скачать книгу бесплатно
Встретившись с Мишкой Скворенко, мы подружились ещё больше. Ростом сравнялся с ним, и он теперь все вечера проводил со мной. К тому же авторитет добавляла моя учёба в техникуме и привезённый фотоаппарат и гитара. Мишка работал штукатуром и у него водились деньги. Он частенько брал бутылку водки за 2 рубля 35 копеек, и мы втроём с Филиппом Васильевичем распивали её. Нам с Мишкой стакан, который мы распивали пополам, как когда-то слойку, а Филиппу остальное. Выпив, начинали бренчать на гитаре и петь блатные песни. Так и осталась с той счастливой поры одна фотография. Автоспуск моей «Смены» зафиксировал нас – молодых, весёлых, счастливых. Сидим в комнате на диване. Я наливаю из бутылки в Мишкин стакан водку, а он с улыбочкой держит гитару.
Подружился в это лето и с Валеркой Омиадзе. Он был внук Кульбинской Дарьи, родной тётки моей матери. Такого же высокого роста, красивый, чернявый, Валерка был тихим, скромным, выдержанным. Он мне понравился сразу же своей простотой, общительностью, щедростью. У него всегда можно было хорошо поесть. Мать его работала шеф-поваром и жили они по тем временам зажиточно. С Валеркой мы играли в шахматы и это объединяло нас. Играл он немного лучше меня, но я был напорист, задирист и не хотел уступать ему ни на йоту. Подружились мы с ним ещё больше после моей службы в армии. Но на этот раз нас объединила любовь к бегу на длинные дистанции. Валеркина бабка Дарья – маленькая, сухая, приветливая старушка, из тех, кого долгие десятки лет после смерти вспоминаешь с теплотой за доброту, простоту, отзывчивость. Меня она любила и уважала, старалась всегда вкусно по-кормить, расспрашивала о матери, о нашей прежней жизни, радовалась нашей дружбе с Валеркой. Как она любила Валерку! Побольше бы таких старушек! Провожая нас купаться на озеро, она всякий раз забавно кричала вслед:
– Валера! Не ходил бы ты на озеро! Смотри, утонешь, не приходи тогда домой!
Мы весело хохочем над заботливой старушкой. Но особенно мне запомнились наши беседы с бабкой Дарьей о политике. Она всякий раз меня просила что-нибудь рассказать о многообразии мира, о разных народах и странах. Особенно любил пугать забавную старушку атомной бомбой, нагоняя на неё страху:
– Бабушка! Вот если американцы долетят до нас и сбросят всего одну атомную бомбу, то Кисловодска не будет! Всё будет разрушено и сожжено! А если сбросят водородную бомбу, то всё будет уничтожено до самых Минвод!
Она смешно крестилась, ахая и охая, испуганно смотрела в небо и приговаривала:
– Дай-то Бог мне помереть спокойно и не видеть такого ада!
Её слова оправдались через восемь лет.
Иногда в это лето я заходил и к Беляевым. Семён Иванович (их отчим) – седой, благородный, интеллигентный человек, увидев меня, всегда радовался. Приветливо встречал, прекращал работу, закуривал, расспрашивал, сокрушался:
– Ну почему наши ребята не такие? Бандитами растут. Не знаю, что с ними делать. Уж и говорить, воспитывать устали с матерью. И битьём ничего не добились! Хоть бы ты, Коля, их вразумил делом настоящим заняться. Мы с матерью день и ночь горбатимся, а им, жеребцам, хоть бы что – не хотят ни учиться, ни работать! Пропадут…
Приходили Федька и Володька и ко мне на Овражную со своим баяном. Сразу становилось шумно и весело. Баян залихватски гремел, заливался на всю улицу. Это-то только и тянуло меня к Беляевым. Ни на какие проделки я уже не соглашался. Дружеские отношения с Беляевыми у меня сохранились ещё лет на пять. Но затем, когда пришёл из армии и всерьёз занялся спортом, я их резко прервал. Начал презирать Беляевых за такую их жизнь: пьянство, тунеядство, воровство, разбой, тюрьмы. Полностью прекратил отношения с ними на всю оставшуюся жизнь.
Глава 54. Техникум
Бабка Шубиха в это лето осточертела нам своими подлостями. Всё время сверху прямо к нам во двор плевалась, ругалась, бурчала, кидала ночью мусор, подло и мстительно вела по отношению к нам. За что? Неизвестно. Вечно пьяный её брат – инвалид Протас, гулко катался по веранде и матерился с ней. В общем, жизнь шла своим чередом.
