скачать книгу бесплатно
В комиссии кто-то охнул от неожиданной развязки этюда, кто-то усмехнулся. Какая-то дама нахмурилась, а Охлопков, по словам Сашки, от души рассмеялся. Сашка был принят.
И стал он вести богемный образ жизни, являлся домой далеко за полночь, спал, чуть ли не до двенадцати из-за чего отношения с родителями, ни свет, ни заря уходившими на завод, совсем испортились. Чтобы окончательно не рассориться с ними, Сашка счёл за благо отселиться от них на время.
Он стал снимать комнату в Слободском переулке в доме бывшего купца Малюшина. Вот сыграю главную роль в каком-нибудь спектакле, тогда они увидят, чего я стою, думал Сашка об отношениях с родителями.
Но статисту добраться до мало-мальски значительной роли оказалось очень трудным. Сложно было выделиться, когда выходишь на сцену за весь спектакль всего раз-другой в толпе, пошумишь грозно вместе со всеми и обратно за кулисы вернёшься.
Конечно, роль народных масс в социалистическом искусстве и есть самая главная, но Сашке хотелось также блистать, как восхищавшие его своей игрой Плотников, Беленькая, Абрикосов, Янукова…
Мать с отцом, когда Сашка навещал их, по-прежнему называли сына бездельником и лодырем. К родительскому дуэту раз как-то подключился и Иван Ефремыч, сосед по квартире, старичок едкий и вредный.
– Когда ж тебе хоть словцо-то доверят вымолвить в твоём театре, или проходишь, весь век в бессловесных? – сладко улыбаясь беззубым ртом, спросил он Сашку. Тот отреагировал мгновенно.
– Ты, дядя Вань, хочешь сказать, что на двадцатом году Советской власти наш народ стал бессловесным? – спросил громко, чтобы и другие соседи услышали.
– Что ты, что ты, что ты! – запричитал Иван Ефремыч, отмахиваясь от языкастого парня, как от нечистой силы. Улыбка тотчас сбежала с его помятого, с глубокими морщинами лица, глазки забегали в испуге и он бочком, бочком ретировался в свою комнатёнку и плотно закрыл двери.
Днём Сашка работал контролёром в бане, а вечерами бегал в театр, смотрел репетиции, спектакли в которых массовка не требовалась. Месяца через три ему стали доверять
произносить короткие фразы, реплики. Его неимоверная худоба оказалась как нельзя, кстати, для изображения изнурённого долгой дорогой и жаждой красноармейца из «Железного потока» Серафимовича, рабочего паренька в «Аристократах» Погодина и деревенского активиста в «Разломе» по Ставскому.
Хоть и произносил Сашка всего лишь горстку слов, но другие-то статисты и этим похвастаться не могли! И он уже чувствовал себя не просто статистом, а исполнителем эпизодических ролей. Не редко на Сашкиных фразах оканчивалась пьеса, что было символично и в духе времени: последнее слово всегда остаётся за народными массами. После сразу давали занавес, звучали аплодисменты, артисты выходили на поклон. Друзья подшучивали над Сашкой, говорили, что ему в подмётки не годятся даже корифеи Художественного театра. Он смеялся вместе со всеми, но сквозь смех говорил, что ещё сыграет свою главную роль!
Однажды в театре произошла следующая история. На одном из спектаклей, где Сашке как раз были доверены заключительные слова, едва ли не половину зала заняли его друзья и приятели. Спектакль шёл к концу, народ, в лице Сашки подвёл итог действу, дали занавес. И вдруг зрители, из тех, кто знал Сашку, вскочили в едином порыве и, бурно аплодируя, стали дружно скандировать:
– Ку-ли-ков-ский! Ку-ли-ков-ский!
Остальная часть зала тоже поднялась, и некоторые даже присоединились к скандированию. Словом, настоящая овация получилась.
А за кулисами тем временем царило замешательство. Исполнители главных ролей никак не могли понять, кто такой этот Куликовский и почему вызывают именно его? Когда через несколько минут выяснилось, что это статист, произнесший заключительную фразу в пьесе, раздражённый Плотников произнёс:
– Это чёрт знает что! – и величественно удалился в гримуборную.
