Мемуарик

скачать книгу бесплатно

Мемуарик
Юлия Владимировна Мельникова

Мои воспоминания о "перестройке", девяностых и "нулевых". Чисто технический текст.

Юлия Мельникова

Мемуарик

Мемуарик © Юлия Мельникова 2011-2024

Писателю нужно выговориться. Писателю нужно вырваться.

От автора.

Набоков не случайно назвал англоязычную версию мемуаров «Speak memory» («Говори, память»). Говори, память – почти приказание. Но вы точно желаете, чтобы память заговорила? Память изменчива. Она представляет нас не теми, кем были на самом деле, а кем мы хотим казаться в данную минуту. Память коварна, она умеет подстраиваться под наши сегодняшние вкусы и увлечения. Это к тому, что не стоит слишком доверять мемуарам – ни своим, ни чужим. Они всего лишь миф о нас, бывших.

Набоков ещё советовал отыскать подшивку газет за день своего рождения, чтобы проверить, не отразилось ли их содержание на дальнейшей жизни? Однажды нашла дома клок газеты за 11.10.1981. «Советская Россия» опубликовала тогда фельетон «В тисках битломании». Старшеклассницей я очень любила слушать «Битлз». 1-я публикация должна была появиться в сборнике московского фан-клуба «Битлз», но не состоялась из-за дефолта 1998г. 1-я бумажная моя книга «Львiв самотних сердец» – отсылка к песне «Битлз» «Клуб одиноких сердец сержанта Пеппера».

Идея написать «роман про себя» довольно эгоистична, но я начала складывать сюда воспоминания, когда ещё и 30 не исполнилось. Казалось тогда неимоверно рано <для мемуаров>, но вышло своевременно. С годами многое теряется, забываются мелкие детали. Да и гораздо лучше, если сама о себе расскажешь, нежели предоставить это право другим.

Я родилась в старинном особняке на углу 2-й Посадской и Карачевской в Орле в воскресенье, около 11 часов, в солнечный тёплый день, что по примете обещало счастье. «В особняке» – это, конечно, звучит аристократически. Но разъясняется проще некуда – роддом тогда размещался в дореволюционном 2-х этажном здании с воротами. В роддоме у меня было прозвище «Алла Пугачёва» (орала музыкально?) Семья – самая обычная советская, читатели, не писатели. Эта среда называлась ИТР (инженерно-технические работники) и служащие. Ещё добавлю, что в роддоме меня записали на мамину фамилию – Дедкова, потом переписали на папину фамилию – Мельникова. Так же в раннем детстве мне довелось сменить не только фамилию, но и адрес. В середине 1980-х Рабочий переулок (Ахтырский) переименовали в улицу 5 августа, нумерацию дома переправили с №29 на №19.

Первое воспоминание. Залезаю на подоконник, смотрю в окно, откуда виднеются черные флаги, мокнущие узкими змеями у входа в железнодорожную больницу. Чёрные флаги на зданиях – характерная черта 1982-1985гг., когда постоянно умирал партийные вожди.

*«Змей Горыныч». Другой, тоже оконный эпизод, всплывший из глубин памяти – вид на бетонные конусы ТЭЦ, они словно вулканы изрыгали дым. В морозы чёрные, растянутые дымные полосы висели над городом и долго не рассеивались. Поэтому ТЭЦ прозвали «Змей Горыныч». Любила вскарабкаться на подоконник и оттуда смотреть в окно. Зимой из окна было видно, как во дворе с маленькой горки у гаражей катается ребятня.

Вымещала злость на «щучьем хвосте», гордо и длинно высунувшемся из глиняного горшка. Сансиверия, или «щучий хвост», ядовит, но упрямо отщипываю горьковатый краешек и долго его гложу. Затем наступает черед растения, названия которого, ни народного, ни научного, не знаю, это большой кожистый бордовый лист на ворсистой гнутой ножке и с колющейся коричневой изнанкой.

*Метель. Еще одно воспоминание из раннего детства – невозможность преодолеть дальний угол нашего дома, когда дует сильный ветер или метёт метель. Подойдя к углу, сразу же отшатывалась назад – сильный порыв ветра миллионами колючих снежных игл ударяли мне в нос, останавливали дыхание, останавливали. Ветер летел прямо в ноздри, перекрывал дыхание.

