скачать книгу бесплатно
– Мэй – такая лапочка. Ни одна девушка в Нью-Йорке не сравнится с ней ни красотой, ни умом. Вы очень ее любите?
Ньюленд Арчер покраснел и сказал с усмешкой:
– Насколько может любить мужчина.
Она задумалась, не сводя с него глаз, словно желая не упустить малейшего оттенка смысла только что произнесенных слов.
– Значит, вы думаете, что тут существует предел?
– В любви? Если и существует, мне он неведом.
Лицо ее засияло сочувственной улыбкой.
– Ах, так, значит, эта любовь – искренняя и настоящая!
– Искреннее не бывает.
– Как чудесно! И вы сами нашли ее, никто не хлопотал, не устраивал это за вас?
Арчер недоверчиво покосился на нее:
– Неужто вы позабыли, что у нас в стране мы не допускаем, чтобы наши браки устраивались кем-то, помимо нас?
Кровь бросилась ей в лицо, он тут же пожалел о своих словах.
– Да, – отвечала она. – Позабыла! Вы должны простить мне, если я иногда делаю такие ошибки. Не всегда помню о том, как здесь хорошо все то, что было так плохо там, откуда я прибыла…
Она опустила глаза, разглядывая свой венский веер из орлиных перьев.
– Простите, – порывисто сказал он. – Только знайте, что сейчас вы среди друзей!
– Да, я знаю. И куда бы ни пошла, всюду возникает у меня это чувство. За этим я и вернулась домой. Хочется забыть все другое, хочется вновь стать настоящей американкой, такой же, как Минготы и Уэлланды, и вы, и ваша милая матушка, и все эти милые, хорошие люди, что собрались здесь сегодня. А вот и Мэй, и вам, конечно, не терпится поскорее поспешить к ней, – добавила она, но сама не двинулась с места, а ее взгляд, обращенный было на дверь, переместился, вновь устремившись к лицу молодого человека.
Гостиная начала наполняться людьми, приглашенными на прием, обещанный после обеда, и, проследив, куда смотрит графиня, Арчер увидел в дверях Мэй вместе с матерью, входивших в гостиную. Высокая, одетая в белоснежно-серебристый наряд с серебристым цветочным венчиком на голове, девушка походила на только что спешившуюся с коня Диану-охотницу.
– О, – возразил Арчер, – у меня столько соперников! Сами видите, как они уже толпятся вокруг. И даже герцог спешит представиться.
– Тогда побудьте со мной еще немножко, – негромко сказала Оленска, коснувшись перьями веера его колена. Касание это, едва заметное, почему-то потрясло его, показавшись лаской.
– Да, разрешите мне остаться, – отозвался он, не меняя тона, но едва ли понимая, что он говорит, но тут к ним подошел мистер Вандерлиден, за которым следовал престарелый мистер Урбан Дагонет. Графиня приветствовала обоих строгой улыбкой, и Арчер, поймав направленный на него предостерегающий взгляд хозяина дома, поднялся и уступил свое место.
Мадам Оленска сделала рукой жест, похожий на прощальный.
– Тогда до завтра, после пяти… буду вас ждать, – сказала она и, отвернувшись, принялась усаживать мистера Дагонета.
– До завтра, – услышал Арчер собственный голос. Он повторил это как подтверждение, хотя ранее они ни о чем не уславливались и во время разговора она даже намеком не выражала желания опять с ним увидеться.
Отходя, он заметил Лоренса Лефертса. Высокий, несравненный в своем великолепии, он вел жену представляться графине; он услышал, как Гертруда Лефертс, просияв своей невинной, лишенной проницательности улыбкой, сказала: «Если я не ошибаюсь, то мы с вами в детстве брали уроки танцев в одной и той же танцевальной школе!» За ее спиной выстроились в ряд, ожидая своей очереди представиться графине, пары неколебимых упрямцев, не пожелавших встретиться с ней у миссис Ловел Мингот. Как заметила миссис Арчер, если уж Вандерлидены решили кого-то проучить, то они знают, как это сделать. Правда, к подобному решению они приходили на удивление редко.
Кто-то тронул молодого человека за плечо, и он увидел миссис Вандерлиден, глядевшую на него с высот своего неоспоримого, облаченного в черный бархат и украшенного фамильными бриллиантами превосходства: «Как же ты хорошо поступил, милый Ньюленд, что так самоотверженно посвятил себя развлечению мадам Оленска! Я уж просила Генри прийти к тебе на выручку!»