Сашка не сомневался, что его турнут из театра, но – обошлось. Наоборот он даже приобрёл внутри театрального коллектива некоторую популярность. И всё-таки его артистическая карьера оборвалась самым обидным образом.
В 1938 году Охлопков перешёл в театр Вахтангова, а Реалистический театр прекратил своё существование, объединившись с Камерным театром Таирова. К вахтанговцам подались и Андрей Абрикосов с Николаем Плотниковым. Охотников пригласить к себе Сашку не нашлось…
В ближайший после этого год он сменил не одну профессию, но отравленная сценой душа его ничего иного, кроме театра не принимала. Тоскуя, он часто приезжал к семьдесят четвёртому дому по улице Горького, где не так давно жил их театр, бродил вокруг, вспоминая былые дни. Подъезжал он и к Вахтанговскому театру на Арбат, вдруг окажется, что им тоже нужны статисты? Тогда Николай Павлович непременно вспомнит его и возьмёт в новую труппу. Но вахтанговцам статисты пока не требовались. Вскоре Сашка твёрдо решил учиться на артиста, поступить в студию МХАТ, – ведь именно на основе 4-ой студии МХАТа родился в 1927 году Реалистический театр! Вот и он, отучившись, станет у истоков создания нового театра, греметь который будет на весь Советский Союз! И уж тогда он сыграет не одну главную роль!
Сашка записался разом в три библиотеки, обложился книгами по искусству, учебниками. Подготовился на «5», чувствовал это. Но театральная карьера его опять не получила продолжения. Началась война…
Несмотря на плоскостопие, в мирное время, помогшее счастливо избежать военной службы, теперь Сашка добился, чтобы его зачислили в ополчение. Прощание с родителями вышло коротким. Отец попросил его быть серьёзнее, да и вообще… Он не договорил, нахмурился и отвернулся к окну. Мать завыла в голос и повисла у сына на шее.
…Попав под ураганный артиллерийско-миномётный огонь врага, батальон потерял связь со штабом дивизии. Сашка и ещё два бойца получили приказ найти линию обрыва и связь
восстановить.
Место повреждения Сашка обнаружил уже в одиночестве: его товарищи были убиты. Но соединить провода по всем правилам он не успевал, был обнаружен немцами. Закусив зубами концы провода, Сашка отстреливался до последнего патрона.
Когда спустя некоторое время подоспели бойцы батальона, Сашка был мёртв, а неподалёку от него лежало четверо убитых фашистов…
Солдат
По обеим сторонам разбитой весенними дождями и гусеницами танков дороги лежало поле с истлевающими кое-где островками снега, с чёрными воронками от разорвавшихся бомб и снарядов.
Дорогой этой, плотно увязая в непролазной грязи, двигались в сторону Москвы бесконечные обозы с беженцами. Измождённые лошади с превеликим трудом тянули набитые нехитрым скарбом телеги. Чья-то коровёнка с впалыми, забрызганными грязью боками, привязанная к задку телеги, вдруг остановилась середь дороги, отказываясь идти дальше. И ни ласки, ни кнут долго не могли сдвинуть её с места.
Снующие вдоль обоза собаки подняли жуткий лай, точно злились на неуместное теперь упрямство коровёнки. А та стояла, не шелохнувшись, и время от времени мычала, как будто хотела объяснить свой поступок людям.
Образовался затор, в который угадила ехавшая в сторону передовой полуторка. В открытом кузове машины находился какой-то груз, тщательно укрытый брезентом. Наконец коровёнка одумалась, видимо, тяжко вздохнула и пошла дальше; полуторка слегка забуксовала, окатив жидкой грязью из-под задних колёс стоявших неподалёку людей, и затем тоже тронулась в путь, предупреждая о себе зазевавшихся обозников короткими сигналами.
