скачать книгу бесплатно
Ольга на рынок всегда как на праздник ходила. Стас только плечами пожимал – хорош праздник, репу да картошку выбирать. А ей нравилось. И репу выбирать – желтую, крутобокую, и картошку – с прозрачной красной кожурой, и глянцевито блестящие яблоки, и розовато-золотистый лук…
Ольга направилась к лотку с дынями – яркими, душистыми, от одного взгляда на эти дыни настроение поднималось. На ощупь дыни были шершавые и чуть-чуть теплые, будто их только-только сняли с бахчи. Она принялась выбирать дыню, приподнимая и похлопывая каждую по спинке, когда кто-то аккуратно, но крепко взял ее за локоть. Ольга ойкнула и выронила дыню обратно на прилавок.
– Оленька, бога ради, простите старика. Я вас напугал.
Ольга улыбнулась. И чего она перепугалась? Это всего лишь Григорий Матвеевич, ее старенький учитель рисования.
Григорий Матвеевич пришел к ним в школу вести уроки рисования, когда Ольга была в пятом классе. Прежняя учительница вышла замуж и уехала к мужу на родину. Куда-то то ли в Кировоградскую область, то ли в Краснодарский край. На следующем уроке вместо нее в класс вошел пожилой мужчина со встрепанной седой шевелюрой. Он был похож на взъерошенного задиристого воробья.
– Меня зовут Григорий Матвеевич, – сообщил он. – Я ваш новый учитель рисования.
Григорий Матвеевич в то время работал художником в местном Доме культуры и рисование в школе вел по совместительству. Он говорил с пятиклассниками как со взрослыми, на уроках рассказывал про то, чем импрессионизм отличается от авангардизма, читал вслух переписку Гогена с Ван Гогом, объяснял про композицию и перспективу. В классе зевали, а Ольга слушала, как завороженная. Рисование стало ее любимым предметом. Она мечтала получить в подарок на день рождения новые краски, после школы бежала в книжный и подолгу торчала там, листая альбомы репродукций (продавщицы привыкли, стали ее узнавать и не гоняли). Однажды, после того, как Григорий Матвеевич рассказал им про художника Федулова, который сильно бедствовал и не имел достаточно денег, чтобы купить хлеба и заплатить за квартиру, Ольга расплакалась прямо на уроке. Весь класс над ней смеялся, но она ничего не могла с собой поделать – уж очень жаль было художника.
Как-то к Восьмому марта классная руководительница велела им подготовить тематическую выставку. По замыслу классной, каждый ученик должен был нарисовать портрет мамы, а потом все эти портреты вывесят на стенде в вестибюле, и родители будут любоваться творчеством своих отпрысков.
Маму рисовали весь урок. Ольгина соседка по парте, Светка, старательно выводила золотые кудри на голове человечка-огуречка в юбке, от усердия высунув кончик языка. Ольга испортила листов десять, но маму нарисовать так и не смогла. Не выходило у нее похоже. Все казалось, что мама получается какая-то недостаточно красивая и недостаточно добрая… Самым удачным рисунком, по мнению Ольги, был тот, на котором вместо человека с руками-палочками и копной кудрей были чашка, букет цветов и книга. Светка, заглянув Ольге через плечо, выкатила глаза:
– Ты что, это сдавать собираешься?
Ольга кивнула. Светка вытаращилась еще больше:
– Ты чего?! Нельзя! Нам велели маму рисовать, специально к Восьмому марта! А у тебя тут ее нет! Только книжка какая-то! Тебе двойку влепят!
Ольга подумала, что Светка права и двойку действительно влепят, потому что мамы на картинке нет. Она совсем было уже собралась смять рисунок и сунуть в портфель, а потом выбросить где-нибудь в туалете. Но тут по рядам пошел Григорий Матвеевич собирать работы, и Ольга ничего не успела сделать. Учитель взял позорный рисунок со стола и сунул в общую пачку.
На следующий урок Ольга идти не хотела. Боялась, что учитель будет ее ругать. А еще больше боялась, что все снова станут над ней смеяться. У нее даже живот заболел, так было страшно. Она пожаловалась маме, но та сказала, что надо уметь преодолевать трудности, дала Ольге таблетку но-шпы и отправила в школу.
Урок прошел как обычно, хотя Ольга сидела словно на иголках. Григорий Матвеевич рассказывал о купце Третьякове, основавшем в Москве галерею, а потом они рисовали грушу на тарелке. Ольга было уже решила, что пронесло, но после звонка, когда все кинулись вон из класса, Григорий Матвеевич поманил ее пальцем:
– Оля! Задержись на минуточку!
