скачать книгу бесплатно
Привычно откинув крючок, Федор зашел на участок, и Плетневу вдруг показалось, что на него надвигается нечто первобытное – мамонт, ураган, ледниковый период.
Он никогда не имел дела ни с чем первобытным.
Цивилизация и гуманизм. Гуманизм и цивилизация.
– Ты чего уставился? На мне узоров нету, – сказал Федор.
Так они стояли, один на крыльце, другой на дорожке, а потом Федору надоело стоять, и он не торопясь пошел за дом. Плетнев ничего не понял, сбежал с крыльца и двинул за ним.
А что ему еще было делать?..
Федор поднялся на террасу, оглядел плетеные кресла, венские стулья, деревянный стол, чему-то усмехнулся и уселся на перила, которые скрипнули под его весом.
Плетнев считал себя большим специалистом в ведении всякого рода переговоров. Позиция противоположной стороны была безупречной. Федор на перилах в любом случае получался выше Плетнева, куда бы тот ни сел, в кресло или на стул. Значит, нужно или стоять, или сесть, признав тем самым свое подчиненное положение.
Я трус – о да, права Оксана с ее бриллиантовыми реками на шее. Но я, черт побери, умею вести любые переговоры!
Поэтому подниматься на террасу Плетнев не стал, а сделал все наоборот. Вышел на лужайку, опустился в качалку и положил руку на спинку.
Таким образом, Федор оказался теперь спиной к нему, и, чтобы разговаривать, ему придется пересесть и свесить ноги наружу, что было бы глупо. Или слезть с перил и выйти на лужайку, а сидеть тут негде, качалка-то занята! Значит, придется стоять.
Цивилизация или первобытность? Первобытность или цивилизация?
Федор на перилах покрутил башкой, ничего не понял, развернулся и спрыгнул на лужайку. Подошел к Плетневу, вольготно разместившемуся в качалке, и сказал как ни в чем не бывало:
– Ну-к, подвинься.
Один – один.
Некоторое время они просто качались – качалка натужно подрагивала от непривычной тяжести, потом Федор наклонился, сорвал цветок клевера и сунул его в зубы.
– Надолго?
– Что?
– Приехал надолго, спрашиваю?
– Как пойдет.
– А чего это ты столько лет не ездил, а тут – на€ тебе! Нарисовался. Тебя уж тут и не ждал никто. Все гадали, кому ты дом-то продашь.
Плетнев на это ничего не ответил.
– Собираешься?
– Что?
– Продавать?
Тут Плетнев, большой специалист в ведении всякого рода переговоров, оттолкнулся ногой, качалка заскрипела и затряслась пуще прежнего, и спросил:
– А ты купить хочешь?
Его собеседник вдруг засмеялся, сверкнули белые ровные зубы – любой американский стоматолог удавился бы с горя при виде таких зубов, лишающих его всякой надежды на заработок, – и сунул руку Плетневу в бок.
– Федор.
– Алексей.
– Вишь, чего у нас творится.
– А что у вас творится?
– Степаныча порешили.
– Кто его порешил?
Федор пожевал стебелек, от чего цветок во рту описал круг, и пожал плечами:
– Разное говорят. Может, браконьеры. – И взглянул внимательно.
Плетнев промолчал.
Он уже слышал эту глупость про браконьеров и не понимал, зачем Федор ее повторяет. Проверяет его реакцию? И достаточно ли у него ума, чтобы вот так проверять реакцию? И к чему деревенскому мужику Федору его, плетневская, реакция?
– А ты чего думаешь?
Плетнев, прищурив глаза, посмотрел сначала на солнце, потом на собеседника.
– О чем? О браконьерах?
– Ну, кто мог Степаныча порешить! Как-никак сосед твой! За домом столько лет ходил, – он так и выразился «ходил». – Его здесь каждая собака знает!
И осекся.
Вот именно, подумал Плетнев. Собака-то была. И у вас с этим самым Степанычем из-за собаки неприятная история вышла.
– Я ничего не могу сказать. – Плетнев проводил глазами шмеля. У него была страшная аллергия на всевозможные укусы, и шмель представлял собой серьезную угрозу. – Я тут человек новый.
– Вот именно, – вдруг с жаром подхватил Федор. – Ты всякой брехне не верь! Мало ли чего наговорят по деревенской привычке!..
– Какой брехне?
