скачать книгу бесплатно
Замок из стекла. Что скрывает прошлое
Джаннетт Уоллс
Замок из стекла. Книги о сильных людях и удивительных судьбах
Всего за несколько недель эта книга превратила молодую журналистку Джаннетт Уоллс в одного из самых популярных авторов Америки. Престижные премии и приглашения на телевидение, первые строчки в книжных рейтингах и продажи миллионов экземпляров, желание Дженнифер Лоуренс исполнить главную роль в экранизации – «Замок из стекла» по праву можно назвать сенсацией в современной литературе.
В этой книге Уоллс рассказывает о своем детстве и взрослении в многодетной и необычной семье, в которой практиковались весьма шокирующие методы воспитания. Многие годы Джаннетт скрывала свое прошлое, пока не поняла, что только освободившись от тайн и чувства стыда, она сможет принять себя и двигаться дальше.
Джаннетт Уоллс
Замок из стекла
Jeannette Walls
The Glass Castle: A Memoir
© 2005 by Jeannette Walls
© Андреев А.В., перевод на русский язык, 2014
© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2018
* * *
Посвящается Джону, который убедил меня, что у каждого интересного человека есть прошлое
Чтоб затерялся свободно он
В божественном свете звезд,
В том, никогда не бывшем раю,
Которого не вернуть.
Дилан Томас (Dylan Thomas)
«Стихотворение на cвой день рождения»
(Перевод Василия Бетаки)
I. Женщина на улице
Я сидела в такси и думала о том, не слишком ли сильно разоделась для этого вечера. Подняла глаза и увидела свою маму – она копалась в помойке. Это было вечером и уже стемнело. Я застряла в пробке в двух кварталах от места проведения вечеринки. Холодный мартовский ветер разгонял пар, поднимающийся из люков канализации, и прохожие быстрым шагом шли по тротуарам, подняв воротники пальто.
Моя мама стояла всего в семи метрах от моего такси и копалась в мусорном бачке. На плечи она накинула какие-то тряпки, чтобы было теплее, и рядом с ней играла ее собака – помесь терьера и дворняжки черно-белой расцветки. Я прекрасно знала мамины жесты и мимику – исследуя содержимое помойки, она наклоняла голову и слегка оттопыривала нижнюю губу в поисках «сокровищ», которые вытаскивала из бачка. Когда она находила что-нибудь, что ей нравилось, ее глаза расширялись от радости. Ее волосы поседели и висели клочьями, глаза запали, но, тем не менее, это была моя мама, которую я прекрасно помнила, которая ныряла в море с высоких скал, рисовала в пустыне и читала наизусть Шекспира. У нее были все те же скулы, хотя кожа на лице была в старческих пятнах от солнца и ветра. Всем прохожим она представлялась обычной бездомной, которых в Нью-Йорке тысячи.
Последний раз я видела маму несколько месяцев назад, и когда она подняла глаза, меня охватил страх. Я испугалась, что она окликнет меня по имени и кто-нибудь из гостей вечеринки, на которую я отправляюсь, увидит нас вместе и раскроет мой секрет.
Я как можно глубже опустилась в кресле на заднем сиденье, попросила таксиста развернуться и ехать обратно на Парк авеню.
Такси остановилось у подъезда моего дома, швейцар открыл мне дверь, и лифтер нажал кнопку моего этажа. Муж был все еще на работе, и в квартире было пусто. Тишину нарушали только звуки моих шагов в туфлях на высоких каблуках по паркету. Меня очень взволновала неожиданная встреча с матерью, которая так радостно копалась в помойке. Я включила музыку Вивальди в надежде на то, что она успокоит мои нервы.
Обвела взглядом комнату. Вокруг меня стояли вазы начала XIX века, раскрашенные золотом и серебром. С полок смотрели кожаные корешки старых книг, купленных мной на блошиных рынках. Здесь были персидские ковры, старинные географические карты в рамках и огромное кожаное кресло, в котором я любила отдыхать вечерами. Я приложила все усилия для того, чтобы обставить квартиру и чтобы человеку, которым я хочу казаться, было бы в ней приятно жить. Однако эта квартира с ее обстановкой переставала приносить мне радость, как только я вспоминала о том, что мама с папой сидят где-нибудь на тротуаре. Я волновалась об их судьбе, но я и стеснялась того, какими они стали. Мне было стыдно за то, что я ношу жемчуга и живу на Парк авеню, а мои родители заняты тем, чтобы найти еду на этот вечер и теплое место для ночлега.
