скачать книгу бесплатно
– Но я же старался. Весь месяц стараюсь. Ходил на четыре собеседования. И они там, ни одно не начиналось до 11, и я такой – смысл рано вставать и высиживать, если там все равно нечего ловить до 11? Я кажный день пишу заявки. Куда мне деваться-то? Вы же меня не выгоните только из-за еб… да они мне не перезванивают. Я тут причем? Давайте, спросите Кленетт. Спросите ту девчонку Трейл, кого там, стараюсь я или нет. Вы же не можете так просто. Охренеть не встать. Я вас спрашиваю, куда мне деваться-то?
– Месяц Полного домашнего ареста только за жидкость для полоскания рта? Ого, интересный факт, из мира интересных фактов: жидкость для рта надо выплевывать! В ней, типа, 2 процента спирта!
– Насчет пердежа одного человека, я вот к вам зачем.
– Я с радостью идентифицирую себя, если вы сперва просто объясните, как кого я себя идентифицирую. Вот моя позиция. Вы требуете от меня засвидетельствовать то, чего я не знаю. К вашему сведению, это называется «давление».
– Ну так меня обвиняют в чем, в полоскании со злым умыслом?
– Я зайду, когда вы освободитесь.
– Оно вернулось. Какую-то долю секунды я еще надеялся. Проблеск надежды. И тут оно опять.
– Сперва дайте сказать только одно.
Конец октября
Год Впитывающего Нижнего Белья «Депенд»
«Всквой-ка, сына, еще попивасу, и я тебе васскажу пво гвоздь пвогваммы маиво абонемента: ето как мне довелось вживую повидать, как етот невевоятный сукин сын ставит вековд. Эт было на походе скаутского отъяда твово бватца, на котовый ты не пошел, пушта, помню, боялси, что лишний часок певед ТП не посидишь. Помнишь? Ну, я-то етот день никада не забуду, сына. Игъали пвотив Сивакуз, че там, восемь сезонов назад. Мевзавец в тот день выбил семьсят тви, а съедний у нево был в шиссят, ек-макарек, девять. Семьсят тви, ну ты пъикинь. Всквойка, сына, еще попивасу, не засиживайси. Помню, было пасмувно. Когда он бил, мы до-олго на небо засматьивались. Мячи пъямо зависали. В тот день он выбил въемя зависания в восемь точка тви секунды. Вот ето, я те скаву, мячи зависали так зависали, сына. Я-то в свои дни и до пяти не добивал. Хосподя. Весь отъяд гововил, шта в жизни не слыхали ничего вводе семьсити твех этого мевзавца. Вон Вичавдсон – помнишь Вонни, вожатого или хто он там, пводавец вазелина из Бвуклайна, Вонни – пилот в отставке, с бомбавдивовщика, – Вонни – мы тем вечевком завалились в паб, а Вонни такой, такой: ети семьсят тви гвемели, как гвебаные бомбы, с таким васкатным ВУ-УМ, как когда мужички из бомбавдивовщика их сбвасывали».
Радиопередача сразу перед полуночной передачей Мадам Психоз на полуподпольной WYYY МТИ называется «Вот в наше время было время», один из издевательских форматов технарских колледжей, где любой желающий американский студент может сбежать из лаборатории суперколлайдера или факультатива по преобразованиям Фурье минут на пятнадцать и почитать в прямом эфире пародийный текстик, где прикидывается собственным батей, обожествляющим какую-либо толстошеюю спортивную персоналию, которую батя уважал и с горькой жалостью сравнивал с тонкошеим головастым астматичным ребенком, не отрывающим своих бутылочных линз от цифровой клавиатуры. Единственное правило передачи – читать текстик надо голосом какой-нибудь дурацкой мультяшки. В отдельные вечера выходных есть и другие патрицидальные форматы, поэкзотичнее, для азиатов, латиноамериканцев, арабов и европейцев. По общему мнению, самые дурацкие голоса у азиатских мультяшек.
Хотя это и буквально детский лепет, «Вот в наше время…» все же полезное катарсическое вскрытие в стиле драматерапии – как правило, нет студента МТИ без своего особенного психологического абсцесса: ботан, задрот, зубрила, педик, дистрофик, четырехглазый, очкарик, чмошник, заморыш, чепушило, шибзденыш; разбитые толстошеими хулиганами во дворе о большую голову скрипка, ТП-лаптоп или энтомологическая морилка, – и передача может похвастаться солидными FM-рейтингами, хотя и во многом благодаря обратной инерции – отдачи в духе второго закона Ньютона от бешено популярного «Часа Мадам Психоз», пн-пт 00:00–01:00, которому она предшествует.
Студент-инженер с ночной смены на WYYY в ГВБВД, не самый большой фанат лифтов, которые двигаются по змеевидной или сосудистой траектории, избегает лифта Студенческого союза МТИ. У него свой маршрут прибытия: в обход главного входа через южный наружный слуховой проход, прихватить «Миллениал Физзи®» из автомата в клиновидной пазухе, затем от читальни в Межталамической спайке спуститься по скрипучей деревянной черной лестнице где-то до Углубления воронки, мимо этажа издательства студенческой CD-газеты «Тех-Ток» и химической вони станка для печати картриджей «только для чтения», ниже надгортанниковой темной штаб-квартиры клуба «Гилель» со звездой на дверях, минуя тяжелую дверь в кафельную сетку коридоров к кортам для сквоша и бадминтона, одному полю для волейбола и просторному Мозолистому телу с 24 высокими залами для тенниса, когда-то преподнесенными в дар выпускниками МТИ и теперь так редко используемыми, что мало кто помнит, где хранятся сетки, еще на три этажа вниз в залитые литиевыми лампами призрачно-чистые студии FM 109 – WYYY FM, транслирующие сообществу МТИ и в избранные точки вовне. Стены студии розовые и покрыты ларингиальными складками. Здесь его астме полегче: воздух разреженный и чистый, прямо под полом – трахеальные воздушные фильтры, а воздух от вентиляторов свежайший во всем Союзе.
Инженер, аспирант-практикант с больными легкими и закупоренными порами, усаживается в одиночестве за свою панель в будке звукача, настраивает пару игл и проводит саундчек единственного оплачиваемого ведущего в ночном реестре – мрачно почитаемой Мадам Психоз, чья слабая тень, а также ряд студийных эфирных телефонов едва виднеются за ширмой снаружи толстого стекла будки, – проверяя аппаратуру и передачу для четвергового выпуска. Она скрыта от чужих глаз ширмой-триптихом из кремового шифона, который подсвечен красноватыми и зеленоватыми диодами ряда телефонов, шкалами панели радиоведущей и обрамляет ее силуэт. Силуэт четко очерчен на ширме – она сидит по-турецки в своем насекомом головном микрофоне, курит. Инженеру вечно приходится поправлять микрофонную мантоньерку после великанской теменной шири инженера «Вот в наше время…». Он активирует интерком и предлагает проверить громкость микрофона Мадам Психоз. Просит звук. Любой. Он еще не открыл свою банку шипучки. Долгая пауза, в течение которой силуэт Мадам Психоз не отрывается от чего-то, что она как будто складывает в стопку на своем столике.
Через некоторое время она издает парочку взрывных звуков для настройки, чтобы при выдохе не било по ушам, – вечная проблема малобюджетного FM.
Она издает долгий «с».
Студент-инженер вдыхает из ингалятора.
– Ему нравилась некая сонная музыка снов с ритмом длинных качающихся маятников, – говорит она.
Инженер за шкалами панели напоминает человека, который одновременно настраивает обогреватель и магнитолу в машине на ходу.
– Доу, который можно предсказать, не вечный Доу, – говорит она. Инженеру двадцать три и у него крайне проблемная кожа.