За рулём полуторки сидел светлоглазый солдат в сдвинутой на бритый затылок пилотке. Глядя через раскрытое окно, он улыбался попадавшимся навстречу молодкам, и негромко напевал себе под нос:
Девочки-девчоночки
отбили мне печёночки,
Теперь я без печёночек,
но всё ж люблю девчоночек!
Сидевший рядом с ним майор-артиллерист с седеющими висками, внимательно изучал извлечённую из планшетки карту, что-то помечая на ней небольшим, остро отточенным карандашиком.
…«Мессеры» появились неожиданно. Вдали над чёрной полоской леса вдруг возникли три тёмных точки. И уже через несколько секунд послышался грозный рокот моторов. Майор встрепенулся, поспешно засунул карту в планшетку и приказал:
– Давай по полю, может, успеем!
Солдат резко крутанул руль вправо, полуторка подскочила на ухабе и тут же встала, забуксовав. И как не рычала, выбиваясь из сил, выбраться самостоятельно из этого плена не могла.
– Из машины! – скомандовал майор, и в эту минуту землю прошили первые пулемётные очереди.
Люди в панике бросились в разные стороны, но укрыться было негде, кругом ни деревца, ни кустика. Самолёты с противным визгом пикировали над землей, расстреливая обезумевших от страха людей и животных. Солдат от бессилия и злобы пальнул несколько раз из винтовки, никакого впрочем, вреда хищным железным птицам со свастикой на крыльях не нанеся.
…Очередная пулемётная очередь с небес попала в завалившуюся на правое колесо полуторку; загорелся брезент в кузове и вскоре после этого рванул прохудившийся бензобак.
А «мессеры», сея ужас и смерть, вновь и вновь заходили над мечущейся толпой. Лежавший в грязи солдат, подняв голову, вдруг увидел плачущего ребёнка, шедшего по усеянной трупами
людей и животных дороге. Сзади прямо на него на бреющем полёте нёсся «мессер». Всё решали доли секунды. Солдат вскочил, бросился к ребёнку и упал на него, прикрыв телом…
Расстреляв весь запас, «мессеры» улетели так же внезапно, как и появились несколькими минутами раньше.
Солдата бережно уложили на чью-то телегу, он был ещё жив. Повезли. От суровой тряски он застонал и открыл глаза.
– Ребёнок? – едва проговорил он.
– Жив, жив! – всхлипывая, сообщила ему сидевшая рядом молодая женщина в платке и телогрейке. – Вот он тут…
Некоторое время слышалось трудное хриплое дыхание солдата, потом всё стихло. Женщина испуганно посмотрела ему в лицо, вздрогнула, украдкой перекрестилась и дрожащими пальцами закрыла смотревшие в небо светлые глаза солдата. Натянула поводья, остановила лошадь.
Остановилась и следовавшая за ней на коротком расстоянии другая подвода, везшая раненого в руку майора. Тот спрыгнул, подошёл к телеге. Солдат, прикрытый до середины груди замызганной дерюжкой, лежал неподвижно. Ласковый ветерок, как любящая мать, нежно касался его белёсых, испачканных грязью волос. Женщина, крепко прижимая к груди ребёнка, спасенного солдатом, тихо плакала.
Подошёл какой-то бородатый дедок, стянул с головы шапку, сжал в руке и утёр ею вспотевшее лицо. Затем положил большую заскорузлую руку на плечо плачущей женщины и негромко спросил стоявшего неподалёку майора:
– Как звали-то его, за кого Бога молить?
– Солдат, – не сразу ответил майор. Он не знал его имени. – Русский солдат…
Ополченцы
Штаб Четвертой Московской дивизии народного ополчения располагался в здании педучилища, что в Армянском переулке. Здесь было людно едва ли не в любой час дня. Проходили и те, кто сражался ещё с кайзеровской Германией в империалистическую, приходили и совсем зелёные юнцы, с тревогой озиравшиеся по сторонам, словно опасались, что вдруг появятся мамы, на виду у всех возьмут их за руки и уведут по домам.
