banner banner banner
Бунт 1
Бунт 1
Оценить:
Рейтинг: 0

Полная версия:

Бунт 1

скачать книгу бесплатно

– Можно песню спеть? – попросил разрешения Ефим.

– Да ты закуси, а потом и споешь, – посоветовал есаул Якушка Гаврилов.

– Да разве такую сладость закусывают? – не на шутку удивился мужик.

Сев поудобнее, Ефим развернул могучую грудь и запел. Песнь лилась так ладно и хорошо, что на стругах перестали грести, прислушались.

Степан и его есаулы с изумлением уставились на мужика. Никто из них даже предполагать не мог, что Ефим может так петь:

Ах, туманы, вы мои туманушки,
Вы туманы мои непроглядные,
Как печаль-тоска – ненавистные!
Не подняться вам, туманушки,
Со синя моря долой,
Не отстать тебе, кручинушка,
От ретива сердца прочь!
Ты возмой, возмой, туча грозная,
Ты пролей, пролей, част крупен дождичек.

Песня трогала, бередила душу. Ее грустный мотив растревожил сердца казаков. Опустив кудрявую голову, задумался Степан Разин.

Нахлынули картины воспоминаний. Вспомнилась жена Алена, их прощание перед походом. Ее тоскливые голубые глаза, полные слез, и шепот побледневших губ:

– Когда увидимся теперь, Степушка?

– Будет глаза мочить, – резко оборвал он ее.

Вздыбил коня и поскакал, не оглядываясь, а потом всю дорогу жалел, что плохо попрощался с женой. Даже в какое-то мгновение хотел вернуться назад, но не мог. Не пристало казаку в чувства впадать, негоже возвращаться, а глаза ее, полные невыплаканных слез, чудились ему потом, снились ночами. Они просили его, и от этого во сне и наяву сердце у Степана сжималось.

Ты размой, размой земляну тюрьму.
Тюремщики-братцы разбежалися,
Во темном лесу собиралися,
Во дубравушке, во зеленой
Ночевали добры молодцы.

Страдание и безысходная тоска слышались в словах и мотиве песни.

Неожиданно вспомнился Степану Разину брат Иван, взятый под стражу для отправки с повинной в Москву. Его суровое, спокойное, без страха лицо. Последний прощальный, по-мужски сухой поцелуй и слова:

– Если не придется вернуться на родимый Дон, знай, что сгинул я за казачью волю! Прощай, Степан! – улыбнулся Иван и весело подмигнул: – Будь здоров!

А через несколько месяцев в станицу из Москвы с нарочным пришло известие, что Иван был с пристрастием допрошен в Разбойном приказе и казнен.

Многие домовитые казаки остались недовольны жестоким поступком Москвы. Великое волнение прошло по станицам.

Думали, что царь простит вину молодому атаману за самовольный отказ продолжать военные действия и уход на Дон, поэтому с такой легкостью отпустили казака.

– А оно вон как обернулось! – Степан заскрежетал зубами, прошептал: – Не прощу вам своего брата Ивана! – и непрошеная слеза скатилась по щеке.

Мог тогда Корнило Яковлев, его крестный отец, не отправлять Ивана в Москву. Отписал бы грамоту, что, мол, строго наказало войско Донское молодого атамана на войсковом круге, это бывало не раз с провинившимися, и дело с концом. Но выслуживался тогда Корнило перед Москвой, угождал, видно, хотел в доверие войти к боярам да воеводам, укрепить свое, только что принятое атаманство, сыскать поддержку Москвы. Не пожалел Ивана!

А когда Степан высказал все это в лицо Яковлеву, тот, побледнев, молча выслушал его, затем ответил:

– Не мог я знать, Степан, что в Москве с ним так расправятся, поэтому и отправил.

С тех пор в их отношениях наступило отчуждение, хотя раньше Степан любил крестного, так как в молодости многому у него научился, подражал, завидовал его былой лихой казачьей жизни. А теперь кто они друг другу?..