Произошедшее одно событие окончательно обозлило всех нас по отношению к подлой бабке. Неожиданно в саду засохла «Виноградка» – единственная наша великолепная яблоня, которая всегда была обсыпана крупными, сладкими, красными плодами. Мы страшно огорчились, ведь только один год попользовались ею. Начали выяснять причину. Чуть раскопали грунт около ствола яблони – резко запахло керосином и мочой! И чем глубже, тем больше этой адской смеси! Оказывается, бабка Шубиха, выждав, когда мы все уходили из дома по каким-то делам, перелазила через невысокий забор (всего-то полметра!) в наш сад и, проткнув ломом несколько отверстий в грунте под яблоней, заливала в них эту адскую смесь с кипятком в придачу.
Подлости человеческой нет предела! Клин вышибают клином! Я решил проучить проклятую старуху-ведьму!
Выждав, когда родителей не было дома, так начал грозить бабке, матерился самыми «отборными словами», хватал камни, якобы намереваясь разбить стёкла веранды, показывал ей такие непристойные жесты, что она стала бояться меня.
С тех пор, как только показывалась на веранде бабка, сразу первый начинал грозить ей и материться. Она исчезала в глубине комнат. Филиппу Васильевичу это нравилось:
– Молодец, Николай! Хоть ты нас защитил от этой сучки! Сколько раз этой зимой писали участковому, подавали в товарищеский суд, всё бесполезно! Всю мочу свою, весь мусор бросает к нам во двор ночами!
Мать же говорила:
– Не даст эта злая ведьма нам спокойной жизни! Как уедешь, опять начнёт портить нам жизнь! Надо уговаривать Старкова опять домами меняться! Тем более, он ещё с войны так и не отдал все деньги за родительский дом по Революции.
Чтобы как-то заработать, в это лето подрядился помогать деду Старкову косить сено на горе Кабан. Он был зажиточным: держал лошадь, корову, бычка, пару ослов, или ишаков, как у нас их называли. Эти покосы со Старковым запомнились мне на всю жизнь!
Внизу где-то был город, а здесь всё было дико и красиво. Мы три недели жили в шалаше, готовили еду на костре, вставали чуть свет по росе и работали до изнеможения. Трава выше пояса напоминала мне об Уголках. Вечера холодные, комаров нет, небо всегда чистое и звёздное, только этим и отличались эти места от Вдовинских.
Буйное разнотравье, сотни перепёлок и жаворонков, буйные краски горного лета и пьянящий чистый хрустальный воздух – всё восхищало меня! Забывал всё на свете, любуясь окрестностями. В минуты отдыха любил лежать на свежем сене и слушать бесконечные трели жаворонков в поднебесье. Они весело пели и взлетали, опускались вертикально в траву,
прославляя красоту и чистоту природы. А перепелов сколько было! Сколько гнёзд их встречали! Вылезешь из шалаша раненько, чуть забрезжил рассвет, пойдёшь по мокрой от росы траве. Жирные мокрые перепёлки тяжело взлетают из густой мокрой травы – прямо фуфайками их сбивали! Переворачивая, вороша сено, встречали десятки чёрных кавказских гадюк. Они клубком лежали под сырым холодным сеном и нехотя расползались. Старков надевал кирзовые сапоги и специально гонялся за змеями, давя их сапогами и протыкая вилами. Я как-то спрашиваю:
– Для чего вы это делаете? Противные они, конечно. Я их боюсь, но скоро пригреет и они расползутся. Жалко их всё равно. Они, что? Кусали вас?
– Коля! Я делаю богоугодное дело. Мы много грешим, а каждая змея снимает один грех. Я вот раненько утром, пока ты спал, установил рекорд. Тридцать три греха Господь сегодня с меня снял!
Лежим в недолгие минуты отдыха со Старковым на сене. Прямо над нами в любое время суток парят десятки орлов. Змеи для них – изысканное блюдо!
Идут мимо нас иногда охотники: на связках вокруг пояса и шеи всегда десятки перепелов.
А сейчас? Нет в тех местах ни высокой травы, ни перепелов, жаворонков, не встретишь орла или сорокопута. Редко, редко теперь прошуршит теперь ящерица, а тогда склоны гор просто кишели ими и змеями. Зато развелось масса сорок и ворон – верных признаков замусоренности города и окрестностей!