Некий знаток московской старины с увлечением рассказывал, что ранее, в семнадцатом веке переулок этот назывался Артамоновским, по владению боярина Артамона Матвеева, в веке восемнадцатом – уже Никольским (от несохранившейся ныне церкви Николы в Столпах). А в конце того же века здесь возникла армянская колония. Отсюда и нынешнее название. Затем последовал рассказ о находившейся в переулке бывшей палате бояр Милославских, об основанном в начале ХIХ века Лазаревском институте восточных языков, но вдохновеннее всего – об усадьбе Тютчевых, где прошли детские годы великого русского поэта…
–Теперь тебе не до стихов,О слово русское, родное! – негромко продекламировал стоявший неподалёку от рассказчика интеллигентного вида мужчина с грустным лицом. Знаток московской старины кроткой улыбкой поблагодарил декламатора и в свою очередь спросил его:
– А помните у Фёдора Ивановича вот эти строки…
Бородатый мужичок в синей косоворотке стоявший между двумя интеллектуалами бросил на них испуганный взгляд и примкнул к группе людей, споривших о том, выдадут ли сегодня сухой паек или нет?
К середине июля 1941 года было сформировано два полка дивизии, одному из которых был отдан приказ, выдвигаться в направлении Гжатска. Ранним воскресным утром к штабу одна за другой стали подъезжать грузовые машины с открытым верхом, ополченцы повзводно занимали в них места.
Большинство людей были настроены твёрдо и решительно, иные заметно волновались. Эти украдкой оглядывали близлежащие подворотни и улочки, точно решали, в какую бы из них незаметно юркнуть, и переждать в укромном местечке смутное время: говорили же, что война долго не продлится.
Около десяти выехали и к полудню были уже за чертой города. Стояла жара, нещадно палило солнце. Пыль, поднимаемая грузовиками на ухабистых подмосковных дорогах, оседала на потных лицах ополченцев, делая их серыми, забивала глаза, ноздри, мешала дышать. И вот когда вдали, наконец, показалась тёмная полоса леса, и испепелённые жарой люди уже предвкушали долгожданную прохладу, откуда не возьмись, в ясном синем небе появилась стая немецких тяжёлых бомбардировщиков…
Лишь несколько первых машин успели въехать в лес, остальные были настигнуты на проходившей через поле дороге. Люди выскакивали из машин, бросались врассыпную. Налёт длился недолго, насытившись, немецкие лётчики улетели, оставив после себе с десяток дотла сгоревших машин, много раненых и убитых.
Убитых схоронили в общей могиле, вырытой на краю леса. Раненых кое-как перевязали их товарищи: медсестёр в полку ещё не было, как и перевязочных средств: на бинты шли рубашки, майки и, у кого были, носовые платки. На уцелевших после налёта машинах к вечеру добрались до какой-то наполовину вымершей деревеньки. Здесь ополченцам должны были выдать их первое обмундирование. А, получив его, они не знали, то ли плакать им, то ли веселиться. Гимнастёрки не по росту, латанные-перелатанные, старые, просящие каши ботинки с ветхими обмотками. Пилоток на всех тоже не хватило, посему некоторым выдали… шапки-ушанки! Какой-то мужичок сострил:
– Мы ими немцев закидаем!
– А лопатами добьём! – в тон ему сказал другой зубоскал, когда вместо ожидаемых винтовок ополченцы получили штыковые лопаты.
– Разговорчики! – строго прикрикнул на весельчаков случившийся неподалёку командир одной из рот.
В деревеньке и заночевали, а утром, до восхода солнца, по холодку, отправились дальше.
В течение ближайших двух месяцев рыли противотанковые рвы. Тонны родной землицы перебросали. Беспощадное солнце до черноты пожгло спины людей, ладони их задубели.
Иной раз прилетали немецкие «рамы». Покружат, понаблюдают за происходящим и уберутся восвояси. А вскоре затем являлись тяжёлые бомбардировщики с чёрными крестами на широких крыльях и обрушивали на несчастную русскую землю десятки смертоносных бомб.
