скачать книгу бесплатно
Чемодан миссис Синклер
Луиза Уолтерс
Азбука-бестселлер
Захватывающий роман, повествующий о семейных тайнах, родственных душах и упущенных возможностях. Две параллельные истории, разделенные пятьюдесятью годами, полные тайн, самопожертвования, лжи и любви…
Наше время. Англия. Роберта любит коллекционировать письма и открытки, которые попадаются ей в старых книгах. Однажды отец передает Роберте чемодан с книгами ее бабушки, и в одной из них девушка обнаруживает удивительное и волнующее письмо. Оно написано ее дедом, которого она никогда не видела. Ей всегда говорили, что дед погиб на войне. Однако письмо написано несколькими месяцами поз же даты его предполагаемой смерти в бою…
Вторая мировая война. Брак с Альбертом не приносит Дороти счастья. Сейчас ее муж на войне. В один из дней на поле за ее домом разбивается военный самолет. Так Дороти знакомится с командиром эскадрильи Яном Петриковски. Они влюбляются друг в друга. Дороти кажется, что теперь она нашла свое счастье. Но судьба распорядилась по-иному. В жизни Дороти появляется тайна, отзвуки которой и через очень много лет будут будоражить ее внучку…
Потрясающее произведение о двух мирах, один из которых разрушен секретами, а другой – правдой.
Впервые на русском языке!
Луиза Уолтерс
Чемодан миссис Синклер
Louise Walters
MRS SINCLAIR’S SUITCASE
Copyright © Louise Walters 2014
The right of Louise Walters to be identified as the Author of the Work has been asserted by her in accordance with the Copyright, Designs and Patents Act 1988.
All rights reserved First published in Great Britain in 2014 by Hodder & Stoughton An Hachette UK company
© И. Иванов, перевод, 2016
© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2016
Издательство АЗБУКА®
***
Эту книгу с любовью посвящаю Айану, Оливеру, Эмили, Джуд и Стэнли
1
8 февраля 1941 г.
Моя дорогая Доротея!
Во время войны людей охватывает отчаяние. Порою мы не узнаем самих себя. А правда в том, что я тебя люблю и, к сожалению, только сейчас это по-настоящему осознал. И ты меня любишь. Я никогда не забуду твоих прикосновений. Думая, что я сплю, ты провела рукой по моей голове и шее. Это было прикосновение любви, реальное, а не придуманное. Никто и никогда не сможет коснуться меня с такой же нежностью. Я это знаю и понимаю, что? я потерял.
Прости меня, Доротея, ибо я не смогу тебя простить. Ты поступаешь неправильно и по отношению к этому ребенку, и по отношению к его матери. Чем-то судьба малыша похожа на мою. Я ведь тоже был вынужден покинуть родину, куда вряд ли вернусь. И ты тоже не вернешься, если станешь упорствовать в своем замысле. Но ты станешь упорствовать. Впрочем, и сейчас уже ничего нельзя исправить. Знаю: ты ничего не будешь исправлять. Твоя душа окажется в плену из-за твоих сегодняшних решений и не сможет вырваться. Пожалуйста, поверь мне. Принимая в свои объятия одного, ты непременно должна потерять другого. Я не смогу этого выдержать, и ты знаешь почему.
Мне вовсе не доставляет радости писать тебе все это. Я пишу и плачу. После окончания войны (а она должна закончиться) мы смогли бы жить вместе. Жизнь с тобой стала моей величайшей мечтой и желанием. После нашей первой встречи, едва я сел на велосипед и поехал обратно, я уже тогда понимал: ты мне необходима, как вода. Необходима во все времена и тогда, когда время исчезнет. С первых минут знакомства с тобой мне захотелось на тебе жениться. Но это невозможно. Ты честная женщина, достойная уважения, однако твои нынешние действия не отвечают этим качествам. Ты изо всех сил стараешься быть хорошей, и тем не менее твои поступки уничтожают результаты твоих усилий, навлекая на тебя позор. Мне не удается точно выразить все свои мысли, но ты поймешь. Моя прекрасная, удивительная Доротея, что бы сейчас ни думал и ни чувствовал каждый из нас, на этом наша дружба должна прекратиться. Желаю тебе обрести все радости этого мира.
