидетелями нашего успеха.