*Кролики. Годика в три-четыре меня отвезли летом в родовое гнездо – в село Тельчье Мценского района Орловской области. Там я впервые увидела живых кроликов. Их держали родственницы, тётя Фрося и тётя Лена. Кролики жили в зарешеченной пристройке к хлеву совсем рядом с нашим садом. Заборчик был низенький, из редких шатких колышков, обросших лишайником, калитка закрывалась на лёгкую щеколду, поэтому я часто бегала к соседям любоваться «зайчиками». «Зайчики» сидели за решётками и ели траву с прискорбным выражением мордочек. Мне стало их всех ужасно жалко. Зайчики грустят! – подумала я, – давай-ка их выпущу на волю, в лес! Никого рядом не было, я смело отперла клетку. Но «зайчики» не спешили убегать. Наверное, они опасались меня. Ушла в свой сад, а потом кроликов ловили по огороду.

*«Овечьи морды». В деревне в саду росла яблоня, с которой падали огромные вытянутые яблоки. Сорт назывался в народе «овечья морда» – они впрямь напоминали узко вытянутые овечьи мордочки. Однажды одна из «морд» созрела и шмякнулась мне на макушку.

*Ёжик. Обыкновенный резиновый ежик за 15 копеек с пупырышками вместо игл стал героем моих сказок, ему придумывались приключения. Ёж был со мной везде – я его таскала на улицу в вышитой сумочке, брала в ванную, и он со временем потёр нежное брюшко. Ежа пытались сшить суровыми нитками, но резина плохо поддавалась шитью, и беднягу пришлось выкинуть.

*Лунка. Зимой гуляли по льду Оки возле 27 школы, подходили к лункам, заглядывали в колыхающую в них тяжёлую зеленоватую воду. Иногда возле лунок оставалась пойманная рыбаками мелкая рыбёшка – серая, колючая, с огромными белёсыми глазами. Однажды увидела лунку, вода в которой слегка примерзла, покрывшись тонкой ледяной коркою. Я стала ковырять эту корку носком сапога, думая, что вода не впитается. Но нога вскоре намокла, опустилась в лунку и застряла, пришлось вытаскивать.

*Вторая я в шкафу. В детстве сны часто переходят в реальность, граница между ними не всегда заметна. Однажды мне пришла в голову идея залезть в большой шкаф-секретер из «стенки», закрыться там изнутри и уснуть. Но почти сразу увидела во сне, будто другая девочка, точная моя копия, легла внутри шкафа, закрыла дверцу и прячется. А я гляжу на неё откуда-то со стороны, и не могу понять, где настоящая я.

*«Персоль». Дети обожают ритуалы, которые придумали сами, и деспотически настаивают на их соблюдении, потому что долго это единственный их самостоятельный шаг. Я настаивала, чтобы каждый вечер перед сном посыпали мне коленки «Персолью» – чистящим порошком на основе соли.

*Мышиный уголок. С бабушкой мы делали самодельные книжечки из половинок тетради, наклеивали туда цветы, вырезанные из открыток. Я приставала к старшим с просьбами записать ту или иную сказку, пришедшую мне в голову, и вскоре догадалась – надо самой уметь записывать! А сколько я бегала за дедушкой, требуя, чтобы он разграничил в альбоме мне «Мышиный уголок» и надписал чётким почерком, а за мамой – чтобы она нарисовала мне двух грустных мышей.

*«Горизонт». Игрушки складывались в гигантскую картонную коробку из-под цветного телевизора «Горизонт». Тщательно разглядывая ее, я останавливалась с недоумением; написано – «Горизонт», а нарисован почему-то зонт с падающими каплями. Раз зонт должен гореть, пусть вспыхнут над ним языки огня, а не капли воды! Но точно не помню, умела ли я уже читать или соотносила надпись со знакомым названием.

*Шипы. Папа повесил над диваном репродукцию картины Ильи Глазунова «Христос в терновом венце». Эту страшную картину я невзлюбила и очень её пугалась. Изображала она голову Христа в терновом венце, впивающимся шипами в кожу и оставляющим потоки крови. Смотреть на неё было больно.

*Крыжовник. Летом в деревне вместе с троюродной сестрой Валей едим с куста крыжовник. Валя меня младше всего на несколько месяцев, но ходит в сад. Я ем ягоды вместе со шкурками. Валя – без шкурок. Она говорит – у нас в садике одна девочка съела крыжовник со шкурками, у неё сделался заворот кишок, живот разрезали. Я в ужасе выплёвываю жёсткую шкурку крыжовника и с тех пор ем без шкурок.

*Сторож не придёт. Всегда с опаской смотрела на высокий синий забор детского сада на улице Русанова, куда пробирались с бабушкой на площадку, пока детсадовские спали в «тихий час». Главное – не шуметь, иначе, уверяла бабушка, придёт злой сторож и выставит вон. Ни разу, даже когда там носилась и визжала, сторож не пришёл. О стороже надо было всегда помнить и вести себя прилично, как будто в любое мгновение тебя могут отсюда выгнать. Но вела бы я себя прилично, если б знала, что сторож днём не придёт?