Твой Ян Петриковски
(Это письмо я нашла между страниц книги, изданной в 1910 году. Книга называлась «Развитие ребенка. От долины разрушений к непреходящей славе». Книгу я положила Филипу на стол для оценки, что он и сделал, оценив ее в скромные пятнадцать фунтов. После этого она заняла свое место в шкафу с антикварными изданиями.)
Я привожу книги в товарный вид. Очищаю от пыли их корешки и страницы (иногда каждую по отдельности). Работа кропотливая и небезвредная для моего горла. Зато среди книжных страниц меня ожидают встречи с отзвуками и отблесками мира прежних владельцев. Я нахожу засушенные цветы, локоны, билеты, этикетки, чеки, квитанции, фотографии, открытки и всевозможные визитные карточки. Нахожу письма: неопубликованные произведения обычных людей, зачастую страдающих и далеко не всегда грамотных. Иные написаны корявым языком. Иные можно отнести к блестящим образцам эпистолярного жанра. Признания в любви и описание повседневных банальностей. Иногда это тайные послания, иногда – заурядные рассказы о съеденных фруктах, детских шалостях или теннисных матчах. Скорее всего, судьба не столкнет меня с авторами писем, подписывавшимися просто «Марджори» или «Джин». Филип, мой босс, давно уже пресытился такими находками и потому все, что ему попадается, отдает мне. «Не превращай свой дом в пыльный архив», – постоянно твердит он. Разумеется, справедливо. Но у меня рука не поднимается выбросить эти обрывки и осколки чужих жизней, которые когда-то так много значили (а может, еще и сейчас значат) для незнакомых мне людей.
Одиннадцать лет назад я зашла в книжный магазин «Старина и современность» как обычная покупательница, а уже на следующий день стала первой продавщицей. Филип был владельцем и управляющим в одном лице. Говорил он тихо, но за спокойной речью угадывалась страстная и порывистая натура. Он предложил мне работать у него. Близилось наступление нового тысячелетия. Время перемен. Время переоценки в буквальном смысле этого слова. Филип оценил мою любовь к книгам и умение общаться с покупателями. Сам он считал людей трудными.
– Вы не находите, что в массе своей они весьма мерзопакостны? – спросил он, и я отчасти с ним согласилась, а однажды он заявил: – Книги рассказывают немало историй, помимо тех, что напечатаны на их страницах.
Разве я этого не знала? Знала. Книги пахнут, поскрипывают корешками, говорят. Книга в ваших руках становится живым существом, которое дышит и что-то шепчет вам.
В мой первый рабочий день Филип мне сказал:
– Изучайте книги. Нюхайте их. Вслушивайтесь в них. Поверьте, вы будете вознаграждены.
Я прибираю на полках. Слежу за тем, чтобы книги на них не стояли слишком тесно. Каждый год провожу инвентаризацию. Я занимаюсь этим в мае, когда заканчивается цветение плодовых деревьев и солнце в задней комнате щедро льется через высокие окна. Здесь у нас обитают подержанные документальные произведения и романы в твердых переплетах. Весеннее солнце ласковой рукой гладит мне спину. Во дворе порхают ласточки, лакомятся мухами и радостно галдят. Еще в мои обязанности входит делать утренний кофе и послеполуденный чай. Я помогаю проводить собеседования с новыми работниками. К нам пришла и задержалась восемнадцатилетняя студентка Софи. Годичный отпуск, взятый ею в университете, растянулся на неопределенное время. Похоже, работать у нас ей нравится больше, чем учиться. Через какое-то время к нам устроилась Дженна. Поработав две недели, она стала любовницей Филипа. Дженну взяли без собеседований. Как и я, она пришла порыться в книгах. Как и у меня, у нее с Филипом завязался разговор, и он предложил Дженне работу.