В первых числах сентября Гитлер подписал директиву о подготовке наступления на Москву, после чего немецким командованием была сформирована крупная, более миллиона человек, группировка, которой были приданы несколько сотен самолётов, танков, орудий и миномётов. Наступление развивалось стремительно и благоприятно для немцев. Уже к концу месяца немецкие части окружили под Брянском две советские армии, под Вязьмой – четыре, взяли в плен свыше полумиллиона красноармейцев. На некоторых направлениях между Москвой и фашистскими армиями не оставалось советских войск…
Земляные работы решено было прекратить, тем более появились слухи о скором приравнивании ополченцев по статусу к регулярным частям Красной Армии. Приказа об этом ждали со дня на день. Вскоре ополченцам было выдано новое обмундирование и долгожданное оружие: трёхлинейные винтовки Мосина, винтовки СВТ.
Подъём, как всегда был в шесть, затем построение с голым торсом, несмотря на зябкие, хоть и солнечные ещё сентябрьские утра. Затем – двухкилометровый марш-бросок.
Когда выбегали за околицу деревеньки, где дислоцировался полк, неизменно следовала команда:
– Стой! На ле-е-во! Расстегнуть ширинки, спустить курки!
Оправившись, бежали дальше.
После короткого завтрака, непосредственно приступали к боевой подготовке. Разбирали под наблюдением командиров винтовки до последнего винтика, изучали их устройство и с грехом пополам собирали. Стрелять не дозволялось: каждому из бойцов было выдано всего-то по 25 патронов. Но и такая учёба продолжалась не долго, в начале октября ополченцы приняли свой первый бой…
Немец воевал по всем правилам военного искусства. Сначала в дело вступила артиллерия, и лишь за тем в атаку шли танки, сопровождаемые автоматчиками. Ополченцы, численность которых после артобстрела заметно редела, лежали в окопах и готовились к смерти. То один боец, охнув, ткнётся лицом в землю, то другой. Иные, не совладав с нервами, выскакивали из окопов, пытаясь добежать до небольшого леска, росшего в метрах пятистах позади. И почти тут же падали, сраженные наповал вражескими автоматными очередями. Другие пробовали стрелять, несмотря на строгий запрет командиров.
Но что может винтовка против танка? Да и винтовки-то были не у всех. Большинство пуль летело в белый свет, а те, что попадали в цель, отскакивали от танковой брони, как горох от стенки. Когда эти железные махины без единого выстрела приблизились к окопам метров на двести, людей охватила паника. Побросав винтовки, не слушая пытавшихся сдержать их командиров, ринулись они к спасительному, как казалось, лесу. Но танки легко настигали обезумевших от страха беглецов, вдавливали их в землю…
Этот первый бой стал последним и для знатока московской старины и для интеллигентного вида человека с грустным лицом, любителя Тютчева. Бородатый мужичок в синей косоворотке лежал неподалёку от них, зарывшись лицом в землю; здесь же были и те, кто воевал с кайзеровской Германией, и совсем зелёные юнцы, и тот, кто ещё недавно в шутку предлагал закидать немцев шапками. От всего полка в живых осталось четырнадцать человек…
Подруги
Кате и Гале лишь недавно исполнилось по шестнадцать, но они твёрдо намеривались отправиться на фронт. Не сидеть же, сложа руки, когда в их помощи нуждались раненые бойцы и командиры Красной Армии! Тем более медсестёр не хватало, об этом в своих письмах сообщали их отцы, сражавшиеся с врагом. Идти в военкомат подруги остереглись. У обеих перед глазами был печальный пример Стёпки Еремеева. Уж если такому здоровяку дали от ворот поворот, то, что ждёт их, слабых девушек? Решили действовать так: подойти на вокзале к отправлявшемуся на фронт эшелону и просить взять их с собой. Вот только пока не могли придумать, как сказать об этом мамам?
Галя была за то, чтобы во всём честно признаться, Катя возражала: тогда их ни за что не отпустят. Лучше уехать тайком и написать с дороги. Впрочем, решительный разговор на эту тему подруги отложили на последние перед отъездом дни. Теперь забот и без того хватало. Сборы на фронт были строго законспирированы. Скапливаемое добро – смену белья, по паре платьев, кружки, зубные щётки и т.п. – хранили в укромном месте на чердаке дома. Главное, чтобы мамы не обнаружили исчезновение вещей до срока.