А что мне оставалось делать? Много раз я пыталась им помочь, но папа неизменно говорил, что им ничего не нужно, а мама просила у меня что-нибудь совершенно не вяжущееся с ее стилем жизни, наподобие флакона духов или членства в каком-нибудь фитнес-центре. Мои родители утверждали, что живут так, как им хочется.
После того как я спряталась в такси от мамы, я начала сама себя ненавидеть и ощущала неприязнь к своей дорогой одежде и квартире с антикварной обстановкой. Я подняла телефонную трубку, позвонила другу матери и оставила сообщение на автоответчике. Так, через автоответчик другого человека, мы с мамой общались. Мама перезвонила мне через несколько дней, и ее голос был спокойным и радостным, словно мы только вчера встречались на ланче. Я сказала, что хочу ее видеть, и попросила приехать ко мне, но мама отказалась и предложила встретиться в ресторане. Она любила есть там, где тебя обслуживают, и мы договорились о встрече в ее любимом китайском ресторане.
Когда я приехала в ресторан, мама уже сидела за столиком и внимательно изучала меню. Я обратила внимание на то, что она постаралась привести себя в порядок. Мама была одета в толстый серый свитер, на котором было всего несколько пятен грязи, и в черные мужские ботинки. Она умыла лицо, но на висках и шее все еще оставались черные разводы грязи.
Увидев меня, она радостно замахала рукой и воскликнула: «А вот и моя маленькая девочка!» Я поцеловала ее в щеку. Мама уже положила в свою сумку все пакетики соевого соуса, приправы для утки, а также кисло-сладкого соуса, которые были на столе. У меня на глазах она высыпала в сумку и плошку сухой рисовой вермишели. «Потом перекушу», – спокойно объяснила она.
Мы сделали заказ. Мама выбрала морских гадов Seafood Delight. «Ты же знаешь, как я люблю дары моря», – прокомментировала она свой выбор.
Мама начала говорить о Пикассо. Недавно она просмотрела ретроспективу его работ и пришла к выводу о том, что он не такой интересный художник, как многие считают. По ее мнению, Пикассо не создал ничего стоящего после своего розового периода. Все его работы в стиле кубизма вторичны и малоинтересны.
«Меня беспокоит твое состояние, – сказала ей я. – Скажи, чем я могу тебе помочь».
Она перестала улыбаться. «Почему ты считаешь, что мне нужна помощь?»
«Я небогата, но деньги у меня есть. Скажи, что тебе нужно», – ответила я.
Она задумалась: «Купи мне курс удаления волос электролизом».
«Послушай, давай серьезно».
«Я совершенно серьезно. Когда женщина хорошо выглядит, она хорошо себя чувствует».
«Мам, перестань». Я почувствовала, что все мое тело напряглось, как всегда происходило во время разговоров на эту тему. «Я говорю о том, чтобы помочь тебе изменить свою жизнь и поэтому хорошо себя чувствовать».
«Ты хочешь помочь мне изменить мою жизнь? – спросила мама. У меня все в порядке. Это тебе нужна помощь. У тебя все ценности в голове смешались».
«Мам, пару дней назад я видела, как ты в мусорном бачке копалась в Ист-виллидж».
«Люди в этой стране слишком расточительны и не ценят вещи. Считай, что это мой маленький вклад в большое дело утилизации отходов». Она снова принялась за свой Seafood Delight. «А почему ты не поздоровалась?»
«Мне стало стыдно, и я спряталась».
«Вот видишь, – мама укоризненно направила на меня свои палочки для еды. – Вот об этом-то я и говорю. Тебя чересчур легко устыдить. Мы с твоим отцом такие, какие есть. Прими нас такими».
«А что мне отвечать на вопрос людей о моих родителях?»
«Скажи им правду. Нет ничего проще», – ответила мама.