Куда всё это делось? И прошло-то всего полвека. Всё вымерло, всё исчезло, всё выродилось. Загрязнение воздуха от огромных химкомбинатов и автотранспорта, химизации полей, грубое нашествие человека на беззащитную природу не прошло даром. Это негативно отразилось на всём живом, что было в окрестностях некогда чистого провинциального городка у подножия Главного Кавказского хребта. Да и сам городок, насчитывающий в то время 30 тысяч жителей, стал городом с населением 150 тысяч человек. Это уже не курорт!
Спать в шалаше на сене и дышать хрустально-чистым горным воздухом огромное удовольствие! Сквозь сон ранним утром чувствую – уже встал Старков, так как запахло дымком. Он готовит кашу с тушёнкой и чай – свой любимый завтрак. Будит меня. С трудом просыпаюсь. Эх, беспечная молодость! Иду умываться к холодному ключу. Кстати, родники там в то время были чуть не на каждом шагу. А теперь это большая редкость. И родники перевёл человек!
Садимся завтракать. Старков достаёт из ящика свою ежедневную бутылку с синей жидкостью, на этикетке которой нарисован череп и кости. Крупными буквами написано:
«Денатурат. Пить нельзя – яд»!
Я первое время его спрашивал:
– Что вы делаете? Будете пить эту гадость? Ведь написано же, что это яд! Отравитесь же!
Но Старков весело подмигивает мне:
– Мало ли чего напишут неразумные люди? Ты сам попробуй! Великолепная жидкость! Лучше водки! И стоит-то всего шестьдесят пять копеек!
Он наливает полстакана фиолетовой жидкости, разбавляет её наполовину водой – напиток пенится и становится белым. Выпивает и крякает от удовольствия:
– Хороша дьявольски «Динка» с голубыми глазами!
За завтраком выпивает ещё полстакана «динки». В обед и ужин он уже доканывает бутылку – и так за покос ящик пустеет. Много раз он приглашал меня тоже выпить «динку с голубыми глазами». Один раз я согласился. Ужас! Керосином воняет, язык одеревенел и стал, как намыленный. А крепкая какая! Так шибануло в голову, что я отупел!
Удивительно крепкий был старик! За три недели покоса выпил двадцать бутылок яда – денатурата, и хоть бы что!
В начале августа приехал из армии в отпуск Шурка. Радости нашей не было предела! Шурка возмужал. Много разговоров о службе. Я с интересом его слушаю, скоро и мне идти в армию. Перед отъездом мы все решили сфотографироваться. На Пятачке, в центре города у знаменитого фонтана с лягушками, изрыгающими струи воды, запечатлены мы все навечно. В центре Шурка в гражданской одежде, подпоясанный военным ремнём с медной бляхой. Счастливая молодая мать в пёстром платье и сумочкой в одной руке, и трёхлетним прелестным Серёжкой в другой. Пьяный Пастухов с закрытыми глазами стоит в соломенной шляпе. С недовольным заспанным лицом, в широченных штанах, почему-то расставив ноги, стою и я.
Второй курс у нас начался с полевых работ. На этот раз нам повезло – отправили под город Лебедянь собирать яблоки в совхоз «Агроном». Гигантский совхоз раскинулся более чем на шести тысяч гектар. И все они были засажены яблонями. Такого обилия яблок ещё не видел нигде! Ветви деревьев гнулись от крупных, до полу килограмма, жёлто-зелёных плодов знаменитой Антоновки. С одного дерева собирали пятьсот-шестьсот килограммов вкусных яблок! Ряды антоновки уходят в неизведанную даль, перемежаясь с рядами других сортов яблок. Полыхают «снегирями» ярко-красные продолговатые плоды пепина шафранного. К горизонту уходят ряды золотой китайки, московской грушовки, бельфлёра, гольден делишеса, джонатана и ренета золотого. Этим рядам не видно конца и края. В самом центре России такое обилие яблок! Я не переставал радоваться этой благодатной земле и одновременно сомневаться кое в чём, размышляя:
– «Вот какие люди живут здесь! Война только окончилась, а такие сады! Они что, их сажали до войны? Почему тогда немцы не разрушили все эти гигантские заводы и не уничтожили море яблок? Как это советские люди сберегли всё это? Видать, зениток было уйма и немецкие самолёты здорово сшибали здесь! Но почему здесь такие бедные деревни? Дома маленькие, завалящие, крыши соломенные, дороги никудышные, в магазинах ничего нет. У нас на Кавказе заводов таких нет, но люди живут на порядок лучше. И дома каменные, и дороги лучше, и в магазинах всё есть. Почему такая разница? Государство здесь сильное, а народ „слабый“, терпеливый. Никто о нём не заботится, все живут одним днём, и тому рады»!