Певец кончил петь, а Степан все еще сидел, повесив голову, устремив взгляд в одну точку. Потом, тряхнув черными кудрями, велел снова наполнить вином кубки.

– Закручинил, Ефимушка, ты мое сердце. Тоску нагнал на нас. А перед большим делом ни к чему тоска да печаль. Не затем мы в поход пошли, чтобы печалиться, а чтобы волю добыть! – поднимая кубок, сказал Разин.

– За удачный поход пьем, братья! – уже весело крикнул он.

– Любо! Любо! – закричали в атамановом струге.

– Пой, братцы! Давай веселую песню! – крикнул музыкантам атаман. Ударили бубны и барабаны, заиграли сопели, Ефим запел весело, с вызовом:

На реке, на речке,
На быстрой Волге.

Припев сперва подхватили сидящие в головном струге:

Калина моя,
Малина моя.

Тряхнув головой, певец с еще большим озорством запел:

Мыла девка платье,
Мыла-вымывала.

Уже на всех стругах подхватили припев:

Калина моя,
Малина моя!

Караван стругов и лодок с веселой разудалой песнью на всех парусах несся по Волге к новой судьбе, к большим делам. К старому возврата не было, было только будущее: лихое, неудержимое, где-то бесшабашное в своей удали, но по-русски великое, могучее, грозное.

4

К полудню Степан Разин и ближние есаулы собрались на совет в атамановом струге. Первым держал слово атаман. С озабоченностью он коротко сказал:

– Чтобы плыть дальше, ребята, нам нужно добыть хлеба, кое-какого барахлишка, зелья и оружия. Народ к нам пристает ватагами, а запаса еды у нас только на неделю. Что будем делать, атаманы?

– Надо ждать торговые караваны на реке, – предложил Иван Черноярец.

– Неужто будем нападать? Нам же этого Москва никогда не простит! Да и стрельцов там довольно много плывет, вооружены они хорошо, а о пушках и говорить нечего, – предостерегающе напомнил Фрол Минаев, кряжистый казак, с чуть рыжеватыми прямыми волосами. Он отличался рассудительностью и умом. Холодный взгляд открытых глаз есаула чуть исподлобья был колюч. Высокий, упрямый лоб с глубокими складками говорил, что человек этот тверд и непоколебим в своих решениях. Ум и хватку Фрола в разинском войске ценили.

– Фу-у-у, – присвистнул Якушка. – Дивитесь, казаки, – показывая пальцем на Фрола, закричал он, – ты, оказывается, храбрец против ягнят да овец!

Фрол побелел от обиды, сжал рукоять сабли, ощерился на Якушку Гаврилова:

– Ты брось такими словами разбрасываться, я тебе язык живо отсеку.

– А гроза – не всякому грозна! – дерзко ответил Якушка, худощавый казак, по характеру задиристый, смелый до дерзости. Он был неутомимый шутник, заводила и великий спорщик за справедливость. Очень подвижный, ловкий в бою, лихой рубака, есаул умел увлечь казаков на любое дело. Быстрые, озорные серые глаза есаула всегда искали дело или следующую жертву для шутки. Горбатый нос, тонкие губы, черная непокорная шевелюра придавали его лицу хищное выражение.

Этого уже Фрол вынести не мог. Он вскочил с лавки и кинулся к обидчику.

– Стой! Сядь на место! – крикнул Степан и в ярости так хватил кулаком по бочке с вином, которая заменяла им стол, что выбил днище, вино фонтаном брызнуло в лицо Фрола, залив ему глаза и рот.

– Тьфу ты, черт, тьфу! – плевался в досаде казак.

– Ха-xa-xa-xa! Го-го-го-го! Ха-ха-ха-ха! – дружно смеялись есаулы и атаман.

Отплевавшись и успокоившись, Фрол сел на место.

– Остыл немного? – строго спросил атаман, в упор глядя на друга.