А отъезд всё откладывался. Сначала помехой стало медучилище: не бросать же его перед самым окончанием! Потом Катина мать угодила в больницу: у неё ещё с гражданской сидел в ноге осколок и время от времени напоминал о себе. Особенно осенью. А зимой Галя слегла с воспалением лёгких и только к весне очухалась. Но – слаба была, куда такой на фронт? Ещё месяц ушёл на восстановление сил.
…День отъезда, который наконец-то подруги определили, падал на воскресенье. Мама Гали в этот день дежурила в госпитале, Катина же мама – только вернулась с дежурства. Катя сказала ей, пряча глаза, что предстоящую ночь проведёт у подруги. По дороге она должна
была захватить вещи, припрятанные на чердаке её дома.
Галя ожидала подругу сидя у открытого окна, и даже в какую-то минуту показалось ей, что в небольшом чердачном оконце соседнего дома промелькнул силуэт подруги. Живо представила себе, как она вытаскивает из-под чердачной рухляди их дорожные котомки. Тут же вспомнились ночные дежурства на крыше того дома, падавшие с чёрных небес зажигательные бомбы, которые они хватали специальными клещами, а иной раз, рискуя получить серьёзные ожоги, голыми руками и швыряли вниз. Там их тушили песком и водой. Но чаще перед её мысленным взором появлялся Стёпка Еремеев, симпатичный розовощекий парень из соседнего дома. Вот уже почти год она была влюблена в него, хотя боялась признаться в этом не только лучшей подруге, но даже себе самой. Потому что, какая может быть любовь между комсомольцами, когда идёт такая война!
Потом Галя подумала о маме: как расстроится она, узнав, что её единственная дочь сбежала на фронт. (Катя права была, мамам они напишут с дороги). Как недоволен, будет папа, которому мама, разумеется, сообщит обо всём. Но они должны её понять, она не может оставаться дома в такое тревожное для Родины время. Девушка отошла от окна и села за столик, сколоченный отцом, когда она перешла в 6 класс.
Фашисты уже тогда вовсю вредили нашей стране. Даже завербовали командиров Красной Армии – Тухачевского, Якира, других… Им сказал об этом директор школы и они, с поощрения учителей, кромсали страницы учебников, где были напечатаны фотографии командиров-предателей. Выкалывали острыми перьевыми ручками им глаза, перечёркивали крест на крест, ставили жирные кляксы. Придя, домой после уроков Галя похвасталась этими подвигами перед родителями. Мама, помнится, промолчала, а отец, хмуро поглядев на дочь, попросил её впредь не портить учебник…
Позвонили в дверь. На пороге – Катя с котомками в руках. Как всегда стремительная и запыхавшаяся.
– Уф! – сложив вещи у двери, она плюхнулась на кровать, аккуратно, без единой морщинки застеленную жёлтым покрывалом. – Еле избавилась от этого Стёпки Еремеева! Пристал: куда собралась, да куда собралась! Репей!
Услыхав имя нравившегося ей парня, Галя вспыхнула и отвернулась, чтобы подруга ничего не заметила. И сказала, желая быстрее поменять тему разговора, что вспоминала только что их школу.
– Помнишь, мы с тобой песню пели? – сходу подключилась к воспоминаниям Катя. И чуть помедлив, запела:
Есть у нас красный флаг, он на палке белой,
Понесёт его в руках тот, кто самый смелый!
Дальше продолжила уже Галя:
Барабанщиком пойдёт тот, кто самый ловкий,
Он нам чётко отобьёт шаг для маршировки!
Затем подруги стали маршировать по комнате, сами себе, подавая команды: раз – два, раз – два! Наконец обе повалились на кровать, задрав кверху ноги, и засмеялись. Большие настенные часы прервали это веселье, устало, отсчитав семь ударов.
