Сны в ноябре

Юрий Сапожников

Сны в ноябре

1

Когда конкретно начинают сниться сны, оставляющие ледяные, стынущие под сквозняком разводы пота на смятой подушке, не вспомнить. Когда – это в смысле, в каком возрасте. Ситуация очень похожа на первый приступ остеохондроза. Живешь себе лет этак до двадцати пяти, а потом вдруг прострелит шею, или спину. Сначала смешно перекошенному и немного больно, потом пройдет на время, но уже никогда не будет по-прежнему, станет возвращаться, напоминать о себе, говорить – да, уж ты не слишком юн, это теперь с тобою до конца.

Я часто и подолгу размышлял, – а что, собственно, случилось такого, что стали окружать меня ночами сотворенные мной самим, спящим, химеры? Одно ведь дело, когда человек боится заброшенных мест, темноты, собак, скрюченных старух и болезней. И совсем другое, когда засыпает мирно, и вдруг, к полуночи, наплывают из ниоткуда образы, каких бы никогда не знать. Чаще всего, увидеть ясно их не удается. Они живут в узком, тесном месте, между сном и явью, там не совсем темно, но и свету неоткуда взяться, сумерки, влажно и душно. Там у тебя нет сил, ты не можешь бежать, драться за свою жизнь, и даже кричать толком не получается – в твоих легких нет воздуха.

Не знаю, известно ли вам это? Случалось ли? Скорее всего, бывало, но пролетало незаметно, без следа таяло с утренним светом. И уже, засунув в рот зубную щетку, не восстановить, – что такое приснилось, отчего отчаянно бухало сердце? И одно дело – редкие эпизоды. Совсем другое, когда темный, остановившийся мирок, всегда находящийся рядом, начинает разворачиваться к тебе фасом, главной сценой, движется, демонстрирует уже не нитку своего открыточного, невидимого торца, а сперва полосу, короткую тусклую щель, потом приоткрытое, меж тяжелыми бархатными портьерами сознания, давно немытое арочное окно в заросшую кладбищенскую аллею, а дальше – ты уже незаметно ступаешь по столетним опавшим листьям, скрипишь гнилыми половицами старых домов, вытянутыми руками отгоняешь сырую, затхлую темень. Ты уже там. Незаметно играешь с другими тенями, а твоя дневная быль – только промежуток, короткая пауза, подготовка к новой ночи.

Нормальному человеку свойственно максимальным образом избегать боли. Любой здравый индивид стремится к комфорту, покою и удовольствию. Вероятно, я не слишком здоров. Проигрываю в голове собственную уникальность, конструирую вариативные макеты событий, замираю иногда, наполняясь тоской и жалостью к окружающим. Кстати, достаточно интересным образом за жизнь лиловый шар, каким мне представляется слово «эгоист», трансформировался в моем характере в созерцательного, все понимающего, унылого полуальтруиста. Полу – потому, что сознание где-то на фоне вереницы добрых дел бормочет – это все ненужное, лишнее, недостойным субъектам адресованное, сделанное, чтоб тебя самого ты же и простил за гадости.

Много сказано об особых людях. Мол, есть они, меняющие реальность, существуют. Гумилевские пассионарии, или еще как. Ну, таких надо поискать. Чтоб стремительно гнули вокруг себя мир и судьбы множества людей, а то и целых народов. На ум, в основном, приходят, к сожалению, военные преступники, прости Господи. Это я сейчас говорю о реальных особенных Homo – гениях времени, талантах, даровитых сверх меры. Однако, каждый посредственный и даже серый думает – ну, уж я-то точно достоин особенной доли, мне-то судьба улыбнется благосклонно, предательство, бедность, одиночество, рак и тюрьма – это кому-то другому, не мне. Увы, увы, напрасные, нелепые и даже вредные надежды.

Не лучше ли, в таком случае, принять наихудший возможный сценарий, держать его в уме, не расставаясь с благой верой? Это была бы хорошая идея, но свойственный нашим белковым телам оптимизм отгоняет вероятные мрачные картины, отбрасывает их прочь, что, впрочем, весьма оправдано, иначе что же – сидя в кресле с бутылкою водки ожидать неизбежного конца? Мне, например, думается, что ворох грустных мысленных матриц, которые мы откидываем солнечными днями, никуда не исчезает. Они просто ждут ночи. Да и вообще, это никакие не вероятностные реальности, а самые настоящие, только показываются они редко, чаще всего во тьме.