Они остались вдвоем в пустом классе. Учитель вытащил из пачки Ольгин рисунок.
– Твой?
Ольга залилась краской и молча кивнула. Ей хотелось провалиться сквозь землю.
– У вас было задание нарисовать маму. Почему ты нарисовала именно это? Чашку, букет, книгу?
– У меня не получилось похоже… – тихо сказала Ольга.
Как объяснить, что при мысли о маме в голове сразу возникает образ: на столе – чашка кофе и цветы… Они пахнут, и от этого в доме как будто бы лето. И открытая книга на столе – перед сном мама будет читать Ольге про приключения мушкетеров. Она не могла всего этого сказать – просто чувствовала.
– Извините, – промямлила Ольга. – Я перерисую…
– Не за что извиняться! Ну-ка, погляди на меня!
Ольга подняла глаза и увидела, что Григорий Матвеевич улыбается.
– Слышишь? Ничего не нужно перерисовывать! Это самый лучший рисунок из всего класса. Знаешь, что я понял, когда смотрел на него? Что мама очень тебя любит, а ты ее. Тебе удалось это передать.
После этого Григорий Матвеевич стал к Ольге присматриваться и вскоре пригласил заниматься рисованием дополнительно, отдельно от всего класса. Он пришел к ним домой, поговорил с мамой, и после Нового года Ольга стала брать уроки рисования три раза в неделю. На день рождения мама подарила ей настоящий мольберт и коробку красок «Нева» в тюбиках, которых не было в магазинах, и бог знает через кого и как мама эти краски достала.
В старших классах все девчонки ходили на танцы, в дискотеку и кафешку на проспекте Ленина, а Ольга продолжала заниматься рисованием и ни за что не променяла бы эти уроки ни на какую дискотеку. Одноклассницы звали ее гулять, а она отнекивалась – не могу, мне на этюды надо. Девчонки из-за этих уроков в конце концов стали считать ее не то чтобы совсем дурочкой, но странноватой. Если бы Ольгу заставляли заниматься рисованием – тогда все понятно. Вон Алку заставляют на музыку ходить, а Илонку – на английский. Попробуй пропусти занятие – живо получишь от матери нагоняй, и не будет тебе ни дискотеки, ни новой кофточки, ни карманных денег. Но Ольга на свои уроки рисования ходила добровольно. Этого девчонки понять не могли.
…– Нисколько вы меня не напугали, Григорий Матвеевич, просто неделя суматошная выдалась, нервы шалят.
Неделя действительно выдалась суматошная – надо было сдавать баланс, готовиться с Мишкой к контрольной по математике, да еще Машка опять застудила горло и после утренника несколько дней сидела дома, больная и несчастная. Но вся эта суматоха к нервам не имела ровно никакого отношения. Вся эта суматоха была обычной, будничной, это была та самая Ольгина жизнь, которую она так любила. И балансы сводить любила, и примеры с Мишкой решать. Не любила Машкины ангины, конечно. Но ангину она умела лечить. И в нервозность по этому поводу не впадала.
Дело было в странном, почти неуловимом предощущении беды, с которым она жила последние несколько дней. Ольга убеждала себя, что все в порядке, но смутное беспокойство нет-нет да и высовывало змеиную головку и тихонько шипело – думаешшшь, ты такая везучая? Думаешшшь, с тобой не может приключиться беды?
Позавчера на сервис снова приезжали кожаные парни и о чем-то долго говорили со Стасом. Стас после этого весь вечер ходил хмурый, дома с Ольгой не разговаривал, поужинал и завалился на диван перед телевизором. А когда она спросила, кто это был, ответил, что никто это не был и вообще он устал. Сегодня уехал ни свет ни заря…
– От нервов, Олечка, первейшее средство – валериана, – сообщил Григорий Матвеевич. – Попробуйте, уверяю вас: все как рукой снимет!
– Непременно попробую.
Ольга улыбнулась, взяла Григория Матвеевича под руку:
– Как вы? Я что-то забегалась, все собираюсь позвонить, и все никак…
– Что мне, старику, сделается? Все у меня в порядке. Расскажите лучше про себя. Как супруг? Ребята?
– Они у меня молодцы.
– Ну-с, каков поп, таков и приход. То есть не поп, конечно, а вы, Оленька. Рисуете?
– Что вы, Григорий Матвеевич, когда мне! И на работу надо, и к свекрови… Вот фотографирую только.
Григорий Матвеевич нахмурился:
– Фотография – хорошее дело, но этого мало, Оленька, мало! У вас талант! А вы смеете отговариваться. Вы – лучшая из моих учениц!