– А всякой! – Его собеседник вдруг выхватил изо рта стебелек и зашвырнул в траву. – Брешут, будто я Степаныча порешил, слыхал?! Мать твою так и эдак и еще разэдак! В следствие уже тягали! У вас, говорят, вражда была, и вся деревня об этом в курсе дела! Какая у нас вражда, твою мать!..
– Из-за собаки, – подсказал хорошо осведомленный в деревенских делах Плетнев.
– А ты не вякай, чего не знаешь!
Странное дело, почему-то Плетнев его совсем не боялся. Вот так, сидя в качалке за домом, в деревне Остров, без всякой охраны под предводительством начальника службы безопасности, и понимая, что если Федору придет в голову пырнуть его ножом или ударить по голове, он ничего не сможет с этим поделать! Не боялся, и все тут.
Свою тещу он боялся гораздо больше.
Бывшую тещу, любительницу бриллиантовых рек и платиновых берегов.
– Не убивал Степаныч Волка, ясно тебе? Я уж сто раз всем талдычил – не убивал! Мне тогда сгоряча показалось, что он, так я его за грудки и тряхнул хорошенько!
– Какого волка? – не понял Плетнев.
– Волк, кличка такая! Какой кобель был, человек, а не собака, да и не всякий человек такого ума бывает, как Волк! Я на Степаныча-то попер, шум поднял, он мне по морде засветил, и справедливо, между прочим! Я ему тоже засветил, а он мне и шумит: все, мол, Федор, в расчете, а теперь слушай!.. Ну, я послушал. Не ходил он в тот день в лес. По-честному не ходил! И все мне показал – и валенки, и лыжи, и «Буран»…
– Какой буран? – опять не понял Плетнев.
– Снегоход, какой, какой! Обыкновенный! Или ты думаешь, я не отличу, сегодня «Буран» в лес гоняли или третьего дня?!
Плетнев понятия не имел, как можно определить по снегоходу, когда именно он был в лесу, но на всякий случай сказал, что это всякому понятно.
– Кто-то там еще шатался, в лесу-то! Только я особенно не смотрел, уверен был, что Степаныч это! И малахай вроде его, и зипун! Далеко мелькнул, на взгорке, да и, говорю же, я уверен был, что Степаныч, и не приглядывался! А Волка я вообще не видал, он всегда так по лесу шарился, сам по себе. А потом – раз, выстрел. Из карабина, не из двустволки! Я подбежал, а Волк не дышит уже…
И Федор замолчал.
– Жалко Волка, – сказал он тяжело. – Такой кобель был. Так и не дознался я, кто та паскуда, которая его пристрелила!
И Плетнев понял, что Федор Еременко до сих пор тоскует по своему Волку, тоскует, жалеет и не может забыть, и гнетет его, что так он и не понял, кто именно застрелил в лесу собаку! В лесу ведь все просто и ясно, и каждый след рассказывает Федору, кто именно, когда и куда шел, а убийцу он так и не нашел.
Федор вдруг оторвал от качалки зад, нагнулся, подобрал выброшенный цветок и опять сунул в зубы.
– Вот я и думаю, кто Степаныча-то убил! Может, та самая сволочь, что и Волка! А нашел бы я ее тогда, может, и Степаныч был бы жив!
Он сбоку глянул на Плетнева, потом на солнце и продолжил:
– Брешут-то всякое! А ты здесь человек новый, не всякому слову верь.
Плетнев кивнул. Он был совершенно уверен, что все это «просто так». Этот мужик точно знает, что егерь не убивал его собаку, а он сам не убивал егеря и никаких вопросов не боится, и сейчас начнется главное, именно то, зачем он затеял весь разговор.
Пожалуй, Алексей Александрович догадывался, о какой именно «брехне» его собирается предупредить этот самый Федор. Если бы не подсмотренный и подслушанный разговор на дороге, не догадался бы!..
Проверяя себя, он поднялся с качалки, по привычке закинул руки за голову – вот нисколько он в своей цивилизации не боялся Федоровой первобытности, – прижмурился на солнце и спросил:
– А я слышал, что Люба, которая здесь убирала, какие-то вещи подворовывала, правда это?..
– Вот это как есть брехня, – тяжело и упорно глядя на него, произнес Федор медленно. – Вот самая распоследняя, гнусная брехня! А тем, кто на нее брешет, я ноги оторву и спички вставлю, ясно тебе? И кто повторять станет…
– Что ж до сих пор не оторвал?
– Не твое собачье дело! – вдруг тихо и грозно сказал Федор, и Алексей Александрович руки опустил – на всякий случай. – Я со своими делами сам разберусь, ты лучше за своими гляди!..