Но никто не относится к книгам и печатному слову с большей страстью, чем мой босс Филип Олд. Он просто одержим книгами. Филип любит их за одно их существование, за их запах, за ощущения, возникающие, когда берешь книгу в руки. Его восхищает возраст книг и их происхождение. Магазин Филипа впечатляет высокими потолками. Полы выложены каменными плитками, звонко откликающимися на подошвы и каблуки покупателей. У нас шесть залов и склад на первом этаже. Везде просторно и светло. Мы продаем книги новые и старые, антикварные издания и книги для детей. Все многочисленные стены в этом сверкающем книжном храме отданы полкам. Они рядами тянутся снизу доверху. Магазин находится чуть в стороне от шумной Маркет-сквер и окружен красивым уютным садиком. Кусты лаванды и розмарина окаймляют каменную дорожку, что ведет к массивной дубовой двери на фасаде. Летом мы украшаем чугунную решетку разноцветными флажками, любезно изготовленными для нас одним покупателем. А еще у нас есть небольшая вывеска, нарисованная вручную. Она гласит:
Добро пожаловать в книжный магазин
«Старина и современность»!
Сегодня он открыт с 9 до 17 часов
Будьте так любезны, загляните к нам
В плане бизнеса прибыли «Старина и современность» не приносит, да и не может приносить. У нас, конечно же, есть круг верных нам покупателей. К подобным заведениям всегда кто-нибудь тяготеет. Но круг этот невелик. Если книготорговля Филипа держится на плаву, а его квартира на третьем этаже полна изящных, со вкусом подобранных вещей, значит он наверняка черпает деньги из какого-то иного источника. Я об этом не спрашивала. Сам Филип никогда не говорит о деньгах, равно как и о своей личной жизни.
Что касается моей личной жизни, то я получаю свою долю внимания… если это можно так назвать. Во всяком случае, за мной готовы ухаживать. Один молодой человек несколько раз и под разным соусом предлагал мне записать номер его факса. Он младше меня и принадлежит к числу чокнутых и не от мира сего, которые появляются у нас по субботам, во второй половине дня. Такое ощущение, что он живет в прошлом и его эпоха запаздывает лет на десять. В магазин он приходит в черно-фиолетовом синтетическом спортивном костюме. Еще один потенциальный ухажер – краснолицый и не лишенный привлекательности – признался, что я самая симпатичная женщина из числа встретившихся ему за последние месяцы. Это явное вранье. Дженна куда привлекательнее меня. Сейчас она делает вид, будто протирает полки. Конечно же, она слышит его слова и тихонечко прыскает. Я выразительно смотрю на нее. Она награждает меня не менее выразительным взглядом. А год назад внимание ко мне проявил директор местной начальной школы (в нашем городе их три), тоже завсегдатай магазина, имеющий привычку все свои книжные приобретения оплачивать за счет учебного заведения. Помню, я сложила купленные им книги в наш фирменный бумажный пакет. Директор школы потоптался на месте, откашлялся и пригласил меня в ближайший четверг на обед. Естественно, если у меня нет других планов и если я свободна. У него была обаятельная улыбка и густые черные волосы. Подозреваю, что крашеные.
Этим утром мой отец принес в магазин старые книги, принадлежавшие моей бабуне[1 - Польское слово «babunia», аналогичное нашему «бабуля». – Здесь и далее прим. перев.]. Пару лет назад мы поместили ее в пансионат для престарелых, и все это время у нас как-то не доходили руки заняться разборкой ее вещей. Имущества у нее не так уж много. Слава богу, бабуня не страдала накопительством. Нынче мой отец не настолько проворен, чтобы быстро рассортировать вещи своей матери и решить, что к чему. Я уже просматривала ее книги и взяла себе несколько – те, которые помнила с детства. Согласившись перебраться в пансионат, бабуня настояла, чтобы я взяла себе любые ее вещи, какие мне понравятся. По ее словам, ей давно наскучило и чтение, и шитье. Мне было невыразимо грустно расставаться с бабуней, но что поделать? Отец больше не мог должным образом заботиться о ней. Я предложила урезать свои рабочие часы в книжном магазине, но эти двое и слышать об этом не хотели.