Нас поместили в деревянных бараках. Длинные ряды столов, умывальников (труба с сосками), рядом туалет. Кормили неплохо. Особенно мне нравилось, что давали много душистого совхозного хлеба и молока. Лучшей еды для меня и не надо! Всех разбили по парам и дали чёткий план по сбору яблок – довольно большое задание. Кто хочет ещё и заработать, тот должен, выполнив план, во внеурочное время «пахать». Убираем яблоки мы с Сашкой Камыниным. Оба старательные, спешим, почти не отдыхаем, не разговариваем, не болтаемся без дела.
Учёт здесь строгий, не обманешь. Между рядами постоянно ездит на бедарке, запряженной лошадью, учётчик. Он забирает полные ящики и привозит пустые. Дни стоят солнечные и тёплые. Безветренно и тихо. Ароматный запах яблок пьянит душу, радует сердце. В первые же дни объелись сочными вкусными плодами. В саду крики, веселье, шутки, кидаются яблоками – молодость берёт своё! Сашка наставляет меня:
– Колька! Не отвлекайся! Пусть бездельники носятся. Мы должны себя показать! Надо заработать! Хорошо поработаем, купим костюмы и по «лондонке»! Они очень дорогие! Я не видел, чтобы в техникуме у кого-нибудь были такие кепки!
«Лондонка» – модная кепка из немнущейся серой толстой ткани с мягким резиновым козырьком, обтянутым ей же. Они только начали появляться тогда, и молодёжь сходила с ума по ним. Сразу скажу, мы всё таки купили эти блатные кепки, но не успели как следует их поносить. Их с нас сорвала банда сорванцов. Но об этом позже. Мы уже привыкли друг к другу, подружились. Вечерами особенно нечего делать. Здесь бригада, а центральная усадьба в шести-восьми километрах. Многие ходят туда на танцы, а мы с Камыниным не умеем танцевать, да и не хотим учиться. Знал бы я в то время, как полюблю впоследствии быстрые танцы!
Вечерами лежим на койках, отдыхаем. В комнатах человек по двадцать. Читаем, разговариваем, спорим, шутим, хохочем, рассказываем анекдоты. Перед тем, как ложиться спать, надо выключить свет, а никто не хочет покидать тёплую постель. Начинается метание, чем попадя, в выключатель. В ход идут шапки, тапки, а то и сапоги. В темноте долго никак все не могут угомониться. То и дело слышен хохот, крик, визг:
– Спичку!
Соседом услужливо зажигается спичка и подносится к голому заду очередного шутника. Синее пламя сжигает тухлый газ. У некоторых он со звуком, бывает короткий и быстрый, а у других синее пламя распластывается на всю спину и опаляет волосы на затылке. Шутник орёт, а вся комната грохочет от удовольствия.
Все ждут «рекордсмена» Ковалёва. Он долго копит газы и молчит. Все уже выдохлись и кричат ему:
– Ну, давай же! Что-то ты сегодня задержался. Неужели мало пил молока и нет «запасов»?
Вот он откидывает одеяло – несколько спичек мгновенно сразу зажигаются и подносятся к «выходному отверстию». Ковалёв очень экономен и не спешит тратить сразу весь «заряд хлебного душка». Короткими отрывистыми толчками выпускает «запасы»:
– Пук, пук, пук!
– отчётливо слышен звук. Все хором считают:
– Раз, два… десять… двадцать… тридцать!
Это новый «мировой рекорд»! Комната стонет от хохота. Все эти шутки, дурачества как-то скрашивали нашу жизнь в глухом отделении совхоза вдали от людей и цивилизации.
Зарядили дожди. Яблок было ещё видимо-невидимо и нам продлили ещё на месяц помощь совхозу. В нашей комнате дружно. Ребята подобрались не задиристые, любителей выпить нет. У двоих гитары – у Желтобрюхова и Томашевского. Я свою не взял, так как ещё не научился играть. Желтобрюхов (повторяюсь, вскоре сменил фамилию на Меньшик) мне нравился добропорядочностью, спокойствием, уверенностью в себе и надёжностью в дружбе. Но по-настоящему он дружил только со стилягой Лушиным. Ударит по струнам, склонив ёжик волос на крупной голове и, вперив взгляд в одну точку на полу, затянет низким басом:
Где-нибудьподнебомЕревана,васласкаеткто-нибудьдругой.Не пишитеписеммне,не надо.Яхочу,чтобтыбыласо мной…
Его мощный бас и громкие мерные аккорды сразу собирают всех в кучу к нему. Волевое, с большим подбородком лицо, зычный голос, решительные манеры – всё мне нравится. Дьявольски он похож на Высоцкого! И одного года рождения с ним! А он уже выводит потише, потоньше, нежнее:
Каку этойпроводницышелковистыересницы
Тымнедолгобудешьсниться —проводница,проводница.