II. Пустыня
Я горю. Это мое самое раннее воспоминание. Мне было три года, и мы жили в парке-стоянке прицепных вагонов в городке в южной Аризоне, название которого я не помню. Я стояла на стуле перед плитой. На мне было розовое платье, которое подарила мне бабушка. Мне очень нравился розовый цвет. Спереди платья, на животе, красовался бант. И иногда, крутясь перед зеркалом в этом платье, я представляла себя балериной.
В тот момент я варила сосиски для хот-догов. Смотрела в кастрюлю и наблюдала, как они набухают и крутятся в кипящей воде. Было утро, и солнце нежно освещало маленькую кухню автоприцепа.
В соседней комнате мама напевала и рисовала картину. Наша черная дворняжка Жужу внимательно следила за мной. Я нацепила на вилку одну сосиску, наклонилась и предложила ее собаке. Сосиска была горячей, Жужу полизала ее и остановилась, снова уставившись на меня. Вдруг я почувствовала, что справа от меня что-то горит. Повернулась и увидела, что правая сторона моего платья пылает. Я оцепенела от ужаса и смотрела, как желто-красные языки пламени ползут по ткани на уровне моего живота. Потом огонь вспыхнул сильнее и коснулся моего лица.
Я закричала. Я почувствовала запах горелого и услышала треск моих горящих волос и ресниц. Жужу начала лаять. Я снова закричала.
В комнату вбежала мама.
«Мама, помоги!» – взывая к ней о помощи, я по-прежнему стояла на стуле и пыталась сбить огонь вилкой, которой зацепила хот-дог для Жужу.
Мама бросилась в соседнюю комнату и выбежала оттуда с одеялом, купленным в магазине списанных военных товаров, которое я очень не любила за то, что оно было колючим. Мама быстро набросила на меня одеяло для того, чтобы потушить огонь. Папы в тот момент не было, он куда-то уехал на машине, поэтому мама схватила меня и моего младшего брата Брайана и кинулась в соседний автоприцеп. Жившая в том автоприцепе женщина развешивала на улице выстиранное белье. Во рту она держала несколько прищепок для белья. Мама неожиданно спокойным голосом объяснила ей, что произошло, и попросила соседку подвезти нас до ближайшей больницы. Женщина выронила прищепки и свежевыстиранное белье прямо в пыль под ногами и, не сказав ни слова, побежала к машине.
Сразу по приезде в больницу сестры положили меня на носилки. Они говорили громким, озабоченным шепотом и разрезали большими блестящими ножницами то, что осталось от моего розового платья. Потом они подняли меня и переложили на большую железную кровать, в которой лежали ледяные кубики, и часть этих кубиков разложили по всему моему телу. Доктор с седыми волосами и в очках в черной оправе вывел мою маму из комнаты. Когда они выходили, я услышала, как доктор сказал, что мое положение очень серьезное. Сестры остались со мной. Одна из них сжала мою руку и сказала, что все будет хорошо.
«Я знаю, – ответила я, – но даже если будет и не очень хорошо, то все равно нормально».
Сестра еще раз сжала мою руку и прикусила нижнюю губу.
Комната была белой, маленькой и ярко освещенной. Вдоль стен стояли металлические шкафы. Я некоторое время рассматривала ровные ряды точек на облицовке потолка. Кубики льда лежали у меня на животе, ребрах и даже щеках. Краем глаза я заметила, что маленькая грязная ручонка появилась всего в нескольких сантиметрах от моего лица и схватила горсть кубиков льда. Я услышала громкий хруст и посмотрела вниз. Там внизу Брайан грыз лед.
Доктор сказал, что мне очень повезло. Мне сделали трансплантацию кожи, которую с ляжки пересадили на наиболее обожженные места на животе, ребрах и груди. После того как операция была закончена, всю мою правую сторону тела закрыли повязками.
«Смотрите, я наполовину мумия», – сказала я одной из медсестер. Та улыбнулась в ответ и подвесила мою правую руку на лямку, закрепив ее так, чтобы я не могла ею двигать.