*Коплю. На улице Русанова подобрала 20 копеек. 22 копейки тогда стоил батон, 18 копеек – серый хлеб с вкусной горбушкой. Мороженое в вафельном стаканчике тоже где-то в этих пределах, но оно продавалось в киосках только летом, в сезон «большого молока», когда коровы паслись на лугах. Поэтому 20 копеек спрятала, решив копить. Маленькая скряга, я копила и копила, но 20 копеек с тех пор на земле не попадались. Потом, уже в школе, в самом начале 1990-х, выиграла 3 рубля в спортлото. Денег набралось рублей 11. Купила в киоске «Союзпечати» металлическую брошку в виде трилистника.

*Острая готика. Ещё одно развлечение детства – разглядывание фотографий из родительской поездки в Чехословакию 1984г. Десятки черно-белых фото в чёрных конвертах, папа сам снимал на «Зенит», проявлял, печатал. Больше всего мне нравились виды старой Праги – колючая готика церкви св.Витта, пышные особняки в стиле «модерн», брусчатка, арка над узкой улицей. Было ещё гигантское готическое здание в Будапеште из поездки дедушки и папы в Венгрию раньше. Но вместе с фото соборов в мой мир ворвалось и цепляющие «пражская весна» 1968г., «венгерские события» 1956г. Что это такое, было не совсем понятно, но тем оно казалось страшнее.

*Чужие окна. Я ловила всё необычное. В окно 1 этажа дома по Новосильскому переулку выставляли куклу-невесту в белом длинном платье с фатой. На улице Фомина висели занавески с рыжим котом. В одном из домов по улице Русанова окно занавешивали толстые багровые шторы. Папа говорил, будто там живёт палач в отставке и ему нравятся кровавые оттенки, а я всему верила

*Суп. Детство наполнено маленькими победами. Они смешны, нелепы для больших – чего, например, стоит усилие заставить себя съесть ненавистный суп с противно хрустящей на зубах крупой? Лето в деревне. К бабушке приходит давняя знакомая, она наливает ей в тарелку суп с крупой.

– Юля не хочет суп, капризничает – с досадой говорит ей бабушка, – всё ей гостинцы подавай, что родители привозят: хрустящий картофель, конфеты «Чародейка». Я удивляю бабушку – прошу налить и мне супа тоже, в плоскую тарелку, как взрослой, и ем.

*Пятно. Весной 1985 года избрали нового генерального секретаря ЦК КПСС Михаила Сергеевича Горбачева. Дома выписывали много газет и журналов. Сравнивая в них портреты нового генсека, я заметила, что в одних Горбачев изображен без родимого пятна на лысине, а в других – с пятном. Почему так? Спустя годы загадка раскрылась: было секретное пособие для художников с указанием точных размеров в миллиметрах и конфигурации (!!!) родимого пятна, вплоть до отходящих от него микроскопических «капелек». Так же там указывалось, в каких изданиях публиковать портрет с пятном, а где можно и без.

*Говори! Середина 1980-х – пора телемостов между СССР и США. Знаменитого телемоста, где прозвучало «у нас секса нет, а есть любовь!» я не помню. Но зато домашние потешались, когда я сунула за обедом дедушке под нос сосиску на вилке и сказала – говори! Сосиска изображала микрофон и была страшным дефицитом – её привозили из Москвы.

*Аэробика. Началась «перестройка» – что это, ещё мало кто понимал, но радовались. В телевизорах завелись красивые женщины в облегающих трико, футболках, вязаных наушниках, напульсниках. Они показывали физкультурные упражнения под музыку. Называлось это – аэробика. Пенсионеры заваливали редакцию телестудии на Шаболовке гневными посланиями – что это такое за безобразие, туго обтянутая попа по советскому ТВ?! Но аэробику народ полюбил, возмущения оставляли без ответа. уже по одному этому признаку чувствовались скорые перемены во всём остальном.