– Привлекательная женщина-параплегик ищет такого же; цель отношений:
В безоконной ларингеальной студии ужасно ярко. Ничто не отбрасывает тени. Это флуоресцент в нишах на потолке с литиезированным коронным свечением двойного спектра, изобретенный в двух корпусах отсюда и стоящий в очереди на патент ОНАН. Холодный бестеневой свет анатомических театров, продуктовых в 04:00. Розовые сморщенные стены более всего наводят на мысли о гинекологии.
– Как и большинство браков, их брак строился на соглашениях и компромиссах.
Инженера из-за прохлады пробивает дрожь, он закуривает свою сигарету и говорит Мадам Психоз по интеркому, что весь диапазон громкости в порядке. Мадам Психоз – единственный ведущий на WYYY, который приходит с собственным микрофоном и Джеками, а также ширмой-триптихом. Над левой секцией ширмы – четыре циферблата, которые показывают время из разных зон, плюс диск без цифр, повешенный кем-то шутки ради, чтобы обозначить Невремя кольцезированной Великой Впадины. Стрелка часов с североамериканским восточным временем отсекает последние секунды от пяти минут молчания в эфире, которое по контракту Мадам Психоз должно предшествовать передаче. Видно, как ее силуэт очень методично тушит сигарету. Она включает сегодняшнюю синтезированную заставку и музыкальную тему; инженер поднимает переключатель и увеличивает громкость в коаксиальной сердцевине и через усилки, спрятанные над высоким навесным потолком простаивающих теннисных кортов Мозолистого тела, в антенне, торчащей на серой бороздчатой поверхности крыши Союза. Дизайн здания в чем-то почерпнут у Бэй Юймина. Почти новенький Студенческий союз МТИ, у угла Амес и Мемориал-др.,[60] (#litres_trial_promo) Восточный Кембридж, – это гигантский головной мозг из железобетона и полимерных соединений. Мадам Психоз опять курит, слушает, склонив голову. Ее высокая ширма будет сочиться дымом весь час передачи. Студент-инженер отсчитывает пять на вытянутой руке, не зная наверняка, видит ли она его. Стоит мизинцу прильнуть к ладони, как она говорит то, что говорила каждую полночь последние три года, – открывающую реплику, которую Марио Инканденца, наименее циничный человек в истории Энфилда, Массачусетс, за рекой, преданно вслушиваясь, находит, несмотря на весь ее черный цинизм, до ужаса чарующей:
Ее силуэт склоняется и молвит:
Чу: земля была безвидна и пуста.
И Тьма была над Бездною.
И сказали Мы:
«Гляньте, как Пляшет эта срань».
Затем включается невыразительный мужской голос, объявляющий «Более-менее шестьдесят минут с Мадам Психоз на YYY-109, самом большом целом числе в FM-диапазоне». Звуки кодируются и прокачиваются студентом-инженером через корпус здания и в антенну на крыше. Эту антенну, низковаттную, техзадроты со станции настроили наклоняться и крутиться, примерно как карусель-центрифугу из парка аттракционов, разбрызгивая сигнал во всех направлениях. С Акта Хунда 1966 года до э. с. низковаттные края диапазона FM – единственный участок беспроводного спектра, лицензированный для общественного вещания. Глубоководно-зеленый цвет FM-приемников по всем лабораториям и общагам кампуса и облепившим его ульям аспирантских квартир медленно тянется к центру гейзера сигнала, движется на шкалах настройки направо, – жутковато, как растения к свету, который даже не видят. Рейтинги передачи – детский лепет по сравнению с былыми вещательными стандартами доинтерлейсовской эпохи, но солидно постоянные. Спрос аудитории на Мадам Психоз был с самого начала неэластичным. Антенна, наклоненная под углом трехкилометровой пушки, вращается в размытом эллипсе – ее поворотное основание эллиптическое, потому что только такую форму смогли надыбать техзадроты. Но из-за того, что со всех сторон стеной стоят высокие здания Восточного Кембриджа, Коммершл-драйв и серьезного Центра, из долины МТИ просачивается только пара тонких ломтиков сигнала, например сквозь спортфаковый провал заброшенных полей лакросса и футбола между комплексами филологии и физики низких температур на Мемориалке, потом через румяно-фиолетовый просвет ночного неба над рекой Чарльз и далее через загруженный трафик на Сторроу-др. с другого берега Чак, так что к моменту, когда сигнал захлестывает верхний Брайтон и Энфилд, нужна антеннация едва ли не разведуровня, чтобы отфильтровать электромагнитные миазмы сотовых и межконсольных телефонных передач и электромагнитные ауры ТП, что теснят кромки FM со всех сторон. Если только, понятно, тебе не повезло иметь приемник на пике более-менее обнаженного холма в Энфилде – в данном случае ты окажешься ровнехонько на линии радиоогня YYY.
Мадам Психоз избегает многословных начал и контекстуальных филлеров. Ее час – компактный и без фигни.
Когда музыка стихает, тень поднимает сложенные листы и слегка ими шуршит, чтобы шорох бумаги отдался в эфире.
– Ожирение, – произносит она. – Ожирение с гипогонадизмом. А также патологическое ожирение. Лепроматозная лепра с львиным лицом, – инженер видит, как ее силуэт поднимает чашку, когда она делает паузу, и вспоминает о «Миллениал Физзи» в рюкзаке.
– Акромегалики и гиперкератозики. Энуретики – с этого года. Спастические кривошейки, – говорит она.
Студент-инженер, идущий на докторскую трансурановый металлург, отрабатывающий огромный гарантированный кредит на обучение, фиксирует громкость, заполняет левую сторону своего табеля учета отработанных часов и поднимается с рюкзаком на плече через трельяжную решетку межнейронных пролетов с семитскими идеограммами и вонью станка, мимо буфета, зала с бильярдом, рядов модемов и множества кабинетов по консультации студентов вокруг ростральной стороны концевой пластинки, по многоступенчатому полузаброшенному нейропути до артериально-красной пожарной двери на крыше Союза, оставив Мадам Психоз, как и предписывает стандартная рабочая процедура, наедине с ее передачей и ширмой в бестеневом холоде. Когда она в эфире, то в студии сидит в основном одна. Время от времени бывает гость, но гость обычно представляется, а потом молчит. Монологи кажутся ассоциативной импровизацией, но при этом со сложной структурой, – похоже на кошмары. Невозможно предугадать, о чем пойдет речь в конкретную ночь. Если и есть хоть какая-то отдаленно постоянная тема – это, наверное, кино и кинокартриджи. Раннее, (в основном итальянское) неореалистическое и (в основном немецкое) экспрессионистское кино пленочных времен. Новая волна – ни разу. Ура Питерсону/Брютону и Дали/Бунюэлю, но ату Дерен/Хаммида. Со страстью о самых медленных вещах Антониони и каком-то русском парне по фамилии Тарковский. Иногда Озу и Брессон. Странная привязанность к замшелой драматургии сэра Герберта Три. Эксцентричное кейловское восхищение живописцами жестокости Пекинпой, Де Пальмой, Тарантино. Решительно ядовито на тему «8?» Феллини. Исключительно сведуще на тему авангардных пленок и аван- и апрегардных цифровых картриджей, антиконфлюэнциальном кино[61] (#litres_trial_promo), брутализме, Найденной драме и т. д. Также весьма эрудированно об американском спорте, в частности футболе, что студенту-инженеру кажется диссонансом. Мадам принимает по одному телефонному звонку в передачу, случайно. В основном – солирует. Передача так и пролетает. Она могла бы вести и во сне, за ширмой. Иногда она кажется очень грустной. Инженеру нравится мониторить эфир на высоте, на крыше Союза, под летним солнцем и зимним ветром. Более корректное название для астматического ингалятора астматиков – «небулайзер». Специальность инженера в аспирантуре – карбонизированные транслитиевые частицы, в ядре кольца холодного синтеза они рождаются и гибнут по несколько миллиардов в секунду. Большинство литиоидов невозможно столкнуть или изучить, и существуют они, только чтобы объяснить пробелы и несообразности в уравнениях кольцевания. Однажды в прошлом году Мадам Психоз попросила студента-инженера расписать процесс преобразования порошка оксида урана в старый добрый распадающийся U-235 в домашних условиях. Затем зачитала в эфире между стихами Бараки и критикой защиты Стилера на линии секондари по схеме дабл-слот. По такой формуле мог бы сварить любой школьник, и заняла она в эфире не больше трех минут, и не включала ни одной засекреченной процедуры или прибора, который не нашелся бы в любом приличном магазине с химикатами в Бостоне, но администрацию МТИ это все равно более чем не обрадовало, т. к. хорошо известно, что МТИ с Минобороны одним миром мазаны. Ядерный рецептик стал единственным примером вербального общения студента и Мадам Психоз, не затрагивавшим настройку громкости да отмашки.