Доктора и медсестры часто спрашивали меня: Как получилось, что я обгорела? Может быть, мои родители плохо со мной обращались? Откуда у меня так много ожогов, порезов и ссадин? Я отвечала им, что родители очень хорошо ко мне относятся. Ссадины и порезы у меня оттого, что я играю на улице, а ожоги оттого, что я варила сосиски. Меня спросили, как получилось, что трехлетний ребенок без присмотра сам готовит себе хот-доги. Да это просто, отвечала им я. Надо вскипятить воду, положить в нее сосиски – и все дела. Это же не какой-то сложный кулинарный рецепт, который ребенок не в состоянии повторить. Мне было трудно поднять кастрюлю с водой, поэтому я приставляла к раковине стул, залезала на него и набирала стакан воды. Потом опять же со стула я переливала этот стакан в кастрюлю. Я проделывала эту операцию до тех пор, пока кастрюля не наполнялась. Потом я зажигала конфорку, и когда вода закипала, я бросала в нее сосиски. «Мама считает, что я достаточно взрослая для этого, и часто разрешает мне готовить для себя», – заверила я всех интересующихся.
Расспрашивающие меня медсестры переглянулись, и одна из них что-то записала. Я спросила их, все ли в порядке, на что они ответили, что все хорошо.
Каждые два дня сестры меняли мне повязки. Старые, покрытые кровью, кусочками обожженной кожи и гноем, они снимали и откладывали в сторону. Потом они накладывали новую повязку из мягкой марли. Ночами я щупала свою шероховатую кожу там, где она не была закрыта повязками. Иногда я сковыривала корочку на ранах. Медсестры предупреждали, что этого не надо делать, но мне интересно было узнать, какого размера корочку я могу отодрать. Содрав две корочки с ран, я представляла, как они разговаривают между собой тонкими, писклявыми голосами.
Больница, в которой я лежала, была очень чистой. Все в больнице было белое – стены, потолки и форма медсестер. Иногда они носили форму серебряного цвета. Серебряного цвета были кровати, подносы и медицинские инструменты. Все в больнице говорили вежливо и спокойно. Было так тихо, что слышен был скрип подошв медперсонала в коридоре. Я не привыкла к тишине и порядку, но мне в больнице понравилось.
Мне нравилось, что тут я лежала одна в палате. (В автоприцепе я жила в комнате с братом и сестрой.) В моей палате был даже телевизор. Дома у нас его не было, поэтому в больнице я часто смотрела ТВ. Моими любимыми передачами были «Ред Батонс» (Red Buttons) и сериалы с Люсиль Болл.[1 - Lucille Ball (1911–1989) – американская комедийная актриса и звезда телесериала «Я люблю Люси», получившая в США прозвище «Королева комедии».]
Доктора и медсестры постоянно спрашивали меня, как я себя чувствую, не голодна ли и не нужно ли мне чего-нибудь. Медсестры приносили мне очень вкусную еду три раза в день и на третье давали фруктовый коктейль или желе Jell-O, а постельное белье меняли даже тогда, когда оно было совершенно чистым. Иногда я читала медсестрам, которые говорили, что я очень умная для ребенка моего возраста и читаю, как шестилетняя.
Однажды я заметила, что медсестра с белыми волнистыми волосами и синей тушью на веках что-то жевала. Я спросила ее, что она жует, и та ответила, что жует жвачку. До этого я никогда не слышала про жвачку, поэтому медсестра вышла и вернулась с целой упаковкой. Я вытянула из пачки пластинку, сняла бумажку, развернула фольгу и увидела покрытую мелкой сахарной пудрой жвачку. Я засунула пластинку в рот и была поражена неожиданной резкой сладостью вкуса. «Ух ты! Здорово!» – сказала я медсестре.
«Жуй, но ни в коем случае не глотай», – предупредила медсестра со смехом. Она улыбнулась и привела нескольких медсестер для того, чтобы показать, как я жую свою первую пластинку жвачки. Потом, когда эта медсестра принесла мне обед, она сказала, что я должна вынуть жвачку изо рта и что мне не стоит волноваться, потому что я смогу взять новую пластинку после обеда. И не нужно беспокоиться, что закончится пачка – тогда она мне купит новую. И вообще в больнице не надо ни о чем тревожиться. Если хочется, то тебе принесут мороженое или жвачку. Складывалось впечатление, что больница – это самое счастливое место на земле и мне лучше в нем остаться подольше.