Я увидела отца, когда он шел по вымощенной камнем дорожке. Махнула ему, однако он не заметил. Тогда я побежала к массивной входной двери и сама распахнула ее.
Отец сказал, что принес десятка два книг, которые сложил в старый, потрепанный чемодан.
– Роберта, это ее чемодан, – сказал отец. – Если хочешь, оставь его себе.
Обязательно оставлю. Я люблю старые чемоданы и уже придумала, чем его можно загрузить.
– Как ты сегодня себя чувствуешь? – спросила я, вглядываясь в отцовское лицо.
Я успела привыкнуть к его постоянной бледности. К жуткой бледности с землистым оттенком. Но рассказывать о самочувствии – не в правилах отца. Он лишь пожал плечами. Достаточно красноречивый жест, означающий: «Ну… да ты и сама знаешь». Перед этим у него несколько недель был период ремиссии, но теперь болезнь снова двинулась в наступление. Перемена была внезапной и потому пугающей для нас обоих.
Из кабинета вышел Филип, и они с отцом поздоровались за руку. До этого они уже встречались раза два, и каждый счел другого «джентльменом». Отец собирался просто отдать книги в магазин. Филип упрямился и говорил, что бесплатно их не возьмет. Сошлись на компромиссной сумме в двадцать фунтов. Мы угостили отца чаем, накрыв стол в задней части сада. В этот день весеннее солнце светило тускловато и не особо грело. Потом отец ушел. Когда-то его походка была размашистой и пружинистой. Теперь он по-старчески шаркал ногами. Я старалась этого не замечать.
После ухода отца я опустошила чемодан. На внутренней стороне крышки нашлась потрепанная бумажная этикетка с надписью «Миссис Д. Синклер». Неспешно раскладывая и очищая от пыли книги, я раздумывала, кто же это такая. По словам отца, чемодан принадлежал бабуне. Скорее всего, он перекочевал к ней от этой миссис Синклер. Моя бабушка всегда отличалась бережливостью, довольствовалась тем, что у нее есть, и не торопилась выбрасывать вещи, которые еще можно починить. Как говорил отец, бережливости ее научили военные и послевоенные годы. «Так все тогда жили», – добавил он. Это была не модная тенденция тех времен, а суровая необходимость.
Я протерла переплет книги «Развитие ребенка. От долины разрушений к непреходящей славе» (ни разу не видела ее в бабушкином доме) и взялась за страницы. И вдруг оттуда выпали два аккуратно сложенных листка бумаги. Письмо! Конверта не было, о чем я искренне пожалела. Письмо, адресованное моей бабушке Доротее, было написано выцветшими синими чернилами, мелким аккуратным почерком. Голубая бумага тоже выцвела, став сухой и ломкой, как крылышки засушенного насекомого. Края листков пожелтели, а на местах сгиба образовались дырочки. Да, но имею ли я право читать это письмо? Любопытство перевесило этические соображения. Мне было не удержаться.
Я несколько раз прочла письмо, однако его смысл не стал понятнее. Меня сразу потянуло сесть. Я опустилась на скрипучий табурет. У меня дрожала рука. Я читала медленно, пытаясь вникать в каждое слово.
Доротея Петриковски – моя бабушка. Ян Петриковски был моим дедом. Я его никогда не видела. Мой отец – тоже. Все это – неопровержимые факты.
Но это письмо… лишено смысла.
Во-первых, мои дедушка и бабушка были женаты. Вот только их счастливая совместная жизнь продлилась недолго. А здесь… дед заявляет, что не может жениться на бабушке. Во-вторых, письмо датировано февралем сорок первого года. Но мой дед, командир польской эскадрильи Ян Петриковски, погиб в ноябре сорокового, защищая Лондон от массированных налетов немецкой авиации.
2
Сам воздух в прачечной Дороти Синклер был вязким от пара. Она обливалась по?том, едва успевая обтирать лоб тыльной стороной ладони. Ее платок давно развязался и сполз, однако Дороти не желала даже на минуту оторваться от стирки и заново его повязать. Волосы липли к ее лицу, будто щупальца неведомого чудовища, следившего за ней. Сегодня для нее было особенно важно плотно загрузить себя работой.