Он поймал себя на неопределенной улыбке ей в ответ, а она, как бы снисходя к его застенчивости, добавила:
– Мэй сегодня хороша, как никогда! Герцог считает, что красотой она затмила всех дам в этой гостиной!
Глава 9
Графиня Оленска сказала: «После пяти», и ровно в полшестого Ньюленд Арчер позвонил в звонок дома с облупленной штукатуркой и разросшейся глицинией, совершенно поглотившей ветхий и шаткий чугунный балкон; снятый графиней дом находился в дальнем конце Западной Двадцать третьей стрит и на значительном расстоянии от обиталища бродяжки Медоры.
Селиться в таком необычном районе было со стороны графини поступком экстравагантным. Ближайшими ее соседями теперь стали мелкие портные, таксидермисты и, что называется, «пишущая братия». Дальше по грязной, разъезженной улице Арчер заприметил деревянную развалюху, к которой вела мощеная подъездная дорожка, там жил некто Уинсет, его случайный знакомый, писатель и журналист, с которым он время от времени пересекался. Дома у себя Уинсет никого не принимал, но, прогуливаясь как-то раз вечером в компании Арчера, он показал ему, где живет, и даже предположение, что и в других столицах гуманитарии тоже могут жить в подобных условиях, будучи точно так же стеснены в средствах, вызвало у Арчера легкую дрожь ужаса.
От впечатления полного убожества жилище мадам Оленска спасала лишь свежая окраска оконных рам, и, глядя на скромный фасад дома, Арчер подумал, что польский граф, судя по всему, лишил супругу не только иллюзий, но и ее состояния.
День этот складывался для него неудачно. Он пообедал у Уэлландов, надеясь, что после обеда уведет Мэй в Парк. Ему хотелось побыть с ней наедине, сказать ей, как прелестно выглядела она накануне вечером и как он ею гордится, хотелось всячески умолить ее поторопиться со свадьбой. Но миссис Уэлланд решительно напомнила ему, что череда необходимых визитов пройдена едва ли наполовину, а когда он намекнул ей, что неплохо бы передвинуть поближе намеченную дату бракосочетания, лишь с упреком подняла бровь и, сокрушенно вздохнув, вымолвила: «По двенадцати дюжин всего, да еще с ручной вышивкой…»
Укупоренные в семейное ландо, они катались от одного родственного порога к другому, и, когда раунд этого дня завершился, он расстался со своей суженой, чувствуя себя каким-то диковинным зверем, которого хитростью заманили в капкан, поймали, а теперь демонстрируют. «Наверное, – думал он, – это чтение книг по антропологии так на меня подействовало, что простое и естественное проявление родственных чувств представляется мне чем-то грубым и нелепым»; но, вспомнив, что Уэлланды планируют свадьбу никак не раньше осени и нарисовав картины своей жизни до этой даты, он совсем пал духом.
– Завтра, – крикнула ему вслед миссис Уэлланд, – мы съездим к Чиверсам и Далласам!
Он понял, что действует она, сообразуясь с алфавитом, и, значит, они не одолели еще и четверти положенных визитов.
Он собирался рассказать Мэй о приглашении, а вернее – о распоряжении графини Оленска прийти к ней в тот день, но в краткие минуты, когда они с Мэй оставались одни, всякий раз у него возникали более неотложные темы для разговора. А кроме того, говорить с ней о приглашении ему вдруг показалось абсурдным. Разве не сама Мэй так ясно давала ему понять, что просит его проявить к кузине особое внимание? И разве не именно это ее настойчивое желание заставило их поспешить с объявлением помолвки? Его вдруг поразила мысль, что если б не приезд графини, он, возможно, был бы и сейчас свободен, или, по крайней мере, не так бесповоротно связан клятвой, и мысль эта почему-то несла облегчение, как бы освобождая от ответственности, даже если он и решил навестить графиню, ничего не сказав Мэй.
Когда он стоял у двери мадам Оленска, основным чувством, которое он испытывал, было любопытство. Его озадачивал тон, каким было сделано это приглашение, и, теряясь в догадках, он в конце концов пришел к выводу, что женщина эта не так проста, как кажется.