Во время посещений в тихих коридорах больницы звучали пение, споры и смех членов нашей семьи. Медсестры на нас шикали, после чего мама, папа, Лори и Брайан на несколько минут понижали голос, но потом начинали снова говорить громко. Все оборачивались и смотрели на папу. Не знаю, потому ли, что он был таким красивым, или потому, что называл всех на ковбойский манер «партнер», а иногда – «гумба»[2 - Goomba – сленговое обращение наподобие испанского compadre и итальянского compare, а также сицилийского cumpari, т. е. «кумпан». Используется главным образом среди жителей Нью-Йорка итальянского происхождения. – Прим. перев.] и закидывал назад голову, когда смеялся.
Однажды папа спросил меня о том, как медсестры и доктора ко мне относятся. Если они относятся ко мне плохо, то он их поколотит. Я сказала папе, что все относятся ко мне хорошо. «Ну, конечно, – ответил папа. – Они знают, что ты дочка Рекса Уоллса».
Мама желала знать, что именно хорошего мне сделал медперсонал, и я рассказала ей о жвачке.
«Вот как!» – сказала она. Мама считала, что жевание жвачки – это ужасная плебейская привычка пролетариата и медсестра должна была проконсультироваться с родителями перед тем, как предложить мне жвачку и приучать меня к столь вульгарным манерам. Она заметила, что поговорит с той медсестрой. «Ведь я же твоя мать и имею право знать, как тебя воспитывают», – объяснила она.
«А вы без меня скучаете?» – спросила я однажды мою старшую сестру.
«Нет, у нас много дел и постоянно что-то происходит», – ответила она.
«А что происходит?»
«Ну, все идет, как обычно».
«Лори, может быть, по тебе не скучает, но мы очень сильно скучаем, – вставил папа. – Тебе надо поскорее выходить из больницы доктора Пилюлькина».
Он присел на мою кровать и начал рассказывать историю о том, как однажды Лори укусил скорпион. Я уже много раз слышала эту историю, но мне нравилось, как папа ее рассказывает. Мама с папой были в пустыне, а Лори, которой тогда было четыре года, играла одна. Она перевернула камень, из-под которого вылез скорпион и ужалил ее в ногу. У Лори начались конвульсии, ее тело оцепенело и покрылось потом. Папа не доверял больницам и отвез ее к шаману из племени навахо, который разрезал место укуса и смазал каким-то лекарством, после чего Лори быстро выздоровела. «В тот день, когда ты обгорела, маме надо было отвести тебя к шаману, а не к этим пилюлькиным», – закончил свой рассказ папа.
Когда они приехали навестить меня на следующей неделе, голова Брайана была замотана грязной повязкой, на которой были видны следы засохшей крови. Мама сказала, что Брайан упал с кровати во сне и разбил голову, но они с папой решили не отвозить его в больницу.
«Вся комната была в крови, но, знаешь, одного ребенка в больнице нам вполне достаточно», – сказала мама.
«У Брайана такая крепкая голова, что, мне кажется, при падении пол пострадал больше, чем он сам», – заметил папа.
Брайан слушал родителей и громко смеялся.
Мама рассказала, что она купила мне лотерейный билет на ярмарке и выиграла полет на вертолете. Я никогда не летала на вертолете и была от этой новости в полном восторге.
«Когда я полечу?» – спрашивала я.
«Мы уже за тебя полетали, – ответила мама. – Ох, как было здорово!»
Потом папа начал пререкаться с доктором по поводу моих повязок. «Место ожога должно дышать», – объяснял он доктору.
Доктор ответил, что повязки необходимы для того, чтобы предотвратить заражение. Папа взорвался: «Да к черту заражение! Из-за этого у ребенка на всю жизнь шрам останется! Сейчас я и тебе шрам на память оставлю!»
Тут папа сжал кулак и замахнулся на доктора, который стал закрываться руками и пятиться из палаты. Вскоре появился охранник и сказал моим родственникам, что им пора идти.
После этого случая медсестра спросила меня о том, все ли у меня в порядке. «Конечно», – ответила я. Я не переживала по поводу какого-то шрама. Медсестра сказала, что на тему шрамов мне действительно волноваться не стоит, потому что в моей жизни и так много других проблем.