«Стекляшка». Гастроном №68 («стекляшка») и булочная располагались на 1 этаже нашего дома. Обычно в «нашем» гастрономе продавались только спички, соль, березовый сок в 3-х литровых банках (снизу они мне, маленькой, казались бочками), морская капуста. Иногда лежали кубы бледного, почти белого сливочного масла, по которому скучающие продавщицы вырезали ножами бурные морские волны, заскорузлые корки пошехонского сыра. Два других вида сыра – российский и белорусский, теоретически существовали, но к нам попадали нечасто, я тогда собирала вмурованные в сыр пластиковые синие цифры. Почему-то цифра «2» ценилась меньше, нежели «7», – так училась считать. Вопль счастья «мясо!» разносился редко. Чтобы доставались лучшие куски, папин коллега, дядя Юра, даже устроился на полставки грузчиком в «наш» гастроном, об этом в семье часто говорили как о большой хитрости. Знаменитую советскую колбасу по 2.20, о которой все ностальгируют, я на витрине не помню – если она и появлялась, её тут же окружали толпы. Колбасу привозили из Москвы, куда ездили раз в месяц за покупками – как сейчас затариваются в гипермаркете. Кстати, привезённая из Москвы колбаса бывала в т.ч. и с орловского мясокомбината, работавшего в основном на Москву и на партийные спец.пайки.

В 1985г. началась антиалкогольная кампания Горбачева. 68-й гастроном почему-то выбрали единственной точкой в округе, где продавали водку. Но сначала появились соки – блестящие конусы с опущенными вниз пипочками, откуда выдавливались яблочный и томатный. Соки из конусов почему-то считали грязными, и мне их никогда не покупали. Зато с радостью набрасывалась на грузинский виноградный сок – его стали выпускать вместо вина. Затем в гастрономе прорубили отдельный вход для винно-водочного отдела. Вскоре в 10-11 утра, а то и раньше, перед его закрытыми дверьми выстраивалась шумная очередь. Они ждали, пока пробьёт 14 часов – в это время открывалась торговля алкоголем по всей стране. Под окнами появляется напряжённая абстинентным синдромом страшная толпа. Босховские, искаженные лица, невообразимое, излохмаченное тряпье, гул ругани, звон разбиваемого стекла. Иногда рвущуюся очередь сдерживала милиция, на асфальте чернела чья-то кровь, выла сирена, кого-то увозили. Во дворах сразу под кустами и деревьями появились перевёрнутые ящики – металлические, деревянные, реже пластмассовые. На ящиках сидели, на них же и пили из стаканов, ворованных из автомата с газировкой, стоявшего у гастронома. Через лет 5 очередь растворилась столь же неожиданно, как и появилась. Но призраки людей из той очереди продолжали жить в моем подсознании и являться в ночных кошмарах. Страшный алкоголик в истертой кожанке, с узким лицом и длинными седыми волосами, весь облепленный крошками, являлся почти вестником Апокалипсиса. Я знала, что конец света в дырявом кармане он принес только для меня.

Весна 1986. Резкий запах йода, растворённого воде.

*Карантин. Лет в 5 я отравилась заварными пирожными и попала в больницу. Лежать целыми днями в застеклённом наполовину белом инфекционном боксе было скучно, мне принесли из дома «Дюймовочку» Андерсена и ярко иллюстрированную книжечку про Илонку – девчонку с Карпат. Когда меня выписали из больницы, папа забрал эти две книжки в шкаф – на карантин. Зато когда мне вернули эти книжки – краски показались выцветшими, девочка Илонка не похожей на себя.

Бандитка растёт! В соседнем дворе детей, не ходивших в садик, набралось ещё трое: Юля, потомственная художница Ксеня и хилый мальчик Андрюша, мама которого поила козьим молоком. Потом познакомилась с Леной и балериной Лерой, а уже перед школой – с переехавшей недавно из Москвы Альбиной (с ней потом окажемся в 1 «Б»). Но больше всего нравилось бывать у художницы Ксени дома – там висело много картин. Да и жила она не совсем обычно, мама и папа Ксени – художники, приезжали навестить дочь лишь по выходным. В будни воспитывали Ксеню молодая бабушка и прабабушка. Во дворе лет в 6 мы гонялись друг за другом с игрушечными пистолетами. У меня было два пистолета, один с присосками, другой с пружиной, стрелявший звуковой волной – пух! Заигравшись, я не заметила, что у Ксениного подъезда стоит коляска с младенцем. Мой пистолет выдал своё «пух» весьма близко от коляски, младенца это не разбудило – они спят как слоны. Но именно в тот момент, когда я с пистолетом очутилась ближе всех к коляске, подскочила мама младенца и начала кричать – бандитка растёт!