Не вспомнить, что толкнуло меня к одиночеству. Зачем я, сознательно и расчетливо, стремился к созерцательному диалогу с самим собой, сбегая от своих детей и женщин, оставляя открытую дверь лишь товарищам и случайным подругам. Кажется, ничего в этом нет уникального – погружаясь в основательную зрелость, костенея суставами, сопротивляясь еще разрушению с помощью изнурительной умственной и физической гимнастики – становится жалко кончающегося времени на завершенные проекты, высказанные и выплаканные миллионами слов и слез отношения, рутинную работу и ненужные дела.

Удивительно, но почему-то хочется старых фильмов, книг, размышлений и, порою, коньяку с сигаретой. Еще иногда манят пожилые авто в идеальном лубочном лаке, дачные домики на уединенных озерах, и молодые музыкальные девушки. Увы, все три последних желания совершенно бессмысленны и непрактичны, но хочется их с болезненной настойчивостью, свербят, как кариозный зуб.

Опытным путем я установил, что лучше совершать грустные дела под осень. Например, уйти от очередной жены, засыпать, ворочаясь, в пустой постели, прислушиваться к скрипам старой квартиры, пить воду в темноте, читать в три ночи тягомотных «Бесов» или в сотый раз изобилующего повторяющимися эпитетами Лавкрафта, просыпаться одному под дождевую дробь по подоконникам, брести на работу сырыми аллеями, замирать, разглядывая меж гнущимися под ветром ивами на берегу, мелкую рябую реку.

Ну, иногда в осеннем мире попадаются веселые лица людей, полагающих, что они счастливы. Всякий раз тянет покачать, с большим опытом головой, поцокать языком – мол, э-э-ээээ, ребята, ничего-то вы и не поняли. Это вам только кажется. На самом деле вы, счастливые, существовали давно, в детстве. А сейчас бежите по инерции, и улыбки ваши просто не успел стереть ветер. Ну, Бог вам в помощь. Будьте беззаботны, коли можете.

В этот раз вышло так, что я с толикой сожаления завершил длинные, совершенно уже пережеванные отношения, по-хорошему попрощался с когда-то любимой девушкой и понемногу отчалил от привычного берега в свое созерцательное одиночество. Надо отметить, что довольно давно уже, все еще волоча остывшую любовь на своем косом артрозном плече, проводя рассеянные вечера у телевизора в присутствии погруженной в телефон подруги, я был в действительности одинок. Винить в этом можно только себя, больше некого. Вот, я что думаю – женщины часто мечтают именно так и досидеть до старости рядом с вами, чередуя телефон, шопинг, отдых на море, а дальше – пилатес, любовника в 45, дачу, внуков, – что-то забыл, возможно…

Повезет – вы умрете на бегу, около 65 лет. А если нет – полежите еще в квартире, не очень важно с чем – с раком, или после инсульта. Если супруга ваша милосердна – будет закрывать дверь на кухне, рассказывая подругам, что перестелила только что вам постель, а дома пахнет, проветривает, вот простыла, дочка с внуком не ходят, дел полно, устала… Если же вы обижали жену раньше, или вам просто досталась суровая – будет пихать ваше ослабевшее туловище, материть сквозь зубы, вытаскивая судно, не церемонясь, хлопать дверями, забывать подогреть вам обрыдлую кашу.

Сносит мой ум, утомленный обломками прежних эмоций и памятью, на отвлеченные темы. Впрочем – бог с ним, пусть так. Тем более, что спешить мне теперь некуда. Догорает свечной огарок – в прямом и переносном смысле. До рассвета, наверное, пару часов, но мне его не дождаться. Интересно, какое оно будет, это позднее ноябрьское стылое утро? Снега еще нет, хотя накануне выяснило порядочно и сильно зябко. Похожим на вчерашний, таким же неподвижным вечером, умерла однажды моя мать – последняя крепкая связь с миром бушующих страстей, амбиций, чувств, понятий, условностей. Остались только ошметки – размочаленные нити бледных правил, законов Божьих, приличий, жалости. Они и держат меня тут, еще кое-как скрепляют мою болтающуюся птичью клетку.