Мы молча слушаем, думая каждый о своём. Я размышляю:
– «Да! С Нинкой Суворовой у меня не получилось. Я, конечно, виноват. Опростоволосился. Но можно и надо было быть проще! Не усложнять ситуацию! Просто и понятно объяснится, но я испугался. Но всё-таки в ней было что-то не то уже. Нет! После такого позора не имеет смысла её искать! Она раскусила меня и презирает, насмехается, небось! Нет и нет! К старому возврата не будет»!
На том и успокаиваюсь. Думаю теперь о Лидке Зайцевой – соседке по улице Овражной. – Красивая, гибкая! Талия, как у осы! Белокурая, голубоглазая, только на меня не обращает внимания! Надо, как приеду опять в Кисловодск, быть напористей! Самому подойти первому! Вот это девчонка! А какие глаза большие, брови дугой, алые губки, ресницы.
А гитарист, как назло, бередит душу:
Ничегоне говорилимы —всёстоялиу окна.И винас тобойне пилимы —былипьяныбезвина.Ах,если бзнал,чтотакполучится —я бне далтебеуйти.Где жеты —мояпопутчица?Разошлисьс тобойпути…
Желтобрюхов поёт только любовные, нежные песни, берущие за душу. Сколько не проси спеть его другие песни, в первую очередь блатные, которые мы все любили тогда, он ни за что петь не будет!
Вот он устал, отдыхает. Гитару берёт Томашевский – задорный, худой и высокий, вихрастый земляк мой из Невинномыска. Он раздольно, всегда стоя и с колена, ударяет по струнам и, скалясь, задорно баритоном начинает:
Эх,загулял,загулял,пареньдамолодой.В краснойрубашоночке,хорошенькийтакой!
Особенно хорошо у него получается «Цыганочка». Играет он, пожалуй, лучше Желтобрюхова, но поёт похуже. Я всё время кручусь около Томашевского: он учит меня брать аккорды, играть на гитаре. Многие подсмеиваются надо мной, но я упорно учусь и не обращаю внимания на шутки. А как хочется научиться играть так, как Томашевский!
В один из долгих тёмных вечеров в комнату ворвался в разодранной одежде окровавленный Ельцов. Истерически закричал:
– Наших бьют!
Все вскочили, загудели, расспрашивая. Подошли ещё четверо избитых дружков Ельцова. Заматерились, засобирались, выкрикивая воинственные призывы:
– Ребята! Все идём в совхоз на центральную усадьбу! Защитим себя от деревенских! Все до одного драться!
Идти в ночь куда-то, да ещё драться страшно не хочется. Кое-кто не реагирует. Начинаются угрозы:
– А ты чего лежишь? Долой предателей! Попробуй, не пойди! Приедем в Липецк, с тобой там ребята наши быстро поговорят, научат уму-разуму!
Все подчиняются забиякам. Идём толпой, меся грязь, падая, ругаясь и проклиная темноту, деревенских и в душе – ельцовских! У крайних домов центральной усадьбы по команде «ельцовской дружины» начинаем вооружаться. Выламываем колья, подбираем палки, камни. Камынин чуть отстаёт и даёт знак мне и Широкожухову:
– Ребята! Мы все трое тоже деревенские. За что их бить? Давайте договоримся, не драться ни с кем! Надо бы давно всем объединиться и дать отпор этой компании, а мы пляшем под их дудку! Хрен им! Не дадим им втянуть нас в свои дела! Они везде заедаются, вот кто-то им и накостылял по шее. И правильно сделали деревенские!
Потихоньку отстаём – в темноте не видно. Где-то впереди отчаянно забрехали собаки.
Кто-то закричал, донёсся звон разбитого стекла, истошно заголосила баба:
– Убивают!
Деревня вмиг проснулась – кто-то тревожно застучал по рельсу. Отовсюду бежали, перекликаясь, люди. Невдалеке грохнул выстрел. А мы были уже далеко.
Через час, другой к нам в отделение приехали две машины с милиционерами. Всех построили и включили свет. Началось разбирательство. Практически всю ночь не спали. Несколько человек увезли и впоследствии исключили из техникума. Ельцов и на этот раз «вышел сухим из воды». Но ненадолго.