Дверь ему открыла смуглая, иностранного вида горничная, с высокой грудью, округлости которой четко выделялись под ярким шейным платком. Девушку эту он почему-то посчитал сицилийкой. Она приветствовала его белозубой улыбкой, в ответ на его расспросы покачала головой с видом полного непонимания и по узкому коридору провела в освещенную лишь светом камина гостиную с низким потолком. Комната была пуста, и горничная оставила его там в течение довольно продолжительного времени, заставляя гадать, ушла ли она, чтобы вызвать хозяйку, или просто не поняв, кто он и зачем пришел, впрочем, может быть, она ушла, чтобы узнать, который час, потому что единственные часы, которые ему попались на глаза, стояли. Он знал, что южные народы хорошо общаются при помощи жестов, и был уязвлен тем, что пожатия плечами и улыбки горничной оказались так невыразительны и мало что ему говорили. Наконец девушка вернулась с лампой в руках, а когда Арчер все-таки смог кое-как слепить фразу на языке Данте и Петрарки, в ответ он услышал: «La signora e fuori; ma verra subito», что, по его мнению, означало: «Синьора вышла, но скоро увидишь?»[25 - Плохо зная итальянский язык, Арчер путает итальянское «verra», будущее от «venire» (приходить), и «vedra», будущее от «vedere» (видеть). На самом деле служанка говорит с ним безукоризненно вежливо, предупреждая, что хозяйка скоро будет.].
Между тем пока что с помощью лампы он мог видеть только исполненный какого-то печального очарования сумрак комнаты, не похожей ни на одну другую из тех, что он знал. Ему было известно, что графине Оленска удалось привезти и кое-что из принадлежавших ей вещей. «Остатки кораблекрушения», как она их назвала. К ним, по-видимому, принадлежали эти небольшие, темного дерева столики, изящная греческая фигурка из бронзы на каминной полке и прикрывавший выцветшие обои алый дамаст, служивший фоном паре-другой картин в старых рамах. Живопись их походила на итальянскую.
Ньюленд Арчер гордился своим знанием итальянского искусства. С детских лет воспитанный Рёскином, он был знаком с новинками книг по искусству; прочел Джона Аддингтона Симондса, «Эйфорион» Вернона Ли, сборник П. – Дж. Хамертона и замечательную новую работу «Ренессанс» Уолтера Пейтера?[26 - Пейтер Уолтер (Горацио) (1839–1894) – английский эссеист и критик.].
Он с легкостью мог рассуждать о Боттичелли, снисходительно относился к Фра Анжелико. Но картины, которые он увидел в этой гостиной, его смутили тем, что были совершенно не похожи на живопись, которой он привык любоваться (и потому искал возможности видеть), путешествуя по Италии; а может быть, его способности восприятия мешала теперь странность ситуации – что его, по-видимому, никто не ждал. Он досадовал, что не рассказал Мэй о приглашении графини Оленска ее посетить, и немножко нервничал при мысли, что его суженой могло прийти в голову навестить кузину. Что подумает она, если застанет его сидящим здесь у камелька как близкий друг хозяйки – в полном одиночестве и полумраке? Но если уж пришел, надо ждать, и он поглубже уселся в кресло и протянул ноги к горящим в камине поленьям.
Странно все-таки вызывать его таким образом, а потом забыть о нем! Однако Арчер испытывал не столько чувство обиды, сколько любопытство. Атмосфера комнаты была такой непривычной, что неловкость исчезала, сменяясь ощущением приключения. Ему и раньше случалось бывать в гостиных, где стены были затянуты алым дамастом, гостиных, украшенных картинами «в итальянском духе», но поражала трансформация: было совершенно непонятно, как, каким образом и совершенно неожиданно, словно по щелчку пальцев, девочка, воспитанная в убогом арендованном жилище Медоры Мэнсон, с его скучной жухлой зеленью стен и пампасной травы на лужайке, росшая среди банальности роджеровских статуэток, каким-то чудом и с помощью всего лишь нескольких привнесенных предметов смогла создать обстановку интимного уюта, с легким налетом «иностранности», дышащую атмосферой романтики и нежных чувств. Он пытался отыскать ключ к этому чуду, ища его то в расстановке столиков и кресел, то в намеренной сдержанности, с какой в узкую вазу были помещены всего две розы (обычно их ставили чуть ли не охапками), то в разлитом в воздухе еле уловимом аромате – не от духов, которым душат носовые платки, а от чего-то совершенно экзотического, может быть, пахнущего восточным базаром, турецким кофе и амброй с примесью сухих розовых лепестков.