Советский человек дома. Убранство в городе и деревне различалось. В деревенских домах застала элементы интерьера середины 20 века. От 1950-х годов – трафаретные коврики на чёрном фоне с яркими крупными цветами или с оленями, русалками, волком и Красной Шапочкой, никелированные кровати с «шишечками», горкой подушек и кружевным пологом от мух. От 1960-х – буфеты и тумбочки на тонких ножках, люстры «блином», этажерки. Обои в деревне клеили яркие, с огромными завитушками. В городе, войдя в прихожую, утыкались в кирпичную стену на обоях. Зажигали светильник, имитацию старинного фонаря – их массово выпускал завод в Мценске Орловской области. В больших прихожих размещались несколько шкафов для вещей. Стулом для переобувания служил круглый пылесос в чехле – сломанный, его держали именно для этого. В маленькие прихожие влезал лишь небольшой трельяж – коричневая полированная тумбочка, к которой прикреплялись три зеркала, два из них закрывались – интересно, зачем? На тумбочке могла стоять ваза с сухоцветами, метёлками или с ковылями, подкрашенными в яркие анилиновые цвета. Зимой ставили в вазу голую ветку, облепив её посаженными на клей отдельными шариками выковырянного пенопласта, получалась ветка, будто бы облепленная снежной крупой. Попадались в прихожей и рога (оленьи, лосиные), они несли повинность вешалок для шапок. Долго держалась мода вешать в прихожей много нанизанных на верёвки мелких кусочков дерева – от ветра проходящих эта «живая дверь» колыхалась и шумела. В 1990-е клеили фотообои – большие, во всю стену изображения леса, гор, озёр, водопадов. Пройдём дальше. В самой большой комнате советской квартиры стояла «стенка» – одного цвета шкафы разных видов (книжные, посудные, платяные), плотно прижатые друг к другу на протяжении одной стены. Разбивать единство «стенки» не полагалось, хотя у нас дома одно время «стенка» стояла в разбивку. Сердцем «стенки» служил шкаф со стеклянными дверцами, где хранилась праздничная посуда: чайный сервиз, стеклянные бокалы, рюмки, хрустальные вазы. У нас ещё стоял на прозрачной полке стеклянный чёрт.

В книжном шкафу «стенки» почти у всех пылились собрания сочинений русских и зарубежных писателей 19 и начала 20 века, несколько жёлтых томиков исторических романов Дюма (их продавали только в обмен на макулатуру), а так же книга цвета морской волны «Одиссея капитана Блада». Ещё в СССР от скуки делали избушки, колодцы или копию церкви в Кижах из спичек. Так же не забыть, что были популярны низенькие, т.н. журнальные столики. На них неудобно было что-либо долго делать, они не годились ни в обеденные, ни в письменные, предназначаясь только для короткого пролистывания иллюстрированных журналов. Напротив стены со «стенкой» почти у всех стоял диван или тахта и висел ковёр. Не могу обойти оригинальный, невероятно колючий огромный ковёр у дедушки и бабушки. Он был зелёно-жёлтый с бордовыми вытянутыми ромбами, очень плотный кажется, моль его не трогала. Откуда он, долго не знала, нигде не встречая. Пока не наткнулась на фотографии ковров из Суджи Курской области, они очень похожи по рисунку на тот. Ещё встречалось в советских квартирах раскладное кресло или кресло-кровать, стол-книжка. Несмотря на то, что почти в каждом городе, а то и в районе была мебельная фабрика или мебельный цех, вершиной счастья считалось купить гарнитур из стран Восточной Европы. В нём был бархатный пуфик, изящные шкафы с зеркалами, тумбочки, комод. На кухне обязательно стояла соль из пещер Соледара во всегда одинаковой бело-голубой упаковке с надписями на одной стороне на русском языке, на другой на украинском языке – сiль харчова.

Особенность советской квартиры – в ней почти никогда не бывало ни икон, ни какой-либо иной религиозной атрибутики. Вместо икон вешали репродукции европейской живописи на религиозные сюжеты – чаще всего «Мадонну» Рафаэля. Могли украсить стену религиозным предметом, не отдавая себе отчёт в том, что это такое. Например, в квартире моей бабушки по маме висел, никого не смущая и ничего не требуя, сувенирный якутский идол из дерева. А над бабушкиным диваном в другой комнате – микроскопическая иконка. В комнате других моих бабушки и дедушки висела репродукция, наклеенная на дощечку – портрет дамы с белым хорьком на руках. Её часто ошибочно называют «Неизвестная с горностаем», но это хорёк-альбинос. И только спустя годы я догадалась: издали зверёк напоминал спелёнатого младенца, а головной убор дамы – нимб.