Медный бак в дальнем темном углу прачечной шипел и булькал, как адский котел. В баке кипятилась одежда Эгги и Нины. Их форма пачкалась почти ежедневно. Бедняжки не виноваты: они вовсе не неряхи, это постоянное недоедание сделало их неловкими. Но Дороти была вполне способна еженедельно снабжать своих девочек стопкой выстиранного, накрахмаленного и выглаженного белья. При всех тяготах этого занятия она по-своему любила стирать. Платья, чулки, нижние юбки, кардиганы, девчоночьи брюки, рубашки и панталоны. Все остальное белье в своем доме и домах односельчан. Это было нечто большее, нежели традиционная женская работа. Стирка стала ее образом жизни. Все этапы: замачивание, погружение в бак, помешивание, возня со стиральной доской – имели свой ритм и придавали смысл ее жизни. Даже отжимание белья, чем она сейчас занималась. Вращая рукоятку отжималки, она, что называется, выкручивала душу из одежды, простыней и скатертей. Но высшим наслаждением Дороти и ее любимым временем дня был тот час, когда она развешивала белье на веревках, закрепляя его прищепками. Простыни, наволочки, сорочки развевались на ветру, как паруса, и хлопали, будто крылья ангела-победителя.
Сегодня она должна с головой погрузиться в работу. Сегодня… погрузиться… в работу.
Ей нельзя думать. Ни о чем. С того дня она мастерски научилась отгонять мысли. Нередко она думала образами. Язык – он коварный. В нем много подтекста и двусмысленностей. Дороти больше не доверяла словам. И все же совсем повернуться к ним спиной она не могла. Ей нравилось писать, и она попробовала себя в письме. Писала, когда оставалась одна. Украдкой, вынув записную книжку. Рисовать она не умела; оставалось писать. Дороти надеялась превратить свои бессвязные слова в стихи, но строки получались такими же бессвязными, бессмысленными. Ей было тяжело писать о чем-то красивом.
Дороти подняла голову от бака. Она вслушивалась в окружающие звуки и всматривалась в открытую дверь. Пар клубился, не желая выходить наружу. Творилось что-то странное. После потери… после Сидни… в ней развилось шестое чувство, почти родственное обонянию. И сейчас Дороти «принюхивалась». Брюки Нины свисали по обе стороны отжималки, но Дороти было не до брюк. Вытерев руки о передник, она подошла к двери, подняла голову и выглянула наружу. Солнце светило ей прямо в глаза, мешая смотреть. Простыни, наволочки и скатерти, развешанные по веревкам, тоже слепили ее своей белизной. Дороти прищурилась. Синее небо выглядело таким безмятежным. По нему, словно детишки, торопящиеся домой к чаю, бежали легкие облачка.
Потом она услышала монотонный звук. Низкое гудение, перемежаемое шипением и рычанием, как будто кто-то дразнил собаку. Источник звука Дороти увидела почти сразу же: в небе петлял «харрикейн». Но почему он так быстро снижается? Дороти не помнила, чтобы истребители садились с такой скоростью. У нее застучало сердце, кровь, прилившая к голове, вдруг стала густой. Невидимая рука сжала горло. Никак летчик решил порезвиться в воздухе? Дороти вгляделась. Нет, игрой тут и не пахло. Летчик попал в беду, и не он один.
– Нет! Пожалуйста! – выкрикнула Дороти и побежала по дорожке, усыпанной битым кирпичом.