Мягкая латексно-полимерная крыша Союза церебрально вспученная и облачно-розовая, как сосудистая оболочка, не считая мест, где ее разъело до бледно-серого, и повсюду украшена – вздымающаяся крыша – бороздами и шишкообразными наростами. С высоты птичьего полета она выглядит сморщенной; от пожарной же двери – это почти тошнотворная система змеящихся траншей, как водные горки в аду. Сам Союз – summum opus покойного А. И. («В. П.») Рикки – огромная полая оправа для мозга, дар-мемориал североамериканскому царству Полного Хай-Тека, и вовсе не такой уж жуткий, как предполагают иногородцы, хотя к витреально надутым шарам-глазам, что висят на витых синих тросах со зрительных нервов второго этажа перед глазницами, обрамляя главный вход с пандусом для инвалидов, надо еще притерпеться, и некоторые, как инженер, так и не привыкают и пользуются менее маркими слуховыми боковыми дверями; и из-за обильных трещин-извилин и окопов-борозд на скользкой латексной крыше дренаж дождевой воды очень сложный, а шансы устоять стремятся к нулю, так что мало кто занимается наверху рекреационными прогулками, здесь напоминающими скорее спортивное ориентирование на сильно пересеченной местности, хотя балкон безопасности из полибутиленовой смолы цвета черепной коробки, обвивающий средний мозг от нижней лобной извилины до теменно-затылочной борозды, – такое нимбовое кольцо на уровне примерно свесов крыши, установленное по требованию пождепа Кембриджа вопреки горячим про-миметичным протестам топологических риккиитов в архдепе (и по решению администрации МТИ в попытке умиротворить и риккиитов, и начальника КПД в затвердевшую смолу которого ввели краски, чтобы придать особенно гадкий коричневато-недобелый цвет настоящего черепа, так что балкон одновременно напоминает и телесную кость, и нуминозную ауру), – наличие этого балкона означает, что если кто и поскользнется на латексе, рухнув с крутого церебрального края, то упадет только на пару метров на широкую бутиленовую платформу, с которой можно спустить мимо верхней височной извилины, варолиева моста и отводящего нерва венозно-синюю аварийную лестницу, зацепить ее о полиуретановую базилярно-стволовую артерию и весело скатиться на старый добрый продолговатый мозг прямо у прорезиненного слухового прохода на первом этаже.
Наверху, на промозглом речном ветру, в парке цвета хаки с капюшоном из искусственного меха студент-инженер бредет до первой теменной борозды, на которую падает его взор, сооружает в мягкой траншее что-то вроде гнездышка, – извилистый латекс заполнен такими маленькими фторуглеводородонесодержащими орешками пенопласта, которым забито все промышленно-мягкое, так что в оболочке мозга можно устроиться не хуже, чем на тех старых креслах-мешках из более невинных времен, – усаживается и возвращается к «Миллениал Физзи», ингалятору, сигарете и карманному цифровому FM-приемнику «Хиткит» под богатым монооксидом углерода ночным небом, на котором лучи звезд кажутся особенно острыми. Температура в Бостоне 10 °C. Зацентральная борозда, в которой примостился студент, лежит прямо у окружности скоростного вращения антенны YYY, так что в 5 м над головой сигнальный огонь на ее конце описывает размытый овал сосудистого оттенка. Батарейки FM-приемника, ежедневно проверяемые на ртутных резисторах лаборатории низких температур, заряжены до краев, звук приемника из динамиков без НЧ звенящий и четкий, так что Мадам говорит как верная оригиналу, но кардинально уменьшенная копия студийной себя.
– Вы, с седловидными носами. Вы, с атрофированными конечностями. И да, химики и чистые математики, – вы, с атрофированными шеями. Склередема Бушке. Те, что сочатся, – склеродермики. Придите же, придите все, говорит циркуляр. Гидроцефалы. Дистрофики, кахектики и анорексики. Вы, с болезнью Брэга, в тяжелых красных складках кожи. С дермальными винными пятнами, или карбункулами, или стеатоцистомами, или, не дай бог, всем сразу. Говорите, синдром Марин-Амата? Приидите. Псориатики. Затворники с экземами. И скролуфодермики. Грушевидные стеатопигики, в своих специальных слаксах. Жертвы розового лишая. Тут сказано – приидите все, о ненавистные, и мал и велик. Блаженны нищие телом. Ибо.
Пульсирующий свет антенны для воздушных судов – пурпур, резкая и такая близкая звезда, теперь, когда он сплел пальцы за затылком, откинулся и блуждает взглядом по небу, слушает, а огонек с наконечника истекает хвостом цвета из-за скорости вихря центрифуги. Овал света – кровавым гало над самой непокрытой из всех возможных голов. Мадам Психоз уже читала про УРОТ, раз или два. Он слушает, как она читает четырьмя этажами ниже, под Углублением воронки, которое переходит в хребет отопительной шахты, импровизирует по одному из PR-циркуляров Унии Радикально Обезображенных и Травмированных – агностической группы поддержки 12 шагов для тех, кого там называют «эстетически неполноценными»[62] (#litres_trial_promo). Иногда она читает циркуляры, каталоги и прочие PR-штуки, но не регулярно. Для некоторых вещей требуется несколько передач подряд. Рейтинги всегда солидны, как скала; слушатели держатся. Сам инженер почти уверен, что слушал бы, даже если бы ему не платили. Нравится ему приютиться в извилине, неспешно курить и пускать дым в размазанный красный эллипс антенны, мониторить эфир. Темы Мадам одновременно и непредсказуемы, и в чем-то ритмичны – больше всего напоминают волны вероятности для субадронов[63] (#litres_trial_promo). Студент-инженер ни разу не видел, как Мадам Психоз входит или покидает WYYY; наверное, пользуется лифтом. Сейчас 22 октября онанского года Впитывающего Белья для Взрослых «Депенд».