За дверьми советской квартиры открывался уже иной мир – свободный. Туда убегали от надоевшей опёки и правил. Своя комната была далеко не у каждого. А воли хотелось. Поэтому вторым домом становилось пространство общее. Его состояние подгонялось под внутренний хаос – всё должно быть сломано, испорчено, загажено. Стены подъездов испещрялись эмоциональными посланиями. Выжигались потолки подброшенными клочками горящей бумаги или спичками. Выкручивались лампочки под девизом «темнота-друг молодёжи». Разрисовались лифты с непременно выдавленной или оплавленной кнопкой последнего этажа, иногда со стрелкой и надписью – КОСМОС.

Я читаю или прощание с журналом "Огонёк"

Когда приходит весть о закрытии журнала, продержавшегося лет 120 – это всегда грустно. Но с «Огоньком» случай особенный: именно из его публикаций времён «перестройки» я брала идеи и сюжеты. Читать научилась рано, до школы, лет в 5. А в школу пошла незадолго до 8. У меня было почти 3 года беспрестанного чтения перестроечной прессы. Некоторые публикации «Огонька» память запечатлела с фотографической точностью. №1 – девочка с куклой в платье в горошек. Она была обложке «Огонька», когда в Калмыкии целый детдом заразили при анализах СПИДом. Журнал писал о жизни этих детей в московской инфекционной больнице, в закрытых боксах. Никто их не навещал, даже персонал приносил еду и горшок через окошко. Я была потрясена и стала придумывать страшные рассказы о детях в больницах. Сейчас бы это назвали арт-терапией, но тогда таких слов не знала. №2 – тоже довольно страшное. С одной девочкой никто не дружил, и она придумала себе звёздного мальчика. Это сейчас воображаемые друзья детей никакая не патология, в США они вообще обычное дело. Но советские психиатры закатали девочку в спецпсихушку, где она умерла. Прочитанное настолько меня ошарашило, что поняла – напишу.  Дело в том, что в моем родном городе тоже была спецпсихушка, только взрослая, это раз, и работала одна детская психиатресса, навешавшая надуманных диагнозов многим детям в 1980-90-е, это два. Не исключаю, что кое-кто из ее несчастных пациентов попал в ту же детскую спецпсихушку, где умерла эта девочка.  Т.е. это была не далекая чужая история-которая-не-касается.

«Огонёк» гас и затухал не один раз в своей истории, и очень жаль, что теперь уж навсегда. Журнал мог бы занять одну очень перспективную нишу – объективных медиа. Не официальных и не оппозиционных. Стоящих над.

«Ассимилянты». В «Новом мире», «Знамени», в тонкой, но интересной «Юности», печаталось иногда такое! Например, журнал «Знамя» в конце 1980-х годов поместил рассказ Бориса Косвина «ассимилянты». Автор его не был проф.литератором и списал персонажей, видимо, со знакомых. Семья из его рассказа очень походила на нашу. Там был патриарх – дедушка, чуть ли не умерший от ужаса, когда посеял свой партбилет. Взрослые, но вынужденные жить в одной квартире дети, в чью жизнь родители беспардонно вмешиваются. Все суетятся, кричат, предъявляют претензии и не могут вырваться из этих тисков. Только одно отличие – они были евреи. Настоящие, с правом репатриации в Израиль. Читая «Ассимилянтов», я думала, будто старшие меня обманывают, что на самом деле мы тоже евреи.

Еда 1980-х и 1990-х.

Сейчас принято с упоением вспоминать вкусную еду в СССР. Пост-ностальжи выделился уже в отдельный жанр.  А я вспомню другое. Как обычные, каждодневные продукты, и не только сладкие, жирные, вредные, были для советских провинциалов 1980-х нечастым лакомством. Может, мы от вечного дефицита становились здоровее и худее. Но точно не счастливее. На 1-м месте в списке вкусностей "перестройки" – чипсы. Точнее, слова "чипсы" мы тогда еще не слышали. Была хрустящая картошка, выпускал её в ограниченных количествах московское экспериментальное НПО "Прогресс". Красно-жёлтый пакет за 10 копеек. Москвичи его не жаловали, поэтому приезжие хватали по 10-20 пачек. Продавщицы выпучивали глаза, но не отпускали в 1 руки.  Приходилось становиться по 2 кругу.  Хрустящая картошка была необычайно вкусной, особенно крошки внизу пакета. Потом, где-то за год до капитализма, в Москве ввели "визитные карточки покупателя", строго по московской прописке, с фото.  Так кончилась "московская эпопея", когда в Москву ездили за продуктами как теперь в супермаркет, с сумкой, куда я влезала лет до 7 целиком. Никакие чипсы, понятно, в 90-е, ту хрустящую картошку не заменили. Редко покупаем, потом травимся.