Минаев молчал, опустив глаза. Ему в это время хотелось возразить, бросить в лицо Степана грубое слово, чтобы сорвать злобу, но он не посмел. И так было всегда, даже когда они были босоногими мальчишками. Множество раз Фрол пытался выйти из подчинения у Разина, но не мог. Где-то в душе всегда в нем шла борьба двух характеров. Один – своевольный, властный, дерзкий, а другой – рассудительный, покладистый. Фролу всегда хотелось так же, как и Степану, распоряжаться людьми, когда надо – приказывать, и это у него, пожалуй, получалось, но лишь до тех пор, пока не появлялся Разин. Тогда он незаметно для себя попадал под его влияние. Всей душой противился этому, возражал ему, но только мысленно. Воля, уменье подчинять себе людей всегда отличали Степана Разина от других казаков. Фрол, сам того не желая, обычно молча отступал. Он понимал, что не в силах идти против Разина, а тот, заставляя его выполнять свою волю, лукаво улыбался и иногда даже куражился. В то же время эти противоречивые чувства к Степану не отталкивали Минаева от атамана, а, наоборот, – он по-своему его любил и уважал как храброго, умелого воина и преданного друга.

– Бранись, а рукам воли не давай! – уже улыбаясь, сказал Степан. – За ругательство, драки и недостойное поведение буду лишать есаульства, – строго предупредил всех атаман.

– Что же решим? – вновь обратился Разин к казакам.

– Может, взять с налету Царицын? – предложил Леско Черкашин.

– А я думаю, братцы, не податься ли нам за добычей в степь к татарам. Отобьем табун-другой – вот и пропитание! – сказал Якушка Гаврилов.

– Дело говоришь, – поддержал с иронией Степан Разин. – Только хлеб нам нужен и оружие, – напомнил атаман. – Надо, ребята, брать караван. И сейчас самое важное – ждать его в хорошем месте. Выслать дозорных и не давать никому пройти ни вверх, ни вниз по реке. Царицын нам пока не взять, а идти на татар нет доброй конницы.

Речь атамана была убедительна. Никто из есаулов не возражал, да и не любил он возражений, когда в своей правоте и успехе дела не сомневался.

– А теперь по своим стругам! – скомандовал Разин.

Уже через час за крутым поворотом реки он заметил высокий бугор. Атаман прищурился, оценивающе осмотрел цепким взглядом возвышенность, сказал Ивану Черноярцу:

– Вот тут мы и подождем караван.

Сложив руки трубой, Иван закричал:

– Всем причалить!

На головном струге быстро свернули паруса и на веслах подошли к крутому берегу.

Вскоре атаманов струг носом врезался в песок, а за ним одна за другой стали приставать другие лодки.

Вместе с есаулами Степан Разин поднялся на бугор, осмотрел место.

– Доброе местечко будет для встречи с караваном! – весело сказал атаман. – Да и стрельцы неожиданно не нападут. Вон оно, как на ладони всё – зрите! – говорил Разин, показывая на бескрайнюю холмистую степь с перелесками и бесконечной лентой реки.

Обращаясь к есаулам, приказал:

– Укрепить бугор, как в Паншине-городке.

– Для чего, Степан Тимофеевич, так укрепляться?! – с удивлением спросил Леско Черкашин, коренастый мужчина с озорными черными глазами, смуглым лицом, с квадратным подбородком, подвижный и неугомонный по характеру. Это был ловкий воин, в совершенстве владеющий саблей и пистолетом. Леско, несмотря на свой еще сравнительно молодой возраст, был почти весь седой, с рваным шрамом на щеке. Подвижность и неукротимый темперамент не мешали ему быть рассудительным и умным, умеющим в любом деле сплотить вокруг себя людей. Но была у Черкашина одна слабость – женщины, и это стало постоянной темой для насмешек и шуток со стороны казаков.

– Дождемся каравана, возьмем животы, да и айда дальше, а ты, атаман, вроде бы как надолго собрался.