Как и большинство браков, брак Аврил и покойного Джеймса Инканденцы строился на эволюции соглашений и компромиссов, а учебный план в ЭТА – на переговорах и компромиссах между академическим упертым рогом Аврил и острым чувством спортивной прагматики Джеймса и Штитта. Именно стараниями Аврил – которая в первый год существования академии бросила МТИ, перешла на полставки в Брандейс и даже отказалась от крайне завидной и высокооплачиваемой должности научного сотрудника в Институте Бантинга Рэдклифского университета, чтобы создать и взять на себя управление учебной программой ЭТА, – Энфилдская теннисная академия – единственное спортивное учебное заведение в Северной Америке, что еще придерживается тривиума и квадривиума твердолобой классической традиции гуманитарных и естественных наук[64] (#litres_trial_promo), и, т. о., одна из очень немногих вымирающих спортивных академий, что претендует на звание настоящей доколледжной школы, а не просто фабрики качков за железным занавесом. Но Штитт никогда не позволял Инканденце забыть, зачем на самом деле создано это место, так что твердокаменная педагогика mens sana Аврил была не столько разбавлена, сколько подвергнута ад валорему[56 - Ad valorem – пошлина в виде процента с товара (лат.).], прагматично сфокусирована на со гроге potis[57 - Отсылка к выражению «Mens sana in corpore sano» – «В здоровом теле здоровый дух» (лат.).] – чему дети, собственно, и приезжали на холм посвятить свое детство. Некоторые из эташных примесей, которые, среди прочего, Аврил допустила в классический путь гуманитарных и естественных наук, – например, что семь предметов Т-и-К смешаны, а не разделены в Квадриумную вышку и Тривиумную подготовишку; что уроки геометрии в ЭТА практически игнорируют изучение замкнутых фигур (кроме прямоугольников), чтобы сконцентрироваться (а еще кроме «Кубической тригонометрии» Торпа – курс факультативный и по большей части для красоты) в формате двух экспоненциально брутальных семестров на инволюции и расширении одних только углов; что обязательная по Квадривиуму астрономия в ЭТА стала годичным исследованием элементарной оптики, т. к. вопросы видимости имеют к Игре куда большее отношение и т. к. все оборудование, необходимое для любой работы с линзами, от афотических до апохроматических, было и остается доступным прямо в лаборатории, расположенной в туннеле Админки. Вот музыку просто выкинули. Плюс тривиумоидный фетиш на классическое ораторское мастерство к настоящему моменту преобразовался в ЭТА в широкий диапазон исторических лекций и студийных семинаров о различных типах развлечения, в основном кино, – опять же, слишком много роскошной аппаратуры Инканденцы простаивало без дела, плюс играло свою роль законно завещанное и гарантированное на неограниченный срок наличие в академической платежной ведомости миссис Прикет, мистера Огилви, мистера Диснея Р. Лита и мисс Сомы Ричардсон-Леви-О'Бирн-Чаваф – верного звукорежиссера, помощника гаффера, помощника продюсера и третьей любимой актрисы покойного основателя/режиссера соответственно.
Плюс также шесть семестров «Требований индустрии развлечений», поскольку студенты, которые надеются на карьеры профессиональных спортсменов, должны также усердно готовиться быть шоуменами, хотя и узкого и специфического вида, как говорил Инканденца, – один из немногих философских нюансов, которые ему пришлось едва ли не вбивать в головы и Аврил, и Штитта, усиленно ратовавшего за какую-то смесь теологии и очень мрачной кантовской этики.
Марио Инканденца сидел на галерке каждой лекции факультета интертейнмента ЭТА с тех пор, как три года назад, в декабре, наконец был исключен из спецшколы Уинтер-Хилл в Кембриджпорте за веселый отказ даже хотя бы попытаться поучиться по-настоящему читать, который Марио аргументировал тем, что лучше он будет слушать и смотреть. И он фанатичный слушатель/зритель. Он относится к мощному FM-приемнику «Тацуока» в гостиной дома ректора с пиететом детей на три поколения старше, слушая так же, как другие дети смотрят ТП, предпочитая моно и сидя вплотную к одному из динамиков, по-собачьи склонив голову, слушая, таращась в особое близко-среднее место, существующее только для серьезных слушателей. Близко к динамику нужно сидеть особенно тогда, когда он в ДР[65] (#litres_trial_promo) с Ч. Т. и иногда Хэлом на позднем ужине мамы, потому что у Аврил какая-то аудиоаллергия на радиовещание и ее бьет нервный озноб от любого голоса, не исходящего из живой человеческой головы, и, хотя Аврил дала понять, что Марио может включать и настраивать призрачно-зеленую шкалу «Тацуока» когда и на что захочет, он выкручивает звук так низко, что приходится ложиться на низкий кофейный столик, чуть ли не прижиматься ухом к трепету Буфера и концентрироваться, чтобы расслышать сигнал YYY поверх разговора в столовой, который имеет тенденцию к концу трапезы становиться маниакально пронзительным. Аврил никогда не просила Марио сделать потише; он делает потише из негласного уважения к ее аудиоаллергии. Другая ее негласная, но стрессовая проблема касается замкнутых пространств, и в ДР между комнатами нет внутренних дверей, да и стен особо тоже, гостиная и столовая разделены только многоэтажной путаницей домашних растений в горшках и на тощих стульчиках разной высоты, расставленных под висящими ультрафиолетовыми лампами такой мощности, что трапезничающие приобретают небольшой загар, разнящийся в зависимости от того, где кто обычно сидит за столом. Хэл иногда украдкой жалуется Марио, что, мол, благодарю покорно, но мне так-то и днем хватает ультрафиолета более чем. Растения невероятно зеленые и буйные, и порою грозят перекрыть весь переход из столовой в гостиную, и бразильское мачете с намоткой из пеньки на рукоятке, которое Ч. Т. повесил на стену у дрожащего китайского сервиза, уже не похоже на шутку. Маман зовет растения своими «Зелеными детками», и у нее на редкость выдающийся садоводческий талант, для канадки.
– Лейкодерматики. Ксантодерматики. Вы, с челюстным вздутием. Вы, с разнообразными поражениями глазниц. Сказано, выходите из-под отраженного солнечного освещения. Выходите из-под спектрального дождя, – вещательный диалект Мадам Психоз – не бостонский. Прежде всего, слышны «р» и нет выпестованного кембриджского заикания. Это акцент человека, который либо долго избавлялся от южной напевности, либо долго ей учился. Он не глухой и звенящий, как у Стайса, но и не говор врастяжку, как у выпускников Гейнсвильской академии. Ее голос свободно модулированный и странно гулкий, будто она говорит из маленькой коробочки. Он не скучающий, не лаконичный, не ироничный, не с фигой в кармане. – Вы, с дыханием василиска, и пиореики. – Задумчивый, но и какой-то неосуждающий. Ее голос кажется Марио глубоко знакомым, как, бывает, кажутся знакомыми и отчего-то печальными некоторые запахи детства. – И стар, и млад, и пейроники, и тератомики. Френологически искаженные. Гноеточиво пораженные. Эндокринологически зловонные всех видов и сортов. Мчитесь, а не приидите, к нам. Псаммомно-носые. Радикально эктомированные. Патологически потливые с платочком в каждом кармане. Хронически гранулематозные. Вы, кого, как тут сказано, жестоко зовут Двухпакетниками – один пакет на вашу голову, второй – на голову наблюдателя на случай, если первый пакет спадет. Нелюбимые и нецелованные и нелюдимые, кто кроется в тенях. Вы, кто раздевается только в присутствии домашних питомцев. Вы, так называемые эстетически неполноценные. Оставьте свои лазареты и ублиеты, читаю я, свои шкафы, чуланы и ТП-Заставки, обретите Заботу, Поддержку и Внутренние Ресурсы, дабы примириться со своим холодящим кровь видом, гласит этот текст, пожалуй, немного хватая через край. Но нам ли судить. Тут сказано: «Объятья, а не Проклятья». Тут сказано: «Приидите и накиньте вуаль знака и характера». Пришедшие научатся любить то, что скрыто внутри. Холить и лелеять. Вы, с почти невероятно раздутыми лодыжками. Кифотики и лордотики. Неизлечимые целлюлитики. Тут сказано: «Прогресс, а не Идеал». Тут сказано: «Идеальных Не Бывает». Смертельно благовидные: добро пожаловать. Актеонизирующие, бок о бок с Медузоидами. Папулики, макулярики, альбиники. Как медузы, так и одалиски: приидите и обретите общий язык. Все залы для встреч – без окон. Это курсивом: все залы для встреч без окон», – плюс музыка, которую она выбрала для аккомпанемента этой бесстрастной читке, странно завораживает. Никогда не угадаешь, что прозвучит дальше, но через некоторое время возникает какой-то паттерн – мотив или ритм. Сегодняшний фон каким-то образом согласуется с тем, как она читает. Не чувствуется движения. Не чувствуется, что музыка к чему-то рвется. А что представляешь, когда она читает, – как что-то очень тяжелое раскачивается на конце длинной веревки. Достаточно минорно, чтобы казаться жутковатым на фоне гулкого напева голоса и позвякивания зубцов и фарфора, с которым родные Марио ужинают салатом с индейкой, пареными крозье и запивают лагером, молоком и vin blanc[58 - Белое вино (фр.).] из «Халла» за растениями, омытыми фиолетовым светом. Марио видит затылок Маман высоко над столом, за ним левее – большую правую руку Хэла, дальше профиль Хэла, когда он наклоняется укусить. У его тарелки лежит мяч. Игрокам ЭТА, кажется, приходится есть шесть-семь раз в день. Хэл и Марио пришли на ужин в ДР в 21:00 после того, как Хэл что-то учил для пары мистера Лита, а потом куда-то пропал на полчаса, пока Марио ждал, опершись на свой полицейский замок. Марио трет нос основанием ладони. У Мадам Психоз неироничное, но в целом мрачное мировоззрение. Одна из причин, почему Марио так одержим ее передачей, – он отчего-то уверен, что Мадам Психоз сама не чувствует завораживающие красоту и свет, которые излучает в эфир. Он представляет, как встречается с ней и говорит, что ей самой стало бы лучше, если бы она послушала собственную передачу, правда-правда. Мадам Психоз – одна из всего двух людей, с которыми Марио хотел бы поговорить, но побоялся бы. В его голове всплывает слово «периодический».