2-е московское лакомство моего детства – эскимо. Поезд в Орёл тогда шёл около 5 часов, в нем адски топили, поэтому эскимо мне везли в китайском 3-х литровом термосе. К Туле оно уже превращалось в прохладную кашицу с плавающими осколками шоколада, а дома, в Орле, меня ждала нагретая лужица бывшего мороженого. И тому радовались – эскимо в глубинке не выпускали, а обычное мороженое – только летом.

3-е, тоже крайне неполезное, высококалорийное угощение – сладкие творожные сырки и плавленый сыр "Омичка". Да, многие адепты "back to USSR" не верят, что сладкие творожные сырки, массы с изюмом и прочие деликатесы были доступны только жителям мегаполисов. Провинция – молоко, кефир, ряженка. Хотите большего? Почти 400 км туда, почти 400 км обратно.

4-е, уже извращенное – французское детское питание "Бебипапа" со вкусом яблока и груши. Стоила пачка дорого, никто ее в нашей булочной не брал. Малышам уж точно, зато взрослые исхитрились намешивать из нее кашу. А я ела сухой порошок, воруя его чайной ложкой из маленькой дырочки в фольгированном пакете. Больше оно мне не попадалось.

Грех не припомнить острые "охотничьи" мини-колбаски, португальские сардины, редчайший вонючий сыр с плесенью (его выбрасывали в продажу в 1 гастрономе перед визитом западных делегаций), торт "Птичье молоко", отпускавшийся только по удостоверениям ветерана войны и паспорту. Почему ещё и по паспорту? Так иногородним ветеранам надо было еще и доказать, что сегодня – важная дата. Золотая свадьба, юбилей и  т.п. Авось сжалятся, продадут, и то если обком не заказал всю партию.

Потом настали 1990-е. Изобилие свалилось внезапно, только денег не стало, и мы испытывали Танталовы муки: под нами – огромный гастроном, забитый ранее неведомой едой, а купить не на что.  Помню, что специально ходила в магазин посмотреть на жевательные лимончики, а взрослые стояли с разинутыми ртами в 1-м частном магазине и просили взвесить 50гр крекера.

Быстро разочаровавшись в "Марсах" и "Сникерсах" (стоили они тогда как элитный шоколад, пока рынок не насытился, а на вкус напоминали презираемые шоколадные батончики), мы мечтали о: 1. белорусских глазированных сырках

2. датских химических рулетах

3. польских тортах-мороженых кислотных расцветок

3. американских куриных сосисках в банках.

Все это богатство продавалось на мелкооптовых базах, поход туда становился праздником.

Книги моего детства.

Сразу оговорюсь – я напишу не о тех больших книгах, которые меняют мировоззрение, а о 5 книгах разного качества, в свое время подстегнувшие моё воображение. Самой любимой в детстве книгой были "Рассказы о Пилле-Рийн" эстонской писательницы Элен Нийт (Детлит, 1982). На русский язык была переведена лишь часть рассказов, тоненькая книжечка. Мне нравилось в ней то, что у Пилле-Рийн почти ничего не происходило. Пилле-Рийн едет на хутор (в Эстонии хутора), бегает с кузиной и гусями, смотрит вечером в раскрытое окно на цветущую яблоню. Финала нет. В конце книжки – фиолетовый домик, окно, в которое почти заходят яблоневые ветви. Сразу стала выдумывать продолжения в духе "перестройки" – что хутор этот был очагом сопротивления, на лугу у них закопан танк и на нем подросшая Пилле-Рийн едет биться за свободу Эстонии. Я и сейчас  не знаю, чем там дело кончилось. Постарше я взяла в деревне, в библиотеке роман Алексея Пантелеева "Ленька Пантелеев", про его детство и отрочество до того, как попал в ШКИД. Взяла по ошибке, слышала от бабушки про банду Лёньки Пантелеева в 1920-е, и решила, что эта книга о бандитах, 1990-е же, бум криминального чтива. И очень удивилась, начав читать про мальчика, из купцов-старообрядцев, перед революцией, свой дом богатый, папа пьет, убил дядю, прислуга очищает ковер от крови. Я и попала. Еще он описал мир приключенческих книжек предреволюционных, уютный мир, свои попытки подражать Буссенару, мечты поехать спасать буров, потом японская, затем европейская война, и мир рухнул. Юный Пантелеев стал свидетелем революций, Ярославского мятежа, попал в учебный лагерь белогвардейцев, где их кормили вместе со свиньями, бегство с югов, беспризорщина, пока шёл, в стране уже НЭП. НЭП так походил на 1990-е, что я с этой книгой не хотела расставаться.