– Когда это было… Сто лет прошло, а вы все вспоминаете. У меня сейчас и таланта, наверное, никакого не осталось. Ничего из меня не вышло…
Григорий Матвеевич всплеснул руками:
– Что она говорит, боже мой, что она говорит! Сколько вам лет, девочка? Тридцать?
– Тридцать четыре.
– Ребенок! Младенец! И смеет говорить – не вышло! Мне скоро восемьдесят, и я все еще… надеюсь.
Григорий Матвеевич всегда был большим романтиком. Увлекшись живописью в ранней молодости, он окончил Строгановское училище, участвовал в выставке молодых художников, а потом в одночасье все бросил и переехал из Москвы в захолустный, ничем не примечательный городишко.
Ольге это было странно. Нет, она любила свой город, но Москва – это же Москва, это миллиард возможностей, музеи, галереи, выставки, Дом художников! Сама Ольга не думала, что когда-нибудь решилась бы уехать в такой огромный, суматошный, сложный город. Она была трусихой и домоседкой. Но Григорий Матвеевич – совсем другое дело. Да и Москва ему не чужая. Он там родился, вырос, училище окончил…
Как-то раз Ольга спросила: почему? Григорий Матвеевич выпустил колечко дыма в потолок, достал с полки альбом Сурикова, раскрыл, показал Ольге картину. На картине ничего особенного вроде бы не было – церковка, береза, грачи… Но во всем этом было столько красоты, что хотелось смотреть и смотреть.
– Вот поэтому, милочка, только и исключительно по этой причине. Возьмите хужожников-передвижников – Сурикова, Маковского, Репина… Каждый из них мог преспокойно сидеть в Москве, в студии, писать «Пир бога Одина в Валгалле» и в ус не дуть. Но ведь не сидели же! Понимали: настоящая красота – в простых вещах, в маленьких городках… Вам, Оленька, посчастливилось среди всей этой красоты родиться. Даже ехать никуда за тридевять земель не нужно. Так что вы уж не разбрасывайтесь своим счастьем! Смотрите по сторонам, любуйтесь, хлебайте всю эту красотищу большой ложкой и рисуйте! Как можно больше рисуйте! У вас, милая моя, талант. Непозволительно его зарывать!
Ольга посмотрела на учителя с нежностью. Постарел, похудел еще больше, но все еще похож на задиристого воробья. И по-прежнему считает ее девочкой.
Ольга улыбнулась:
– Моя Машка девочка, а не я, Григорий Матвеевич! Пусть теперь она рисует.
В глазах учителя загорелся живейший интерес:
– А она пробует?
– Не рисовать. Танцевать.
Григорий Матвеевич закивал: понятно, понятно…
Ольга глянула на часы. Батюшки-светы! Времени-то! Торопливо обняла учителя:
– Григорий Матвеевич, милый, мне бежать надо. Я вам позвоню, непременно!
Учитель заторопился, засуетился:
– Конечно, Оленька, конечно, совсем заболтал я вас, простите великодушно. Старики болтливы и недогадливы. Разумеется! Честь имею кланяться. Поклон супругу. Вы и правда позванивайте, а то я волнуюсь – одна вы у меня остались.
«А ведь и вы у меня один остались, – подумала Ольга. – С тех пор, как мама умерла, роднее человека нет. Кроме Стаса и детей, конечно».
Ольга чмокнула учителя в морщинистую щеку и заспешила к выходу. А Григорий Матвеевич смотрел ей вслед и качал головой. Не рисует! Ну как это возможно?
* * *
От рынка до дома – пять минут ходу. Ольга вышла за ворота, миновала бабулек, продававших зелень, но не успела и десяти шагов пройти, как рядом резко затормозила машина с темными стеклами и заляпанными грязью номерами. Та самая, несколько дней маячившая в зеркале заднего вида – возле дома, около Мишкиной школы… Ольга отпрянула назад, замерла на краю тротуара.
Дверца открылась, и из машины выглянул Митяй, закадычный друг ее Стаса.
– Садись, подвезу!
Митяй на такую удачу даже и не рассчитывал. Он караулил Ольгу всю неделю, по городу за ней катался, но удобного случая застать ее одну так и не выпало. Митяй махнул было рукой на свою затею, и тут ему повезло. Он ехал на заправку, когда заметил выходящую с рынка Ольгу. Бывает же: только сейчас о ней думал, и пожалуйста!