Сам того не зная, Федор попал в точку. За своими делами Плетнев действительно смотрел плохо. Пришлось даже в спешке бежать из Москвы, чтобы они, эти дела, не настигли его и не растоптали остатки… чего? Гордости? Достоинства?.. Прежней прекрасной жизни?..
– Ты Любаньку куска хлеба не лишай, – продолжал Федор так же тихо и грозно. – У нее пацаненок, а у нас тут фиг заработаешь!.. Сроду она ничего ни у кого не брала!
Плетнев хотел сказать, что брать-то, может, и не брала, но чистоту наводит из рук вон плохо, но не стал.
Все же он был трусоват, а Федор грозен.
– Небось, сам полы мыть не станешь, ты вон какой… холеный!
Плетнев уставился на него, а Федор усмехнулся.
– А чего такое? Слово не нравится? У завидовского егеря жеребец был, Алмаз. Чистых кровей и тоже навроде тебя, холеный! Работать ничего не работал, красовался только. Как какая комиссия из города приедет, ну, проверяльщики вроде, так давай жеребца по кругу гонять, и любуются на него. Ну, он три круга сделает, потом его обратно в стойло, и там моют, скребут, мажут чем-то. Целый штат держали, чтоб за жеребцом ухаживать, о как!..
Федор поднялся, пристроил изжеванный цветок себе за ухо, сплюнул в клумбу и сказал без всякой угрозы:
– Так что, если узнаю, что ты на Любаньку брешешь, кастрирую, как того жеребца. Его потом кастрировать пришлось, уж больно прыткий был! Как проверяльщика какого-то сбросил, так и кастрировали! А то знатный был жеребец, чистых кровей! Ну, бывай.
И ушел, а Плетнев остался. Железным голосом проскрипела калитка, брякнула цепь, завелся мотоцикл, поревел немного, и все стихло.
…Что я должен сейчас сделать? Опять дать деру в Москву? Позвонить в службу безопасности, вызвать подмогу? Они приедут и живо растолкуют деревенскому мужику Федору как-там-его-фамилия, как можно, а как нельзя разговаривать с Алексеем Александровичем Плетневым. Позвонить нотариусу, если только он не в Сен-Тропе по летнему времени, отдать необходимые указания по продаже этого чертова дома в деревне Остров, а самому улететь в Монте-Карло?
Вариантов масса, и все очень в духе… холеного жеребца Алмаза, впоследствии кастрированного!..
Какое отвратительное, круглое, гадкое слово – холеный! Сговорились они все оскорблять его так больно, как только возможно! И Оксана с ее бриллиантовыми реками, и Маринка, и вот теперь это чучело огородное!..
– Я больше так не могу, – пробормотал себе под нос Алексей Александрович. – Ну, не могу я!..
– Чегой-то ты там не можешь, Леша?
Озверев, он повернулся на голос, и вот, ей-богу, так и дал бы спросившему по морде, даже кулаки сжал вроде – как-то неубедительно сжал, по-ребячьи, – но ничего из этого дела не вышло. Над забором с той стороны торчала развеселая Валюшка.
– Леш, давай, завтрак на столе, дуй к нам! Мы не садимся, тебя ждем.
– Спасибо, я не хочу, – сквозь зубы пробормотал Плетнев. Руки у него дрожали.
– Да чего там не хочу, я ж тебя не в загс приглашаю, я замужняя! – И тут Валюшка кокетливо захохотала, но вдруг как-то странно перекосилась, ойкнула и пропала с глаз. Послышался какой-то шум и ругательства.
– Я тут на поленнице стояла, – раздалось уже из-за забора, – так она, зараза, возьми и рассыпься! И кто это так поленницу кладет, не руками, а одним местом! Витюш, Витюш, глянь, все развалилось! Леша, ты тут не лезь, в обход иди!
Как будто Плетнев собирался лезть к соседям через забор!
– Леш, давай, шевелись!
Алексей Александрович, специалист в ведении разного рода переговоров, в одну секунду очень отчетливо и раз и навсегда понял, что спорить с Валюшкой не имеет никакого смысла. Она будет приставать до тех пор, пока он не сойдет с ума или не придет завтракать, – и Плетнев пошел завтракать.
В сердцах он чуть не оторвал цепь с калитки, саданул по ней, но звука никакого не вышло, калитка лишь жалобно заскрипела.
– Добрый день.
– Здрасти, – не глядя буркнул Плетнев. Ему некогда было рассусоливать, его ждала Валюшка и сардельки, купленные в Твери задорого!