Через несколько дней после этого случая папа приехал ко мне в больницу один. К тому времени я провела в больнице уже около шести недель. Папа заявил, что мы будем выписываться по-бразильски, в стиле Рекса Уоллса.
«Ты уверен, что так можно?» – спросила его я.
«Положись на большой опыт твоего папы», – ответил мне он.
Он вынул из лямки мою правую руку и взял меня на руки. Я вдыхала знакомые запахи виски и табачного дыма, которые напомнили мне о доме.
Держа меня на руках, папа вышел в коридор. Вслед ему медсестра что-то закричала, и папа перешел на бег. Он открыл дверь с надписью «Пожарный выход», спустился по лестнице и выбежал на улицу. Наш старый Plymouth, который мы называли «Синей гусыней», стоял за углом. Ключ был в зажигании, и мотор работал. На переднем сиденье сидела мама, а на заднем – Лори, Брайан и Жужу. Папа положил меня рядом с мамой и сел за руль.
«Не волнуйся, дорогая, теперь ты в безопасности», – успокоил меня папа.
Через несколько дней после возвращения домой я снова варила на плите сосиски. Я была голодна, а мама в соседней комнате рисовала свою картину.
Мама увидела, что я готовлю, и сказала: «Молодец! Снова в седло и вскачь. Нельзя жить и бояться огня».
Я и не боялась. Более того, огонь нравился мне все больше и больше. Папа сказал, что я должна встречать противника с открытым забралом, и показал, как надо проводить пальцем сквозь пламя свечи. И я неоднократно повторяла это упражнение, каждый раз замедляя движение пальца в пламени для того, чтобы понять, какую температуру может выдержать моя кожа и не обгореть. Я начала наблюдать костры. Когда соседи жгли мусор в железной бочке, я внимательно смотрела на языки пламени. При этом подходила к бочке поближе до тех пор, пока жар не становился невыносимым и я не могла больше его терпеть.
Соседка, которая отвезла меня в больницу, была очень удивлена тем, что я не боюсь огня. «А чего ей его бояться? – сказал папа. – Она уже один раз с ним сразилась и выиграла битву».
Я начала воровать у папы спички, пряталась за автоприцепом и зажигала их. Мне нравился звук, который издает головка с серой, когда чиркаешь по шершавой коричневой полоске и как огонь с шипением вспыхивает. Я грела кончики пальцев у пламени, а потом победно размахивала спичкой. Я зажгла лист бумаги, а потом подпалила небольшой сухой кустик и стала смотреть. Когда казалось, что куст вот-вот будет весь охвачен пламенем, я затаптывала огонь, матерясь, как папа: «Ах ты, сукин ты сын!»
Однажды я решила произвести эксперимент с моей любимой игрушкой – пластмассовой фигуркой Динь-Динь.[3 - Tinker Bell или Tink – маленькая фея из сказки Дж. Барри «Питер Пэн». Динь-Динь является, пожалуй, самой известной из всех сказочных фей англосаксонского фольклора. – Прим. перев.] Она была около семи сантиметров роста, ее светлые волосы были собраны в конский хвост, и руки она уперла в бока отчего вид у нее был очень самоуверенный. Я зажгла спичку и поднесла к лицу Динь-Динь для того, чтобы она могла почувствовать жар. В отблесках пламени лицо Динь-Динь казалась мне еще красивее. Спичка потухла, и я зажгла другую. На сей раз я поднесла спичку слишком близко к лицу игрушки. Глаза Динь-Динь расширились, словно от страха, и ее лицо начало плавиться. Я быстро погасила спичку, но было уже слишком поздно. Идеальный носик Динь-Динь исчез, а улыбка красных губ превратилась в оскал. Я постаралась быстро расправить пальцами черты лица Динь-Динь, но из этого ничего не вышло. Лицо игрушки затвердело, и я наложила на него повязки. Мне хотелось провести трансплантацию кожи, но я понимала, что для этого игрушку придется разрезать на кусочки, и воздержалась. Даже с оплавленным лицом Динь-Динь еще долго оставалась моей любимой игрушкой.
Спустя несколько месяцев после этих событий папа вернулся домой поздно ночью и поднял нас с кровати.