"Детство Никиты" А.Н. Толстого, вроде бы ни о чем – барчук, имение, сбывшийся сон, тоже автобиографическое, но из нее вырос целый мир.

4. Еще из подросткового мне очень нравился (тоже незаконченный) "Портрет Кати Е." Воскобойникова, читала только ее часть, т.к. она печаталась в журнале и других номеров не было. Это история взросления хулиганистой девочки на фоне Ленинграда 1960-х. Она плохая, плохая, плохая, потом вдруг попадает на выставку рисунков школьников и видит там СВОЙ ПОРТРЕТ, нарисованный ее одноклассником (а они дрались). И Катя понимает, что в ней видят другие нечто хорошее, что, может, этот мальчик втайне ей симпатизирует. И она начинает меняться. Причем я знала, что Воскобойников – стукач, по его доносам уничтожали коллег-писателей при Сталине, а в "оттепель" он стал учить школьников нравственности, но при этом избивал жену велосипедным насосом. Меня поразило, что ужасный человек может написать неплохую книгу.

И, наконец, "серьезный" взрослый роман о поисках веры, к которому я возвращалась больше 10 лет подряд – "Отверзи ми двери" (или "Кровь") Феликса Светова, про КСВ Льва Ильича, журналиста времен "застоя". Роман этот примечателен тем, что воспринимался вопреки замыслам автора. Светов написал его в 1970-е с целью проповеди евреям христианства и проиллюстрировать призыв Солженицына "жить не по лжи". Герой бросает профессию журналиста, т.к. там надо постоянно врать, начинает новую жизнь дворником в глуши. Но меня он заинтересовал, во 1-х, описанием душевных мук Льва Ильича, а во 2-х, тем, что там упоминалось советское еврейское подполье, синагоги на Бронной. Меня еврейская тема всегда очень увлекала и я сюжет "вывернула", написав продолжение, где Лев Ильич через 15 лет ищет примирения с уехавшей в Израиль дочерью. В самом романе именно дочь, тогда еще школьница, служит спусковым крючком этого кризиса – она попадает в больницу, требуется переливание крови (отсюда изначальное название романа "Кровь"), Лев Ильич сдает кровь, но она дочери НЕ ПОДХОДИТ! И жена ведет сдавать кровь настоящего отца – давнего друга семьи.  Если посмотреть на эту книгу сейчас – неинтересно, узко, пропаганда.

Шипуватий папорть (автобио) 2011

В этих листьях слишком внешних,

В их точеном очертаньи,

Что-то есть миров нездешних… (Брюсов. Папоротник)

В 1667г., видимо, на радостях, что не пришел конец света, немецкий поэт Иоганн Карст написал стихотворение, строки которого расположились ветвью папоротника.

Шипуватий – не значит плохой. Без некой доли шипуватости в нашем писательском деле никак: гладких проглотят, а кто с шипами – зацепится, закрепится. Папоротники – моя давняя любовь. Мистические, изящные, манящие, современники динозавров, весеннее лакомство птеродактилей, знахаркины веники. Обожала спускаться в глубокий сырой овраг, где посреди поваленных деревьев росли они, мужские, женские, может, даже австрийские, кочедыжники, орляки съедобные и несъедобные – мои резные папорти. Папоротники, заворотники, выворотники, изворотники. Лет в 6, наверное, я каким-то невероятным образом умудрилась убедить взрослых выкопать в том овраге несколько молодых крепких папоротников, опустить их корнями в ведро с землей, быстренько донести до сада и там аккуратно, присыпав лесной землей, посадить в тени под огромной грушей. Странно, но папоротники не только прижились в незнакомом месте (дикий декоративному рознь), но и вымахали, раскидали споры, вывели робкие отростки. Через 20 с лишним они почти догнали по длине и размаху старинных львовских сородичей на Лычакивском кладбище. Оставалось каких-нибудь 10 сантиметров (в холке?), но настала адская сушь лета 2010, и уже в начале августа торчали побуревшие скелеты. Возродятся ли они, не знаю. Надеюсь, что да. Но лычакивских не догонят уж точно. Чем манят они меня? Папоротники –свидетели давно исчезнувшего мира. Реликты мезозоя. Кроме них, да еще саговников, хвощей и одного дерева, не осталось никого, кто помнил это буйство зелени. Если бы они рассказали все, чему стали свидетелями, получился бы неплохой роман и несколько научных сенсаций. Но папорти молчат, и мы не узнаем их секретов.