Глава 55. Тракторный завод
Уезжая из совхоза «Агроном», нам как-то было грустно. Успели привыкнуть и полюбить эти места. Нам с Сашкой Камыниным вынесли в приказе благодарность. Мы единственные, кто заработал больше всех – по четыре ящика крупной Антоновки! Все заработанные группой яблоки вёз в город специально выделенный грузовик. Семь ящиков яблок мы с Сашкой завезли на рынок и продали оптом какой-то торговке, а один ящик завезли в общежитие и спрятали под кровать. Долго в нашей комнате стоял вкусный запах, напоминая нам о совхозе «Агроном»! Да ещё осталась память о щедром совхозе в виде двух любительских фотографий, сделанных моей «Сменой». На одной стою среди гроздьев яблок (как виноград!) в кепочке – молодой, улыбающийся. На другой, сделанной в пасмурный день, стоим с Сашкой в телогрейках и сапогах среди рядов яблонь – усталые, угрюмые.
Учёба на втором курсе пошла теперь веселее. Всё тот же любимый Барышев с шуточками «крутил» длиннющие формулы, но теперь по теоретической механике. Также «угнетала» практика по слесарному делу в цехах. Радовали ежедневные спевки после занятий в актовом зале техникума, так как я любил песни.
Помню, преподаватель разучивает песню, объясняет нам, как петь. Был у нас один дотошный студент Быков – лысеющий, отслуживший в армии. Он вечно ходил в галифе и гимнастёрке. На уроках, бывало, Быков больше всех расспрашивал, требовал повторить, уточнить и т. д. И на спевке Быков обязательно поднимет руку, встанет:
– Вы знаете? А вот здесь по-моему, надо так петь.
И невозмутимо, сам себе дирижируя, затягивал дребезжащим «козлиным» голосом:
А рассветужевсёзаметнее.Так,пожалуйста,будьдобра…
Мы хихикаем, подшучиваем. А меня всегда поражало. Как это, вот так – встать посреди зала и, никого не стесняясь, петь песню без баяна и без голоса.
Иногда по вечерам мы ходили с повязками дружинника по городу – хулиганья здесь было много. Парк рядом, ежедневно танцы. Подходишь, издали всегда слышна тогда очень популярная «Маленькая Мари»:
Марине можетстряпатьи стирать —затоумеетпетьи танцевать!Любойкостюмна нейхорош —пустьонстоитвсегогрош!
Сотниглупостейбольших —радинеётысовершишь!
На танцплощадке постоянно вспыхивали драки, хотя всегда находились рядом два милиционера. На танцы мы с Сашкой и Лёшкой не ходили, хотя и надо было уже приобщаться. Где же больше познакомиться с девушкой? Почти все ребята из группы уже встречались, только у нас троих не было девчонок. Более того! Красавчик Самохин, Щептев, Герасимов, Панин, Семёнов уже хвалились «мужскими победами». Нам же было далеко до этого! Камынин принципиально не хотел этого, Широкожухов был прост по-деревенски и не стремился к этому. Я же всего этого хотел, но боялся неизведанного.
Зато мы втроём много гуляли по парку и фотографировались среди старых, ещё Петровских пушек. Часто ходили в кино, по городу, на реку, полюбили футбол и болели за местную команду «Металлург», пролезая через забор без билетов на её матчи. Денег не хватало, жили впроголодь. На стипендию надо было кормиться, учиться, одеваться и проводить досуг. За все три года мать с Филиппом ни разу мне не помогли, не прислали ни рубля, ни посылки! Приходилось полагаться только на себя! Больше того, приезжая на каникулы домой, всегда привозил немудрящие подарки им, высылал кучи фотографий (а это всё надо купить – фотобумагу, проявитель, закрепитель), покупал для нашего патефона пластинки.
И без того всегда копейки экономишь, а тут ещё и обокрали меня! Как-то стоял в очереди за пластинками. Только подошла очередь, полез в задний карман спортивных трикотажных брюк – пусто! Кто-то вытащил огромную для меня сумму – сто рублей одной бумажкой (10 руб. по-новому). Я, как ошпаренный, выскочил из очереди, ошалело оглядывал всех:
– «Какой-то мерзавец стоит здесь же. Что делать? Заорать? Милицию позвать? Но они не будут же всех обыскивать. Бесполезно всё это. Пусть подавится моей нищей копейкой этот негодяй»!