– Эй, Хэл? – зовет он из-за растений.
Например, где-то несколько месяцев в весенний семестр ГМПСА она звала свою программу «Час унылой литры Мадам» и читала одну за другой депрессивные книжки: «Доброе утро, полночь» и «Мэгги, девушка у улицы», «Комнату Джованни» и «У подножия вулкана», плюс во время поста тот действительно жуткий период Брета Эллиса, – монотонно, очень медленно, ночь за ночью. Марио сидит на низкой кофейной подделке под ван дер Роэ с выгнутыми ножками (выгнутые ножки – у столика), склонив голову вправо к динамику и со своими клешнями на коленях. Когда он сидит, носки обычно смотрят внутрь. Фоновая музыка одновременно предсказуемая и в пределах этой предсказуемости неожиданная: она периодическая. Она предполагает разрастание, но не разрастается. Она ведет к той самой неизбежности, которой не разрешалась. Она цифровая, но с чем-то от хорового букета. Но нечеловеческая. Марио вспоминает слово «призрачный», как, например, «призрачное эхо того-то и сего-то». Музыка Мадам Психоз – которую выбирает не студент-инженер, даже ни разу не видевший, чтобы она ее приносила, – всегда ужасно малоизвестная[66] (#litres_trial_promo), но часто столь же необычно мощная и завораживающая, как ее голос и сама передача, считает сообщество МТИ. Слушаешь с ощущением, будто есть какая-то шутка, которую понимаешь только ты и она. Мало кто из преданных слушателей WYYY высыпается в пн-пт. У Марио иногда бывают проблемы с дыханием в горизонтальном положении, но, не считая этого, спит он как младенец. Аврил Инканденца до сих пор не отказалась от старой л'ильской привычки в американское время ужина только попить чаю и легко перекусить, а серьезно ужинать прямо перед сном. Коренные канадцы полагают, что вертикальное пищеварение вредно для ума. Некоторые из первых воспоминаний Орина, Марио и Хэла – как они задремывали за столом, и их мягко переносил в кровать очень высокий человек. То было в другом доме. Треки Мадам Психоз ворошат самые первые воспоминания Марио об отце. Аврил сама первая по-доброму посмеется над своей неспособностью есть до где-то 22:30. У Хэла музыка за едой не вызывает интереса или ассоциаций – он, как большинство детей с двойными ежедневными тренировками, хватает столовые приборы в кулаки и набрасывается на еду как волк.
– Не забыты ни крайне безносые, ни расходящиеся и сходящиеся косоглазые, ни эрготики святого Антония, прокаженные, рябые от ветрянки, ни даже больные саркомой Капоши.
Хэл и Марио едят/слушают поздно вечером в ДР где-то дважды в неделю. Аврил нравится общаться с ними вне сковывающих формальностей ее должности в ЭТА. Ч. Т. одинаковый что дома, что в кабинете. Спальни Аврил и Тэвиса на втором этаже, более того – соседствуют друг с другом. Последняя комната наверху – личная студия Аврил, с большой цветной распечаткой М. Гамильтон в роли Западной ведьмы из «Волшебника страны Оз» и заказным волоконным кабелем для ТП-консоли с tri-модемом. Из ее студии в дальней части ДР, на севере, вниз идет лестница, в туннель, вливающийся в главный туннель к Админке, так что Аврил может передвигаться по ЭТА под землей. Туннель ДР сходится с главным между насосной и Админкой, т. е. Аврил не приходится пробираться на карачках мимо насосной, что Хэл, очевидно, не может не одобрять. Лимит на ужин в ДР по два раза в неделю максимум поставил для Хэла Делинт, потому что из-за этого он пропускает утренние тренировки, вдобавок возможны ночные хулиганства. Иногда они приводят с собой Джона («Не родственник») Уэйна из Канады, который нравится миссис И. и с которым она ведет оживленные беседы, хотя тот редко отвечает и тоже накидывается на еду, как волк, иногда вовсе игнорируя столовые приборы. Еще Аврил нравится, когда приходит Аксфорд; по некоторым причинам Аксфорду трудно есть, и ест он мало, а ей нравится его улещивать. И теперь Хэл очень редко зовет Пемулиса или Джима Сбита, с которыми Аврил так безукоризненно, высокопарно учтива, что от заряда напряжения в помещении волосы встают дыбом.
Когда бы Аврил не раздвигала листья фикуса, Марио по-прежнему сидит на своем насесте в позе собачки с логотипа «RCA-Виктор», с горизонтальной морщинкой на лбу, обозначающей, что он изо всех сил либо слушает, либо думает.
– Множественные ампутанты. Протезически негармонирующие. Кривозубые, дряблокожие, зобошеие и моржещекие. Вольчьепастные. Действительно большепорые. Чрезмерные, хотя и не только ликантропичные гирсутики. Микрокефалы. Туреттики с конвульсиями. Паркинсоновцы с треморами. Низкорослые и шишковатые. Всем обликом патологические. Заскорузлые, горбатые, кистастые и галитотичные. Всех видов асимметричные. С крысиными, змеиными и лошадиными лицами.
– Эй, Хэл?
– Троеноздрые. С заворотами уст и очей. Вы, с темными мешками под глазами, что свисают на пол-лица. Вы, с болезнью Кушинга. Вы, с видом, будто у вас синдром Дауна, хотя у вас нет синдрома Дауна. Решайте. Судите сами. Тут сказано: вас ждут, несмотря на степень. Степень – в глазах страждущего, сказано тут. Боль есть боль. Гусиные лапки. Родимые пятна. Неприжившаяся ринопластика. Невус. Прикус. Жизнь в черной полосе Мебиуса.