– Надолго я не собрался, но и голову сложить тоже здесь не хочу. Все может быть: и стрельцы неожиданно могут ударить, и татарские или калмыцкие отряды напасть. Береженого – бог бережет, – уже решительно добавил атаман, давая понять есаулам, что разговор окончен и пора приступать к делу.

Закипела работа. Вскоре вокруг бугра выросла насыпь с бойницами.

Вечером, обойдя укрепления, атаман остался доволен работой и, взойдя на вершину бугра, стал задумчиво вглядываться в синюю даль реки, размышляя о своем походе.

Долго ли придется ждать каравана? Большая вода уже прошла. Должны же купцы плыть к Астрахани. Не выдержат они соблазна, чтобы не сбыть по высокой цене хлеб там. А вдруг на этой неделе не пройдет караван? Что тогда делать? Роптать начнут люди, и войско его распадется, и тогда не будет похода, который так долго готовил он, к которому стремился. А поход ох как нужен, чтобы доказать Корниле и всем старшинам войска Донского, что он, Степан Разин, может дать людям лучшую долю. Доказать, что зрякричали завистники на весь Черкасск, что, мол, ничего не выйдет у Стеньки, что некуда теперь ходить в походы. Главное сейчас – накормить людей, чтобы они в него поверили. От этого зависело, быть или не быть походу. Неужели они, как побитые псы, снова вернутся на Дон – на поклон старшинам? Много он походил по Руси, много видел, знал, как плохо живется простым людям, как выжимают из них последние соки помещики и приказчики. Жаль ему было этот народ, хотелось хоть как-то облегчить его участь. Но как? Как это сделать? – этот вопрос Разин задавал себе сотни раз. Он видел, как множество крестьян стекаются на Дон в верховые городки, надеясь найти здесь волю и сытую жизнь. А на самом деле, они становились бродягами, без жилья и пропитания. И чтобы помочь им, он всякий раз приходил к выводу: надо идти в поход, как делали их отцы и деды, поискать для этих людей лучшую долю. И это лучшее грезилось ему за морем. Но путь туда был труден. Нужно преодолеть множество стрелецких застав, пройти Астрахань. А теперь надвигался голод. Не хотелось Разину идти на грабеж купеческих судов. Знал он, что не будет ему прощения после этого, что сразу же воеводы начнут вести против него сыск, а мимо Астрахани и тем более не пропустят. Степан понимал, что напасть на караван – значит, объявить себе войну. Хотя он уже обдумал свои действия – перехватить лодки с товарами, но где-то в душе его еще шла борьба. Тем не менее выхода не было. Нужно было решать – быть походу или не быть.

Иван Черноярец неслышно подошел к Степану и тронул его за рукав. Тот вздрогнул, посмотрел на своего друга затуманенным взглядом. Потом, как бы стряхнув с себя думы, сказал:

– К ночи надо выставить усиленный караул по всему бугру и внизу, на реке, у стругов. Быть на страже! Костров не разжигать.

Слушая Разина, Черноярец размышлял: «Крепко задумался атаман. Видно, нелегко ему решиться на захват каравана. Это палка о двух концах. Если караван не брать, то походу не быть. Если походу быть, знать, надо идти на грабеж. А после этого в Черкасске домовитые, чтобы снять вину с себя, сами же грамоту напишут в Москву на Степана, будто он во всем повинен. А Москва станет требовать выдачи виновных. Вот здесь-то двуличный Корнило, крестный отец Степана, сразу же постарается это использовать. Если нужно, на кругу крикнет, что Степан Разин – вор и грабитель, и в удобный момент, если ему выгодно, может повязать и отправить виновных в Москву для спроса, чтобы выслужиться».