Куры бросились врассыпную, рассерженные ее вторжением. Эти глупые птицы даже не подозревали, какая опасность над ними нависла. Дороти подбежала к задней калитке, открыла и выбралась наружу. Там лежало поле Лонг-Акр – ей нравилось воображать, будто оно бескрайнее, как Аравийская пустыня. Она давно боялась, что когда-нибудь это может случиться. Дороти видела летчиков – совсем молодых, бесшабашных парней, обожавших вертеть в небе петли и красоваться по-всякому. Она с ужасом думала, что когда-нибудь такой самолет упадет на ее дом. Это лишь вопрос времени. И вот, похоже, такое время настало. Но почему летчик не выпрыгнул с парашютом? Подбитый «харрикейн» летел прямо на нее, отчаянно кренясь, будто сломанный маятник. Дороти в ужасе оглянулась на свой дом, потом снова повернулась к падающему «харрикейну» и с облегчением вздохнула. Самолет уходил по дуге от нее и ее жилища, направляясь в простор поля. Как зачарованная, Дороти пошла по невысоким колоскам ячменя. Они цеплялись за ее босые ноги и приятно царапали кожу. Ей всегда нравилось это ощущение. Идти оно не мешало.
Самолет приближался к своей неминуемой, неуправляемой посадке, к колоскам ячменя и к Дороти. Он летел прямо над ее головой. На миг огромная металлическая птица заслонила солнце.
– Дороти!
Это кричала Эгги. Издалека. Показались две светло-коричневые рубашки. Девчонки неслись к ней. Эгги продолжала истошно кричать, но Дороти не реагировала.
Как хорошо! Как здорово! Ровно через год после Сидни. Ее бедного маленького Сидни. Ей нужно было бы еще тогда последовать за ним, и она бы смогла. Странно, что эта мысль раньше не приходила ей в голову. Исполненная решимости, Дороти брела по ячменному полю. Прямо к «харрикейну», сдавшемуся на милость земле. Раздался грохот. Устремился вверх столб удушливого черного дыма. Оглушительный удар. Потом – целый шквал звуков. Самолет, врезавшийся в землю, распадался на части.
– Дороти, ты меня слышишь? Миссис Лейн ждет свой чай. Отнеси ей чашку. И еще одну, для миссис Хаббард. И еще. Передай блюдо с генуэзским кексом… Дороти, не горбись. Стой прямо. Господи, ну когда ты научишься простым вещам?
До чего же оно противное – это ее новое белое платье. Густо накрахмаленное, оно стояло колом и натирало шею. Дороти послушно принесла блюдо с генуэзским кексом. Рут Хонор – ее мать – смотрела на дочь со смешанным чувством гордости и недовольства. Миссис Лейн и миссис Хаббард ласково ей улыбались, однако Дороти старалась не смотреть им в глаза, зная, что увидит там жалость. А ей не нужна жалость, ни сейчас, ни вообще. И почему они ее жалеют? Должно быть, это как-то связано с мамой. И уж наверняка это связано со смертью отца. Период траура закончился, и мать с дочерью больше не ходили в черном. Но теперь маме придется жить одной.
Дороти стояла как статуя, наблюдая за матерью и ее подругами. Женщины болтали, лакомились кексом, прихлебывали чай. День выдался жарким. Дороти было очень тяжело в этом дурацком платье. Хотелось уйти в дальний угол сада, где росла скрюченная яблоня. Там можно было босиком разгуливать по траве, петь себе песенки, сочинять в уме стихи и думать о прошлом, настоящем и будущем. В мире ее фантазий у Дороти было три брата и три сестры. Их звали Элис, Сара, Питер, Джилберт, Генри и Виктория. Она знала, что братья и сестры давно ждут ее. Кто-то сидит в прохладной траве, кто-то – на дереве. Они лениво переговариваются и подкалывают друг друга.
Кекс стремительно исчезал в болтливых женских ртах, и от этого зрелища Дороти зашатало. Сдавило горло, а сердце забилось часто-часто. Она падала, падала медленно… И с шумом приземлилась прямо на поднос, раздавив розовые чашки с блюдцами. Чай, который она несла, достался ее новому жесткому платью и ковру.
– Дороти! Боже, какая же ты неуклюжая!
Что-то горячее и острое ударило ее в живот. Потом что-то горячее, мягкое и влажное ударило по лицу. Все вокруг заволакивал удушливый черный дым, за стеной которого продолжало грохотать.
– Дороти! Вернись!
Судя по голосу, Эгги была уже близко.