Он перенесся мысленно к Мэй и стал думать о том, на что будет похожа ее гостиная. Он знал, что мистер Уэлланд, который все это время вел себя «очень красиво», уже присмотрел новенький дом на Восточной Тридцать девятой. Район считался отдаленным, и цвет дома был ужасный, потому что выстроен он был из желто-зеленого камня, которые архитекторы помоложе стали использовать в знак протеста против однообразия нью-йоркской застройки: повсеместно применяемый темный песчаник окутывал город тьмой, словно погружая его в холодный соус из шоколада. При этом водопровод и канализация в выбранном доме были выше всяких похвал. Арчер намеревался попутешествовать, а вопросом о доме озаботиться потом, однако Уэлланды, хоть и одобрившие длительный медовый месяц в Европе (и даже возможный план всю зиму провести в Египте), были твердо уверены в необходимости иметь дом, в который молодожены могли бы въехать сразу же по приезде. Молодой человек чувствовал, что судьба его решена бесповоротно и решение скреплено печатью: каждый вечер до гробовой доски суждено ему входить в этот желто-зеленый особняк, подниматься между чугунными перилами в античного стиля вестибюль, а оттуда в холл, обшитый желтыми деревянными панелями. Дальше воображения не хватало. Он знал, что верхняя гостиная имеет эркер, но как распорядится им Мэй, представить себе он не мог. Она с такой охотой, так весело подчинялась стилю гостиной Уэлландов – лиловой с желтыми вкраплениями, с псевдобулем мебели и позолоченными горками, где выставлен современный саксонский фарфор, что он не видел причины, по которой она могла бы в собственном своем доме захотеть чего-нибудь иного. Утешала только мысль, что, может быть, она разрешит ему на собственный вкус обставить хотя бы библиотеку, и тогда там, конечно, мебелью будет «настоящий» истлейк, а книжные шкафы будут простые – без стеклянных дверец.
Вошла пышногрудая горничная, задернула шторы, поправила полено в камине, утешила его негромким «Verra-verra». Когда она вышла, Арчер встал и начал ходить из угла в угол. Сколько можно ждать? Это становится попросту глупо! А если он неверно понял мадам Оленска? Возможно, и не было никакого приглашения?
За окном вдруг послышался стук копыт; лошадь ходко шла, копыта звонко били по булыжной мостовой, и звук этот на тихой улице разносился далеко и был четок и явственен. Возле дома копыта смолкли, и он услышал, как хлопнула дверца экипажа. Раздвинув шторы, он выглянул в сгущавшиеся сумерки. Напротив окна был уличный фонарь, и падавший от него свет позволил разглядеть небольшой и ладный, влекомый сильным чалым конем английский экипаж Джулиуса Бофорта и самого банкира, который, спрыгнув, подавал руку мадам Оленска.
Держа шляпу в руке, Бофорт что-то сказал даме, но, получив, видимо, отрицательный ответ, пожал ей руку и вспрыгнул обратно в экипаж, в то время как она направилась к крыльцу.
Войдя в гостиную и увидев в ней Арчера, она не выказала удивления. Вообще удивление казалось чувством, менее всего ей свойственным.
– Как вам мой забавный домик? – спросила она. – Мне-то он просто раем видится!
Говоря, она развязывала ленты маленькой бархатной шляпки и, скинув ее вместе с манто, теперь стояла в раздумье, глядя на Арчера.
– Вы чудесно здесь все устроили, – ответил ей он, сам чувствуя банальность такого ответа, но оставаясь в рамках банальности из-за неодолимого желания говорить просто и в то же время внушительно.
– О, это убогое местечко. Мои родные презирают его. Но, по крайней мере, дом мой не так мрачен, как у Вандерлиденов.
Ее слова поразили его ударом молнии, ибо мало нашлось бы бунтарей, что посмели бы назвать величественный дом Вандерлиденов мрачным. Удостоившихся войти под его своды пробирала дрожь, но все они дружно называли его красивым. И вдруг – нежданная радость – она словесно выразила то, что у всех вызывало дрожь.