В сущности, Митяй думал про Ольгу почти всегда. Во всяком случае – очень часто. Значительно чаще, чем полагается думать о жене своего лучшего друга. Не то чтобы он прямо вот так вот целыми днями напролет размышлял про Ольгу или распевал денно и нощно арию из «Евгения Онегина»: «Ольга, я люблю вас, Ольга». Ничего такого. Митяй и Онегина-то не слышал никогда, какие там арии. Но где-то на заднем плане сознания Ольга неизменно присутствовала. Часто он начинал думать о ней в самый неподходящий момент. Лежа с другой бабой в постели, например. Это никак не мешало. Наоборот, когда Митяй представлял себе вместо Даши или Маши Ольгу, все получалось на удивление с огоньком. Но как-то этого было недостаточно.
Впрочем, последнюю неделю он думал об Ольге не просто так, пережевывая свою обычную жвачку. Он думал о совершенно конкретной проблеме, которая в ее жизни наметилась. И тут – нате-здрасьте, Ольга, одна-одинешенька, как по заказу.
– Садись-садись! – повторил Митяй.
Глаза у него были черные, близко посаженные, острые. Когда Митяй смотрел на Ольгу, она чувствовала себя голой. Еще у Митяя была неприятная манера здороваться с ней за руку. Он сжимал Ольгину ладонь холодными, всегда чуть-чуть влажными пальцами и растягивал тонкие губы в усмешечке. Пожимаешь ему руку – и будто жабу трогаешь. Было в этих рукопожатиях, в этих его усмешечках что-то гадкое, скользкое. Долгое время Ольга ни о чем не догадывалась, а потом, в гостях у общих друзей, Митяй прижал ее в уголке. Ольге удалось вывернуться и свести все вроде бы к шутке. Но с тех пор она с мужниным лучшим другом видеться старалась как можно реже. Иногда Митяй заезжал в гости, и Ольга, накрыв на стол, быстро ретировалась, отговариваясь тем, что не хочет мешать «мальчикам» общаться. Стаса это вполне устраивало.
Стас как-то обмолвился, что лет пять назад у Митяя были проблемы. Вроде бы на него наехали местные бандиты. Но Митяй быстренько все разрулил, и те самые бандиты, что на него наезжали, теперь его прикрывают. Да и не бандиты они давно, а сплошь депутаты, чиновники мэрии, уважаемые граждане и родные отцы города. Ольга так и не поняла, что там Митяй разрулил и каким образом. Знала только, что партнера Митяя по бизнесу, с которым они на пару возили из Москвы товар, нашли потом мертвым в лесополосе.
– Спасибо, Митя, мне недалеко, я сама дойду.
Ольга быстро пошла по улице, высоко подняв голову, цокая каблуками – женщина-виденье, такая желанная, такая чужая…
Митяй тронулся с места и поехал вдоль тротуара параллельным курсом. Опустил стекло, посигналил:
– Оль! Садись, говорю!
Она покачала головой и прибавила шагу.
«Глупость какая, – думала Ольга. – Хорошо же это все выглядит со стороны!»
Выглядело действительно странновато. По тротуару идет женщина с сумкой, из сумки торчат перья лука и яблоки, а рядом с ней медленно едет грязный автомобиль с опущенным водительским стеклом. И за рулем, между прочим, – лучший друг ее мужа! Идиотство!
Митяй снова высунулся из окна:
– Ну чего?
– Ничего. – Ольга сердито тряхнула головой и перехватила сумку другой рукой.
– Так и будем передвигаться?
– Так и будем.
– Ну-ну, – ухмыльнулся Митяй, – давай. Повеселим народ. Мало ему веселья, так хоть мы развлечем.
Ольга остановилась.
– Митя! Я действительно прекрасно дойду до дома сама! Пожалуйста, не надо ставить меня в дурацкое положение.
Митяй усмехнулся, как будто спал и видел, чтобы Ольга оказалась в самом что ни на есть глупом положении.
– Садись. А то так и буду за тобой до дома ехать.
Ольга поняла: так и будет. Что ей оставалось? Она вздохнула и села в машину.
В машине пахло хвойным освежителем и сигаретным дымом. Ольга запах дыма не любила. Стаса она гнала на кухню, когда он пытался закурить в спальне, а летом уговаривала выходить с сигаретой на балкон. Даже купила туда плетеное ротанговое кресло. Правда, Ольге нравилось, как пахнет трубка Григория Матвеевича – чем-то сладким, вишней, что ли. Но у Митяя в машине запах был совсем другой, застоявшийся, горький.
Ольга покосилась на него, поерзала на сиденье, стараясь отодвинуться подальше, покрепче прижала к себе сумку с продуктами.
– Мить, ну что тебе от меня нужно, а?
– Ничего. Просто хочу тебя подвезти. Тебе домой или в контору?
Ольга ниже опустила голову:
– Домой. Мить, я тебя прошу…
– Ну? Проси, – Митяй ухмыльнулся.
Ольге не понравилось, как он усмехается.