Студент-инженер WYYY в своей извилине созерцает луну, которая отчего-то выглядит, будто кто-то взял полную луну и слегка треснул по ней молотком. Мадам Психоз риторически спрашивает, не пропустил ли кого циркуляр. Инженер допивает «Физзи» и готовится снова спуститься к завершению часа, его тело покрывается гусиной кожей со стороны ужасной церебральной прохлады Чарльз – неспокойной и синей. Иногда в начале «60 +/-» Мадам Психоз принимает случайный звонок. Сегодня позвонивший, на котором она заканчивает, с выпестованным заиканием предлагает М. П. и YYY-сообществу принять к рассмотрению факт, что луна, которая, конечно, как известно любому дураку, вращается вокруг Земли, не вращается сама по себе. Правда? Он говорит, что да. Просто висит себе, прячась в ритмах нашей круглой тени, но никогда не вращается. Никогда не отворачивает лика.
Маленький «Хиткит» не ловит сигнал в субдуральных лестничных колодцах Головной коры во время спуска, но студент-инженер уверен, что она не ответит прямо. Ее концовка – снова молчание в эфире. Инженеру она почти напоминает некоторых типов из средней школы, которых все обожают, так как чувствуют, что им все равно, обожают их или нет. Хотя инженеру, которого ни разу не приглашали на вечеринки по случаю выпускных, с его-то ингалятором и проблемной кожей, вовсе не было все равно.
Десерт, который подает Аврил, когда в гостях Хэл, – печально известные протеиновые желатиновые кубики от миссис Кларк, ярко-красные или ярко-зеленые в ассортименте, – почти как «Джелл-О» на стероидах. Марио готов только ими и питаться. Ч. Т. убирает со стола и загружает посуду в посудомойку, потому что готовил не он, и Хэл собирается на выход где-то в 01:01. Марио все еще слушает ночное завершение эфира WYYY, что требует времени, ведь там не только перечисляют киловаттные характеристики станции, но и приводят доказательства формул, по которым эти характеристики вычисляются. Ч. Т. на кухне всегда роняет минимум одну тарелку и потом рычит. Аврил всегда приносит парочку адских желеинок Марио и с шутливо сухим тоном говорит Хэлу, что была умеренно рада видеть его вне les b?timents sanctifies[59 - Культовые сооружения (фр.).]. Хэлу это все иногда кажется ритуальной и почти галлюцинаторной прощальной пляской. Хэл стоит под большим постером «Метрополиса» в рамке, небрежно хлопает перчатками друг о друга и говорит Марио, что ему уходить необязательно; Хэл еще собирается ненадолго сбежать с холма. Аврил и Марио всегда улыбаются, и Аврил небрежно интересуется его планами.
Хэл всегда хлопает перчатками, улыбается ей и говорит: «Делать глупости».
А Аврил всегда с шутливо строгим лицом отвечает: «Ни за что, ни при каких обстоятельствах не веселись», – что Марио по-прежнему находит смешным до надрыва животика, каждый раз, неделя за неделей.
Реабилитационный пансионат пансионатного типа для алкоголиков и наркоманов «Эннет-Хаус» – шестой из семи блоков на территории комплекса Энфилдского военно-морского госпиталя, которые с высоты промышленного вентилятора ATHSCME 2100 или вершины Энфилдской теннисной академии напоминают семь лун на орбите мертвой планеты. Само здание госпиталя – учреждение Управления по делам ветеранов из кирпича цвета железа и с крутыми шиферными крышами – закрыто и оцеплено, все возможные входы и отверстия забиты яркими сосновыми досками с очень строгим правительственными воспрещениями. Энфилдский военно-морской построили то ли во время Второй мировой, то ли Корейской, когда был всплеск ранений и количества пациентов. Теперь же практически единственные ветераны, кто пользуется построенным специально для них Энфилдским военно-морским комплексом, – старые ветераны Вьетнама с бешеными глазами в выцветших обезрукавленных армейских куртках или дряхлая гвардия времен Кореи, сейчас уже с маразмом и алкоголизмом в последних стадиях или и тем, и другим одновременно.
Само здание госпиталя давно лишилось оборудования и медных проводов, не работает, и Энфилдский военно-морской остается на кредитном плаву благодаря нескольким строениям поменьше на территории комплекса – зданиям размером где-то с зажиточные особняки, где ранее квартировали врачи и медперсонал Управления по делам ветеранов, – которые сдает в аренду различным окологосударственным здравоохранительным организациям и службам. У каждого здания-блока есть номер, который увеличивается по мере удаления блока от нерабочего госпиталя вдоль разъезженной бетонной дорожки от парковки госпиталя и по мере близости к крутому оврагу, выходящему на особенно неприятную брайтоновскую часть авеню Содружества и рельсы зеленой ветки.
Блок № 1, сразу у парковки в полуденной тени госпиталя, сдается какой-то организации, которая, похоже, принимает на работу только мужчин в водолазках; здесь консультируют ветеранов Вьетнама с бешеными глазами по поводу некоторых сильно отложенных стрессовых расстройств и отпускают различные успокоительные средства. Блок № 2, тут же по соседству, – метадоновая клиника под эгидой того же Управления службы лечения наркотической зависимости, что выдало лицензию и Эннет-Хаусу. Клиенты блоков № 1 и № 2 прибывают на заре и выстраиваются в длинные очереди. Клиенты блока № 1 сбиваются в группки как бы единомышленников по три или четыре, бурно жестикулируют, зыркают бешеными глазами и в целом выглядят разъяренными по какой-то расплывчатой геополитической причине. Клиенты метадоновой клиники, как правило, прибывают еще злее, и их глаза с раннего утра пучатся и дрожат, как у задушенных, но они не сбиваются в группки, а стоят или прислоняются вдоль перил длинной дорожки № 2, скрестив руки, по одному, задумчиво, соло, обособленно – 50–60 человек, которые умудряются выстроиться в очередь на узкой дорожке в ожидании, когда всего одно зданьице откроет свои узкие двери, и при этом выглядеть одиноко и обособленно, – странное зрелище, и если бы Дон Гейтли хоть раз был на балете, он бы – как жилец Эннет-Хауса со своего заревого караула-перекура у пожарного выхода снаружи мужской пятиместной спальни на втором этаже, – сравнил движения и позы, необходимые для подобного одиночества-в-толпе, с балетом.
Еще большая разница между блоками № 1 и № 2 – клиенты № 2 покидают здание, фундаментально изменившись, их глаза уже не только не лезут из глазниц, но и светятся покоем, пусть даже и чуть стекленеют, но в любом случае они находятся в куда лучшем состоянии, чем по прибытии, тогда как завсегдатаи № 1 с бешеными глазами покидают № 1 еще более потрясенными и обозленными на историю, чем когда заходили.