– Все, что вы здесь сделали, просто восхитительно, – повторил он.
– Я люблю этот домик, – призналась она, – но, наверно, особенно мил мне он тем, что в нем я здесь, на моей родине, в родном моем городе и что в нем я одна.
Она говорила так тихо, что последнюю фразу он едва ли не угадал и, тем не менее смущенно, неуклюже поспешил подхватить:
– Вы так любите одиночество?
– Да, пока его скрашивают мне мои друзья.
Сев у огня, она сказала:
– Настасия скоро принесет чай – и, показав глазами на кресло, тем самым, разрешая ему вновь усесться там, добавила: – Вижу, вы уже нашли, где примоститься.
Она откинулась на спинку кресла и, сложив руки на затылке, полуприкрыв веки, стала глядеть на огонь:
– Это мой любимый час в сутках. А вам он как, нравится?
Вспомнив о достоинстве, он счел нужным сказать:
– Боюсь, вы не слишком-то следили за часами. Должно быть, это общество Бофорта так вас увлекло.
Казалось, такое предположение ее позабавило. Она усмехнулась:
– А что… вам долго пришлось ждать, да? Мистер Бофорт возил меня посмотреть несколько домов, потому что, похоже, этот мне придется оставить.
И, словно позабыв и о Бофорте, и о нем, она продолжала:
– Ни в одном городе, где я бывала, нет такого предубеждения против жизни в quartiers excentriques?[27 - В необычном месте (фр.).]. Какая разница, где жить? Мне говорили, что эта улица – место вполне приличное.
– Но немодное.
– Модное! Вы все помешаны на моде! Почему бы не создавать ее самим? Но, наверно, я слишком долго жила независимо от окружающих, по крайней мере, сейчас мне хочется быть как все и жить, как живут здесь все другие – окруженная заботой и в безопасности.
Он был тронут, как и в вечер накануне, когда она признавалась, что нуждается в руководстве.
– Наверно, ваши друзья очень стараются окружить вас заботой. А что до безопасности, то тут с Нью-Йорком ничто не сравнится! – сказал он, кинув блестку сарказма.
– Ведь правда же это так? Это ж чувствуется! – воскликнула она, не распознав сарказма. – Жить здесь – это как… как будто ты маленькая девочка и тебе устроили праздник, потому что ты хорошо себя вела и сделала все уроки.
Она не имела в виду ничего дурного, но при всей эффектности аналогия ему не понравилась. Сам он был не прочь говорить о Нью-Йорке в шутливом тоне, но не терпел этого у других. И неужели ей невдомек, как велика мощь этой страшной машины, к вращению которой она теперь причастна, неужели не понимает, что машина эта чуть было ее не раздавила? Ужин у Минготов, кое-как и с невероятным усилием склепанный, должен был дать ей почувствовать всю опасность ситуации, но либо она и вовсе не ощутила близившейся катастрофы, либо все предчувствия затмил триумф на вечере у Вандерлиденов. Арчер склонялся к первой версии: ему казалось, что ее представление о Нью-Йорке абстрактно и обобщенно, и это его раздражало и злило.
– Прошлым вечером весь Нью-Йорк был к вашим услугам. Вандерлидены ничего не делают наполовину.
– Да, и как они добры! Какой чудесный вечер они устроили! И все им такое уважение оказывали!
Подобные оценки мало подходили к случаю. Она говорила так, будто это касалось какой-нибудь старой миссис Ланнинг, пригласившей к себе попить чайку!
– Вандерлидены, – сказал Арчер, сам чувствуя напыщенность своих слов, – пользуются огромным вниманием в нью-йоркском обществе. К сожалению, из-за нездоровья миссис Вандерлиден принимают они у себя очень редко.
Она расцепила свои сцепленные на затылке руки и устремила на него задумчивый взгляд.
– Так, может быть, причина в этом?
– Причина?..
– Их влиятельность. Почему из-за нее они и держатся отчужденно.
Слегка покраснев, он взглянул на нее и вдруг понял всю проницательность ее оценки. Легким ударом она припечатала Вандерлиденов, припечатала и сокрушила. И он радостно согласился принести их в жертву.
Вошла Настасия с подносом, на котором был чай в японских чашечках без ручек и какие-то прикрытые крышками мисочки. Поднос был поставлен на низкий столик.
– Объясняйте мне такого рода вещи, я же должна их знать, а вы можете мне рассказать о них, – продолжала мадам Оленска, наклонившись к нему, чтобы передать чашку.
– Пока что это вы мне все объясняете, раскрываете мне глаза на вещи, такие мне привычные и знакомые, что я уже перестал их воспринимать.
Отцепив от одного из браслетов маленький золотой портсигар и взяв себе одну папиросу, она протянула портсигар Арчеру. На каминной полке лежали жгуты, чтобы закурить.
– Ах, ну, стало быть, мы оба можем помочь друг другу. Только мне помощи требуется больше, вы должны научить меня, как себя вести.
У него на языке вертелось: «Не разъезжать по улицам с Бофортом», но его так влекла к себе, так притягивала сама атмосфера этой комнаты, атмосфера, созданная ею и с нею связанная, что посоветовать ей подобное было б неуместно – все равно, как покупающему розовое масло в Самарканде вдруг предложить вспомнить о нью-йоркской зиме и обзавестись теплыми резиновыми ботами. Нью-Йорк казался бесконечно дальше Самарканда, и если они и вправду намерены помочь друг другу, первое слово должно быть за ней: это ей следует научить его видеть Нью-Йорк беспристрастными глазами. При таком способе видения, словно с неправильной стороны бинокля, Нью-Йорк выглядел маленьким и далеким, и это вызывало досаду и огорчало. Но если глядеть из Самарканда – ничего страшного.
– Найдется множество людей, готовых обучать вас, как себя вести, – сказал он, чувствуя смутную ревность.
– О, вы про тетушек моих? И про милую мою бабушку? – Она помолчала, обдумывая ответ. Идея, казалось, не вызвала у нее особого энтузиазма. – Они все немного обижены на меня, что я вроде как сторонюсь их. Бедная бабушка в особенности обижена. Она хотела бы, чтоб я была при ней, а мне захотелось свободы.
На него произвела впечатление легкость, с какой она говорила о великой, страшной Кэтрин. Обстоятельства, заставившие мадам Оленска жаждать свободы даже ценой одиночества, по-видимому, были столь печальны, что вызывали у него сострадание. Но при этом его грызло неприятное воспоминание о Бофорте.
– Думаю, я понял ваши чувства, – сказал он. – И все же я считаю, что родные смогли бы давать вам советы, объяснять, что к чему, и направлять вас по верному пути.
Она подняла свои тонкие черные брови.
– Разве Нью-Йорк – такой уж лабиринт? Мне он, наоборот, всегда казался прямым, как… как Пятая авеню, и все эти пересекающие ее улицы – сплошь под номерами. – Казалось, она заметила, что слова ее вызвали у него легкое неодобрение, и поспешила прибавить, улыбнувшись так, что лицо ее стало непередаваемо прелестным: – Если б вы только знали, как я люблю в нем именно это, эту прямоту, четкость и на всем честные, ясные таблички с обозначениями!
– Обозначить можно все, но не всех, – не упустил случая ввернуть Арчер.
– Наверно, я склонна все упрощать. Остерегите меня, когда заметите. – Оторвавшись от огня, она перевела взгляд на него. – Здесь только двое из всех, кто, по-моему, меня понимает и, значит, может мне все разъяснить: вы и мистер Бофорт.
От соединения его имени с именем Бофорта Арчера слегка передернуло, но он, тут же взяв себя в руки, сумел понять ее и преисполниться сочувствия и жалости. Бедняжка жила, должно быть, так долго и тесно соприкасаясь со злом, что ей и до сих пор вольготнее в его атмосфере. Но коль скоро она считает, что он понимает ее, его задачей будет раскрыть ей глаза на Бофорта, дать ей понять, каков этот Бофорт на самом деле, что он собой являет, – понять и ужаснуться.
И он мягко сказал:
– Понимаю. Но все-таки для начала с ходу не отвергайте ваших старых друзей, не отталкивайте рук, вас направлявших. Я говорю о женщинах постарше – о вашей бабушке Мингот, о миссис Уэлланд, о миссис Вандерлиден. Ведь все они вас любят, восхищаются вами и хотят вам помочь.