Дороти увидела своих девчонок по другую сторону пылающих обломков. Эгги и Нина показались ей яркими лучиками маяков в пелене коварного тумана.
– Я хочу к нему, – сказала Дороти, но ее никто не слышал.
Она потерла шею. Новое белое платье было слишком жестким и грубым.
На Дороти смотрела мать.
Дороти пошатнулась. Она медленно падала. Ее белое платье было забрызгано кровью. Голова кружилась в вихре стыда. Ячменные колоски смягчили падение.
Впоследствии всегда говорили, что Дороти Синклер проявила себя героиней. Жарким днем в конце мая 1940 года она попыталась спасти молодого летчика, чей «харрикейн» потерял управление и упал на поле Лонг-Акр. И не важно, что ей этого не удалось. При ударе о землю самолет взорвался, и куски тела летчика разбросало по полю. Дороти действовала храбро и самоотверженно, начисто забыв о собственной безопасности. Она достойна служить примером для других. В эти мрачные и страшные времена Британия остро нуждалась в таких женщинах, как Дороти.
Правду знала только сама Дороти.
Она не оспаривала официальную версию. Пусть люди верят, что так оно и было. Вреда это никому не принесет.
Ближе к вечеру к ней зашла миссис Комптон. Доктор Сомс уже успел обработать и перевязать раны Дороти: болезненные, но неглубокие. Царапина от осколка на животе, несколько ожогов на лице. К счастью, она потеряла сознание и упала в ячмень: это уберегло ее от более серьезных повреждений. Врач тоже назвал ее храброй женщиной.
Миссис Комптон обладала отвратительной способностью вгонять Дороти в краску. Может, она что-то знала? Дороти не исключала такой возможности. Миссис Комптон считали ведьмой. Скорее всего, не напрасно.
Дороти вяло улыбнулась пожилой женщине и вдруг заметила белый волосок, торчащий из родинки на левой щеке миссис Комптон. Может, показалось и на щеке миссис Комптон нет никакой родинки? После случившегося окружающий мир все еще оставался размытым. Реальность – тоже.
– Ну и вид у тебя! – сказала миссис Комптон.
– Я подумала…
– Знаю, любовь моя. Знаю. Какой стыд.
– Сегодня весь день очищали поле.
Кивком головы Дороти указала на Лонг-Акр, где по-прежнему невозмутимо покачивались ячменные колосья.
– Думаю, очистка уже закончена. Ты об этом не волнуйся. Ты сделала, что смогла. И даже больше, чем от тебя требовалось.
– Ничего особенного я не сделала.
Обе замолчали, прихлебывая чай. На полочке над плитой тикали часы. Из открытого окна доносились приглушенные мужские голоса. Там собирали обломки металла и куски тела, раскиданные по Лонг-Акру. Помнила ли миссис Комптон ту роль, которую сыграла в драме годичной давности? Знала ли об одной из печальнейших годовщин? Дороти подозревала, что нет. Лишний повод, чтобы не доверять этой женщине. Лишний повод представить ведьму склонившейся над окровавленной плахой, с перекошенным от ужаса лицом, умоляющей о пощаде. А Дороти уже занесла тяжелый топор и велит своей жертве…
– Погибший был поляк, – сказала миссис Комптон.
– Я слышала об их появлении. Кажется, их отряд направили к нам недели две назад.
– Да. Говорят, поляки ненавидят нацистов сильнее, чем мы.
С легким причмокиванием миссис Комптон допила чай, аккуратно отодвинула от себя чашку и блюдце, после чего сложила руки на коленях и уставилась на Дороти. Дороти отвернулась к окну. Заросли боярышника мешали видеть работающих мужчин целиком. Ей были видны лишь их движущиеся головы. Дороти подумала о погибшем польском летчике, чьи обгоревшие останки раскидало по полю. Какой-то кусочек его тела обжег ей лицо. Дороти коснулась щеки, ощутив под пальцами ткань бинта. Должно быть, вид у нее сейчас действительно ужасный.
– Как вообще поживаешь? – Миссис Комптон наклонилась вперед.