В самом начале пребывания в Эннет-Хаусе Дона Гейтли едва не выселили за сговор с бедовой метедриновой наркоманкой из Нью-Бедфорда и прогулку в комендантский час через комплекс ЭВМГ посреди ночи, чтобы присобачить большую табличку на узкую дверь метадоновой клиники в блоке № 2. Табличка гласила: «ЗАКРЫТО ДО ДАЛЬНЕЙШЕГО УВЕДОМЛЕНИЯ ПО ПРИКАЗУ СОДРУЖЕСТВА МАССАЧУСЕТСА». Первый работник метадоновой клиники не приезжает открывать до 08:00, но выше было упомянуто, что клиенты № 2 всегда появляются, заламывая руки и пуча глаза, где-то на заре, чтобы ждать; и Гейтли, и любительница спидов из Нью-Бедфорда в жизни не видели таких психических кризисов и почти-бунта среди полубывших торчков: бледные, тощие как смерть, вечно курящие гомосексуалисты и бородатые головорезы в кожаных беретах, женщины с ирокезами и множеством жвачек в них, растратчики трастовых фондов из высшего общества с блестящими машинами и компьютеризированными украшениями, которые прибыли – как прибывали, словно гиперактивные крысы, уже годами, ну, многие из них, – прибыли на заре с выпученными глазами, «Клинексами» у носа, почесывая руки, переминаясь с ноги на ногу, делая практически что угодно, только не сбиваясь в группки, жаждущие химического облегчения, готовые ради него простоять на холоде, выдыхая пар, часами, прибыли спозаранку и теперь узнали, что Содружество штата МА неожиданно лишило их перспективы подобного облегчения до (и как будто именно это там, на парковке, стало последней каплей) до, значит, «Дальнейшего Уведомления». Редко когда оборот «рвать и метать» стремился к такому буквальному воплощению. При звуках первой разбитой форточки и при виде усохшей старой шлюхи, набросившейся с дометрической табличкой «ТРАВА РАСТЕТ ДЮЙМАМИ, А УМИРАЕТ ФУТАМИ» с дохлого газона перед клиникой в N2 на байкера в косухе, метедриновая наркоманка расхохоталась так, что выронила бинокль с пожарного выхода Эннет-Хауса, откуда они наблюдали за сценой где-то в 06:30, и бинокль упал, со звенящим лязгом, на крышу машины одного из консультантов Эннет-Хауса в маленькой улочке, как раз когда он парковался – консультанта по имени Кельвин Болт, бывшего нью-йоркского порноактера с четырехлетним стажем трезвости, который сам прошел через Хаус и теперь готов был не только давать себя в обиду, но и, напротив, пропорционально выдавать сдачи любому жильцу, гордостью и радостью Болта был как раз кастомизированный «Корвет», а бинокль оставил на редкость неудачную вмятину, и плюс то был бинокль для любительской орнитологии управдома, одолженный из заднего кабинета без ее ведома или устного разрешения, и затяжное падение и приземление не пошли, мягко говоря, биноклю на пользу, и Гейтли с метедриновой наркоманкой взяли за задницу, поместили под Полный домашний арест и едва-едва не выгнали взашей. Хотя наркоманка из Нью-Бедфорда все равно спустя пару недель попалась с аминирующей иглой ночному дежурному, когда одновременно играла на воображаемой гитаре и полировала крышки пожертвованных консервов в кладовке Хауса после отбоя, раздетая догола и мокрая с ног до головы от метамфетаминового пота, и после формальной сдачи мочи получила старого доброго административного пенделя – больше четверти поступающих в Эннет-Хаус жильцов выселяют в течении первых же тридцати дней за грязный анализ мочи, и это верно для любого бостонского «дома на полпути», – и так опять вернулась в Нью-Бедфорд, а спустя где-то три часа ее по старому ордеру замели нью-бедфордские Органы и отправили на от одного до двух во Фремингемскую женскую, и уже там однажды утром ее нашли на койке с самодельными заточками из ложек, торчащими из интимных органов и горла, и с в целом бесповоротно стертой картой, и личный консультант Гейтли Эухенио М., сообщив Гейтли эту новость, предложил ему увидеть в кончине метедриновой наркоманки явный случай поговорки «Кабы не милость божья, быть на ее месте Д. У. Гейтли».
Блок № 3, через улочку от № 2, не занят, но ремонтируется к сдаче; он не заколочен, и строители Энфилдского военно-морского пару дней в неделю заходят туда с инструментами и кабелями и производят безбожный грохот. Пэт Монтесян еще не разузнала, для какой группы страждущих будет отведен № 3.
Блок № 4, более-менее равноудаленный от парковки госпиталя и крутого оврага, – вместилище пациентов с Альцгеймером и ветеранскими пенсиями. Обитатели № 4 ходят в пижаме 24/7, а памперсы придают их виду пухлый и младенческий нюанс. Пациенты часто виднеются в окнах № 4, в пижамах, распластавшиеся и раскрывшие рот, – иногда крича, иногда просто немо раскрыв рот, распластавшись у окон. От них у всех в Эннет-Хаусе нервный озноб. Одна древняя медсестра ВВС только и делает, что часы напролет кричит «Помогите!» из окна второго этажа. Т. к. жильцы Эннет-Хауса надрессированы по реабилитационной программе бостонских АА, которая делает особый акцент на необходимости «Просить о помощи», пожилая вопящая сестра ВВС зачастую становится объектом мрачных шуток, иногда. Не далее как шесть недель назад прямо под окном пожилой вопящей медсестры была найдена прибитой к сайдингу № 4 огромная табличка с надписью «ТРЕБУЕТСЯ ПОМОЩЬ», и директор № 4 этому не то чтобы обрадовался и потребовал, чтобы Пэт Монтесян вычислила и наказала ответственных жильцов Эннет-Хауса, и Пэт делегировала расследование Дону Гейтли, и хотя Гейтли неплохо представлял, кто был злоумышленником, ему не хватило духу по-настоящему надавить и надрать задницу за то, что он и сам был не прочь выкинуть, будучи новеньким и циничным, и потому все происшествие по большей части замяли.
Блок № 5, наискосок через улочку от Эннет-Хауса, – для кататоников и овощных, свернувшихся в вечный калачик психических больных, переданных по субдоговору аутрич-агентству Содружества переполненными УДУ. Блок № 5 по причинам, которые Гейтли так и не просек, называют Сараем[67] (#litres_trial_promo). Это, понятно, довольно тихое местечко. Но в хорошую погоду, когда наиболее портативных пациентов выносят и расставляют на лужайке подышать воздухом, они – торчащие, подпертые и таращащиеся – представляют картину, к которой Гейтли привык не сразу. Пару новеньких жильцов под конец лечения Гейтли выселили за то, что они бросались петардами в толпу кататоников на лужайке, проверить, не забегают ли они или не выразят ли каким-либо образом неудовольствие. В теплые ночи одна женщина в очках и с длинными конечностями, которая кажется скорее аутичной, чем кататоничной, иногда выбредает из Сарая, завернувшись в простыню, и кладет руки на тонкую блестящую кору серебристого клена на лужайке № 5, и стоит, щупая дерево, пока ее отсутствие не замечают на обходе; и с тех пор как Гейтли закончил лечение и принял предложение стать сотрудником с проживанием в Эннет-Хаусе, иногда он просыпается в служебной подвальной спальне у таксофона и автомата с газировкой, выглядывает в чумазое окошко на уровне земли у кровати и наблюдает за кататоничкой в очках и простыне, которая щупает дерево, подсвеченная неоном с Содружки или странным натриевым светом, что льется из снобской теннисной школы на холме, наблюдает, как она стоит, и чувствует какую-то странную холодящую эмпатию, которую старается не ассоциировать с тем, как наблюдал, как его мать отключалась на ситцевом диване в гостиной.
Блок № 6, прямо над оврагом в конце разъезженной дороги с восточной стороны, – реабилитационный пансионат пансионатного типа для алкоголиков и наркоманов «Эннет-Хаус»: три этажа побеленного новоанглийского кирпича, который местами проглядывает сквозь побелку, мансардная крыша, роняющая зеленый гонт, облезлые пожарные выходы у каждого окна и черный ход, которым жильцам запрещено пользоваться, и передний кабинет на южной стороне с большим выдающимся эркером, открывающим вид на сорняки оврага и неприятный отрезок авеню Содружества. В переднем кабинете заседает директор, а безупречную чистоту окон в эркере – единственном, что есть привлекательного в Хаусе, – поддерживают те жильцы, которым в еженедельном Дежурстве выпали «Окна переднего кабинета». Под скатом мансарды находятся чердаки, на женской и мужской половинах дома. На чердаки можно попасть через люки в потолке второго этажа, они под балки забиты мешками и коробками – невостребованными пожитками жильцов, которые во время лечения исчезли в неизвестном направлении. Кустарник вокруг первого этажа Эннет-Хауса выглядит взрывным, раздуваясь в некоторых особенно неухоженных местах, и в его зеленых переплетениях мелькают фантики и одноразовые стаканчики, а на втором этаже женской половины в окнах, которые, кажется, не закрываются круглый год, развеваются безвкусные домотканые шторы.