Странно я встретил эту девушку. Кажется, мелькнуло сначала в толпе ее лицо с внимательными насмешливыми глазами, потом привиделось снова, почудилось, будто она сопровождает меня, смотрит в затылок. В городе, в его определенной, например, деловой, части, среди пробитых стадами людей троп, ведущих в офисы, кафе, тряпичные магазины, к туристическим кованым скамейкам, на мощеные набережные – спустя какое-то время встречаются одни и те же люди. Поэтому можно не ходить вечерами по ресторанам – девушка обязательно попадется еще раз, если, конечно, принадлежит к твоему собственному – как это говорят теперь – микросоциуму.

Со мной же как раз в ту самую пору происходили желаемые долгое время вещи – я наконец мучительно оторвал мою накрепко приросшую шкуру от цепких ладоней последней по счету подруги и убежал в свою маленькую квартиру старого двухэтажного дома в тупиковом дворе, дома, пахнущего сыростью и лесными грибами. Там у меня меж большими облупленными рамами пожелтевшая вата, бумажные снежинки, пластилин, держащий треснутые стекла с незапамятных времен, окна высокие, до кряхтящего деревянного чердака, а за окнами – бурые листья октября и слезы холодного неторопливого дождика.

Дом стоит в центре, неподалеку от шумящих машинами улиц, но будто спрятан, повернут боком, и его никто не замечает. Во дворе глядит двумя парами глаз в землю оранжевая «шестерка» с грустно повисшими на гнилых лонжеронах крыльями, на косой сушилке, как на виселице, обреченно доживает избитый непогодой халат с синими цветами. Эта нора со мной с давних времен. Тут засыпали заполночь разные, непохожие друг на друга, тем и замечательные, женщины. Замужние, свободные, молодые и не слишком, мудрые и простые, влиятельные, бестолковые, чувственные, грубые и прочее, прочее…

Прилипнув лбом к приятно стылому стеклу в дождевых каплях с обратной стороны, я подолгу гляжу вечерами вниз, на странный фонарь ледяного голубого света. Говорят – мертвенный, но мне думается, что цвет мертвецов все ж зеленоватый, как органический тлеющий фосфор, как болотная гнилушка, как поганый огонек распада, биологической нечистой угрозы. Мой фонарь, прикрученный коммунальщиками вместо старой натриевой лампы на деревянный мшистый столб, светящий бело-синим, – он просто не отсюда. Он не из нашего измерения. Другой.

Я не люблю темноту. Мне не нравится, когда приходится доверять только своему обостренному слуху, а он у меня действительно острый, как и мое обоняние, несмотря не вечно сопливый нос, не люблю шарить в кисельной тьме вытянутыми руками, чтоб не налететь на мебель, или не коснуться чего-нибудь холодного, дрожащего омерзительной судорогой. Поэтому пыльные бархатные черные портьеры-блэкауты я на ночь всегда раздергиваю максимально.

Когда утихает сосед-поэт на первом этаже, когда заканчивает копошиться одинокая любительница котов за стенкой, когда я выпускаю с легким сожалением из рук волосы своей очередной гостьи, отталкиваю аккуратно разогретое чужое женское тело, иду в урчащий старыми стояками туалет, – обязательно открываю шторы и смотрю на залитый диодным светом пустой двор. Там некому появиться, наш дом стоит на окраине Вселенной. Хотя, всегда думаю – а вдруг заглянет кто-то с приоткрытой дверки меж мирами, проскользнет к нам, и никто не увидит, не встревожится, не предупредит людей?.. Пусть уж это буду я, рискующий своим здравым пока еще сознанием, нелепый пограничный страж, ночующий на фронтире со случайной девушкой.

Вообще, честно говоря, мне нехорошо одному. Завести кота или пса – не вариант, слишком уж часто живу в разных местах. Сбежав от очередного семейного очага, я подумывал, было, поселить у себя молчаливую, скромную и мечтательную девушку. Среди моих пожеланий не было хозяйственности, таланта или особенного ума, желательными оставалась приятная внешность и сиротское происхождение. В ответ я щедрым образом даровал свое расположение, защиту от житейских невзгод и в целом добродушный мой нрав. Казалось бы, такие несложные условия, однако, не позволяли мне найти спутницу для совместного быта уже пару месяцев и я, грешным образом отринув прагматизм, начал думать – а вдруг, вдруг, все-таки нужна любовь?!.