Черноярец всегда презирал атамана Корнилу и об этом прямо говорил Степану, спорил с ним, ссорился, неоднократно его убеждал, чтобы он особо не верил Яковлеву. Всегда указывал Разину на хитрость его крестного отца. Но Степан продолжал во многих делах советоваться с войсковым атаманом, хотя всегда высмеивал Корнилу за угодничество перед Москвой и тщеславие. Разин постоянно старался что-то доказать Корниле. Это было соперничество двух сильных и властолюбивых людей. Одного – хитрого политика, изворотливого и расчетливого в отношении с казаками, другого – горячего, страстного поклонника равноправия и справедливости между людьми. Тот и другой имели своих приверженцев. За Степаном были голытьба и простые люди. За Корнилой – домовитые и степенные, зажиточные казаки. Степану всегда непременно хотелось, чтобы о его успехах узнал Корнило. Атаман же Яковлев все делал хитро и никогда никого в свои дела и мысли не посвящал.

– Как думаешь, Тимофеевич, долго нам ждать каравана? – задал вопрос Иван.

– А он на подходе, и ждать осталось денек-другой, не более. Ты сам ведаешь, как купчишки торопятся по высокой цене сбыть хлеб в Астрахани. Только нынче хлебом мы будем распоряжаться! – произнес Степан, решительно тряхнув черными кудрями.

– Ну и ладно, – душевно поддержал Черноярец атамана. – Пойду распоряжусь с караулом.

– Слышь, Иван, ты пришли-ка ко мне в шатер Григория. Поговорить мне с ним надо.

– Зачем тебе этот монах? – неприязненно спросил Иван. – И вообще, откуда он взялся? Может, его бояре подослали? Не нравится он мне!

– Иван! Я этого Григория еще с самой Москвы знаю, когда на молебен в Соловецкий монастырь ходил. – Немного помолчав, добавил: – Если хочешь знать, я ему жизнью обязан.

И Степан Разин поведал есаулу давнюю историю.

– Это было, когда я уже второй раз ходил на молебен в Соловецкий монастырь. И собрался уже возвращаться домой после небольшого отдыха в Москве. В тот день я навострился идти на Дон, да вспомнил, что подарков матери с батькой не купил, и решил на базаре поискать что-нибудь подходящее для родителей. Вскоре товар нашелся, и стал я возвращаться на свое подворье, где стояла наша станица. Иду я по улице, не спеша, и радуюсь, что скоро домой. Вдруг слышу крик, да такой, что душу мою всю всколыхнуло. Смотрю: народ собрался, наблюдает в сторонке. Все молчат. Я протиснулся вперед, вижу: боярин на коне крутится вокруг молодого паренька и охаживает его кнутом. Бьет, куда придется, даже все лицо исполосовал в кровь. А тот кричит дурнинушкой. Обратился я к людям: «Как же на такое смотрите, не поможете человеку?..» А мне отвечает один старичок, мол, нельзя: это боярин своего сбежавшего холопа поймал, вот и учит уму- разуму. Не вытерпел я все-таки, подскочил к коню боярина, схватил его под уздцы и говорю: «Что же ты, сукин сын, так человека обижаешь?» А он тогда на меня кнутом замахнулся. Я схватил его за рукав и сдернул с лошади, да видно так крепко ударил боярина оземь, что он глаза под лоб закатил. Тут-то и навалились на меня стрельцы. Раскидал я их да бежать по улице. Подарки все свои растерял. Забежал в какой-то двор, а дальше ходу нет – тупик. Погоня уже рядом. Куда деваться? Тут-то и подвернулся мне этот Григорий. Отодвинул доску у сарая и говорит: «Лезь в сарай и прячься в сено, а я их в другую сторону пошлю». Так и остался жив благодаря этому монаху. Вот так-то, а ты говоришь – бояре подослали.

Черноярец сконфуженно молчал.

* * *

Когда Григорий вошел в шатер к Степану, тот сидел у стола и поджидал его.

Разбитной казак Еремка, ловко орудуя ножом, резал крупными ломтями пахнущее дымком жареное мясо. На столе вмиг появилась горка пышных лепешек. Соорудив стол, казак молча вышел из шатра.

Степан жестом пригласил Григория к столу.