Блок № 7 – в конце улицы с западной стороны тонет в тени холма и балансирует на краю подверженного эрозии оврага, ведущего к авеню. № 7 в плохом состоянии, забит, забыт и стоит с глубоко просевшей в середине красной крышей, будто пожимает плечами в ответ на какое-то бессмысленное оскорбление. Для жильца Эннет-Хауса посещение блока № 7 (в который легко попасть, сняв сосновую доску в старом кухонном окне) карается немедленным административным выселением, т. к. блок № 7 печально известен как место, где жильцы Эннет-Хауса, которых тянет на секретный рецидив с Веществами, прячутся, употребляют Вещества, маскируют преступление Визином и Клоретсом, а потом возвращаются назад через улицу к отбою в 23:30, не попавшись.
За блоком № 7 начинается самый высокий и большой холм в окрестностях Энфилда, Массачусетс. Склон огорожен, недоступен, плотно зарос и без разрешенных тропинок. Поскольку авторизованный маршрут – это прогулка на север по разъезженной дороге за парковку, за госпиталь, вниз по крутому изгибающемуся шоссе до Уоррен-стрит и столько же в обратную сторону, на юг по Уоррен до Содружества, каждое утро почти половина жильцов Эннет-Хауса предпочитает перелезть через задний забор № 7 и взбираться по холму, срезая путь до своих временных работ по МРОТу где-нибудь типа дома престарелых «Провидент» или «Систем измерения давления „Шуко-Мист”» и т. д., на Содружке, за холмом, или работ на кухне или по уборке в дорогой теннисной школе для светловолосых холеных теннисных детишек там, где раньше была вершина холма. Дону Гейтли рассказывали, что школьный лабиринт теннисных кортов лежит там, где раньше была вершина холма, пока ражие застройщики теннисных кортов с сигарами в зубах эту вершину не срезали и не закатали в асфальт, во время шумного процесса вызывая лавиноподобные опасные оползни мусора на блок № 7 Энфилдского военно-морского, – из-за чего, понятное дело, администрация госпиталя когда-то давным-давно вела бурные тяжбы; и но Гейтли не знает, что именно из-за облысения холма № 7 до сих пор и стоит невостребованный и невосстановленный: Энфилдская теннисная академия до сих пор платит полную аренду, каждый месяц, за то, что чуть не похоронила.
6 ноября
Год Впитывающего белья для взрослых «Депенд»
16:10. Качалка ЭТА. Тренировка в свободном стиле. Звон и лязг многочисленных противовесов. Лайл на диспенсере для полотенец беседует с чрезвычайно мокрым Грэмом Рэйдером. Шахт качает пресс, на почти вертикальной скамье, его лицо багровое, а лоб пульсирует. Трельч у стойки для приседаний, сморкается в полотенце. Койл делает армейские жимы с голой штангой. Кэрол Сподек поднимает штангу на бицепс, вся в зеркале. Лайл сгибается и наклоняется к Рэйдеру, тот кивает. Хэл на месте для страховки в конце скамьи для жима лежа в тени чудовищного медного бука из западного окна поднимает пальцы ноги, для разработки лодыжки. Ингерсолл на блочном тренажере, нагружает вес, вопреки советам Лайла. Кейт («Викинг») Фрир[68] (#litres_trial_promo) и стероидный пятнадцатилетний Элиот Корнспан страхуют друг друга в подъеме массивной штанги на бицепс у скамейки рядом с кулером, по очереди подбадривая друг друга криками. Хэл время от времени прерывается, чтобы наклониться и сплюнуть в старый стакан с надписью НАСА на полу у скамьи. Тренер ЭТА Барри Лоуч прохаживается с планшетом, ничего не записывая, только внимательно наблюдая и часто кивая. В углу Аксфорд в одном кроссовке, колдует над босой ногой. Майкл Пемулис сидит по-турецки на скамье у кулера прямо возле левого бедра Корнспана, качает мышцы лица, пытается подслушивать Лайла и Рэйдера, морщась всякий раз, когда рычат друг на друга Корнспан и Фрир.
– Еще три! Поднимай!
– У-а-а-а-а.
– А ну поднял эту херню, мужик!
– Г-в-в-у-у-у-у-а-а-а!
– Она изнасиловала твою сестру! Убила на хер твою мать, мужик!
– Хух-хух-хух-хух-гв-в-в.
– Сделай это!
Лицо у Пемулиса сперва вытягивается, затем, напротив, расширяется, затем как-то пустеет и искажается, как у бэконовских Римских Пап.
– Предположим, – с трудом слышит Лайла Пемулис. – Предположим, я дам тебе связку из десяти ключей. Из, нет, сотни ключей, и скажу тебе, что один из ключей ее откроет – эту дверь, за которой, как мы представляем, все, чем ты хочешь стать, как игрок. Сколько ключей ты готов перепробовать?
Трельч окликает Пемулиса:
– Изобрази еще разок Делинта, когда он дрочит! – у Пемулиса на секунду вяло отваливается челюсть, глаза закатываются, веки трепещут, он двигает кулаком.
– Ну, черт, все до единого переберу, – говорит Рэйдер Лайлу.
– Хухл. Хухл. Гв-в-в-в-в.
– Ебанарот! Ебать!
Когда Пемулис морщится, кажется, что это тоже упражнение для мышц лица.
– Изобрази истерику Бриджет! Изобрази Шахта в тубзадроне!
Пемулис прижимает палец к губам.
Лайл никогда не шепчет, но все равно ни фига не слышно.
– Значит, ты готов совершать ошибки, понимаешь. Ты говоришь, что готов на 99 % ошибок. Парализованный перфекционист, как ты себя зовешь, просто стоял бы перед дверью. Звеня ключами. Боясь вставить в скважину первый.
Пемулис опускает нижнюю губу, насколько может, и сокращает щечные мышцы. Когда Фрир рычит на Корнспана, на его шее дыбятся жилы. Между ними висит туман слюны и пота. У Корнспана такой вид, будто его сейчас удар хватит. На штанге, которая сама по себе 20 кг, 90 кг.
– Еще разок, гондон. Взял, сука, и поднял.
– Иди в жопу. Жопа, в жопу. Гв-в-в-в.
– Прими эту боль!
Фрир поддерживает штангу одним пальцем, толку от этого ноль. Красная рожа Корнспана мечется по черепу.
Более легкая штанга Кэрол Сподек бесшумно ходит вверх и вниз.
Трельч подходит, садится и пилит шею сзади полотенцем, глядя на Корнспана.
– Не уверен, что все мои жимы в жизни вместе взятые были под 110, – говорит он.
Корнспан издает звуки, которые как будто исходят не из его глотки.
– Да! ДЫ-Ы-А-А-А! – рычит Фрир. Штанга рушится на резиновый пол, Пемулис морщится. Все вены на Корнспане вздыбились и пульсируют. Живот как у беременной. Он опирается руками бедра и сгибается, изо рта свисает нитка чего-то.
– Охренительно, детка, – говорит Фрир, отходя к коробке на диспенсере, чтобы намазать руки канифолью, по дороге любуется сам на себя в зеркало.
Пемулис очень медленно кренится в сторону Корнспана, заговорщицки озираясь. Он приближается в упор к мезоморфной голове Корнспана и шепчет:
