скачать книгу бесплатно
Когда мой ближний плыть по морю крови
Стал обречён!!!
Его считали великолепным чтецом. В церковных «светских беседах» его всегда призывали читать стихи, а когда он заканчивал, дамы поднимали руки и беспомощно опускали их на колени, «закрывали глаза» и качали головами, как бы говоря: «словам не выразить этого – это слишком прекрасно, слишком возвышенно для этой бренной, ничтожной земли!»
После того как гимн был спет, преподобный мистер Спрэгью превратился в живую доску объявлений и долго нудным замогильным голосом зачитывал «объявления» об очередных собраниях, заседаниях обществ и тому подобной ерунде, пока не начинало казаться, что этот список растянется до конца света – странный обычай, который до сих пор сохраняется в Америке, даже в городах. (И это в век изобилия газет!) Часто, чем меньше существует оправданий какому-нибудь липкому, как банный лист, обычаю, тем труднее от него избавиться.
А теперь священник молился. Это была добрая, великодушная молитва, и она вдавалась во все мельчайшие подробности мира и припоминала всех подряд: она молила о величии церкви и не забывала маленьких детей Церкви; напоминала о других церквах, глаголила о самой деревне; твердила о графстве, долдонила о государстве, говорила о бесчисленных рядах государственных чиновников и наконец возвещала о самих Соединенных Штатах, но не останавливалась на этом – припоминала о всех церквях Соединенных Штатов, вспоминала о Конгрессе, гремела о президенте, об офицерах правительства, о бедных матросах, забытых в штормовом море, о миллионах угнетённых рабов, стонущих под пятой деспотий и о зверстве тёмных восточных тиранов, ибо те, которые имеют свет и благую весть, но не имеют ни глаз, чтобы видеть, ни ушей, чтобы слышать – грешны и преступны вместе с ними, ибо язычники на дальних островах морских, и эта крутая молитва завершалась мольбой, чтобы слова, которые он собирался произнести, нашли благодатную почву в умах слушателей и были благословением для всех и были плодотворны, как семя, брошенное в благодатную почву, дав со временем обильный урожай добра и радости. Да будет так! Аминь!
Послышалось шуршание платьев, и стоящая, будто проглотившая швабру, паства села. Мальчик, о котором повествует эта книга, не получал ровным счётом никакого удовольствия и радости от этой всеобъемлющей молитвы, он только, скрепясь сердцем и зубами, нужно признаться, героически терпел её, пока были на это силы. Всё это время он был как на иголках. Смысл молитвы благополучно пролетал мимо его ушей, и он только подсознательно следил за подробностями молитвы, потому что не слушал и только фиксировал очередные тезисы и постулаты по их номерам, хотя старый, истоптанный маршрут священника был известен ему наизусть и, когда какая-нибудь мелочь добавлялась к до боли знакомому повествованию, ухо его сразу улавливало подставу, и тогда вся его натура возмущалась – он считал эту преступную добавку, хоть на секунду удлинявшую эту мучительную, иезуитскую пытку, несправедливой и подлой. В разгар молитвы муха уселась на спинку скамьи прямо перед ним и своим наглым видом смутила его душу, спокойно потирая лапки, обнимая голову и полируя её так энергично, что она, казалось, почти расставалась с телом, и тонкая нить шеи открывалась взору. Она суетилась, скребя крылья задними лапками и нежно приглаживая их к телу, как будто это были не крылья, а фалды фрака, она занималась своим туалетом так спокойно, будто знала, что сейчас это совершенно безопасно. Как оно и было на самом деле – как ни зудели руки Тома, требуя схватить муху, они не осмеливались вмешаться – Том был уверен, что его душа будет мгновенно уничтожена, если он свершит это во время молитвы. Но с заключительной фразой молитвы его рука сама собой начала изгибаться и медленно подкрадываться в мухе, и в то мгновение, когда торжественное «Аминь» вырвалось изо рта священника наружу, муха уже была военнопленной. Тётя вовремя заметила конец маневров Тома и завершающий операцию рейд, и заставила его досрочно освободить заключённую.
Священник продолжил выдавать на гора свои откровения, и монотонно бубнил, приводя аргументы, которые были настолько прозаичны, что многие головы постепенно начали кивать долу, невзирая на то, что как раз в это время речь шла о бушующем море адского огня и плещущейся и кипящей сере, а число избранных, которым было уготовано неземное счастье пребывать в раю, измерялось таким мизерным количеством голов, что их едва ли стоило спасать! Том пересчитал страницы проповеди. После церкви он всегда знал, сколько там было страниц, но редко знал о проповеди что-нибудь ещё. Однако на сей раз кое-что заинтересовало его. Служитель нарисовал грандиозную и трогательную картину того, как собираются вместе воинства мира в тысячелетнем царстве, когда Лев и Ягнёнок должны возлечь вместе и маленький ребёнок обязан вести их с пальмовой веткой в руке. Но пафос, урок, мораль этого великого шоу были потеряны для мальчика – он думал только о том, насколько заметен главный герой перед взирающими на него народами. При этой мысли его лицо озарилось этой мыслью, и он сказал себе, что хотел бы быть этим ребёнком только в том случае, если бы этот лев был ручной или дрессированный.
Теперь, когда зелёные пажити Египта, где можно было охотиться на мух, были позади, и перед ним возобновилась испепеляющая сушь словесной Синайской пустыни, он снова впал в ступор. Наконец он вспомнил о своём сокровище и вытащил его. Это был большой чёрный жук с огромными челюстями – он называл его «щипач-скрипач-кусака». До этого он лежал в коробке из-под капсюлей. Первое, что сделал Жук, почуяв свободу, так это укусил Тома за палец. Последовал глухой щелчок, и Жук, барахтаясь, вылетел в проход и теперь барахтался на спине прямо посреди прохода, в то время, как раненый палец исцелялся во рту у мальчика. Жук лежал, барахтаясь и перебирая беспомощно лапками, не в силах перевернуться. Том смотрел на него немигающим тоскливым взором, но, увы, жук был вне его досягаемости. Соседи Тома по церковной скамье, тоже не слишком обременённые проповедью, тоже нашли в жуке какую-то забаву, и тоже посматривали на него, посмеиваясь. Вскоре появился старый бродячий пудель, меланхоличный и ленивый от летнего зноя и тишины, утомлённый сиденьем взаперти и отчаянно жаждущий перемен и новых впечатлений. В то же мгновение, когда он внезапно заметил жука, его поникший было хвост поднялся трубой и завилял. Пёс оглядел добычу, обошёл её кругом, понюхал с безопасного расстояния, снова обошёл, наклонил голову, осмелел и понюхал с ближней дистанции, потом приподнял губу, раскрыл пасть и попытался осторожно схватить добычу, но промазал, отряхнулся, сделал ещё одну попытку, и ещё, и ещё, наслаждаясь этой весёлой забавой, потом улёгся на живот, зажав жука между лапами, и так продолжал свои опыты, пока не уморился. Тут он замер, равнодушный и разочарованный. Голова его кивнула, и мало-помалу борода его стала клевать, потом потихоньку опустилась вниз и наконец коснулась врага, который тут же воспользовался благоприятным моментом и впился клешнями в пса. Раздался жуткий визг, пудель дико мотнул головой, и жук отлетел и упал в нескольких ярдах от него, и снова на спину. Зрители с соседних мест затряслись от нежной внутренней радости, несколько лиц скрылись за веерами и носовыми платками. Том был на вершине счастья. Пёс выглядел глупо и, вероятно, чувствовал себя так же, но в его сердце уже оживала обида и множилась жажда мести. Поэтому он, крадучись, подкрался к жуку и начал снова осторожно атаковать его, прыгая на жука со всех сторон по кругу, перебирая передними лапами в дюйме от коварной живности, делая всё более настырные попытки схватить его зубами и дергая головой, пока его уши не стали хлопать его по голове. Но через некоторое время он снова уморился, попытался развлечься мухой, но не вдохновился ею, погнался за муравьём, уткнувшись носом в пол, и быстро потерял к мелкому зверю всякий интерес, зевнул, грустно вздохнул, совсем забыл про жука и уселся на него. Раздался ещё более дикий вопль, таким бывает только вопль последних минут агонии, и тут пудель истошно помчался по проходу. Вопли его множились, становились громче и пёс с бешеной скоростью метался по церкви, воя и тявкая, только перед алтарём он остановился на мгновение, и заметался, завертелся, как колесо и полетел по другому проходу, метнулся к дверям, бросился назад по проходу, вышел на финишную прямую, его муки множились с каждым шагом, пока наконец он не превратился в мохнатую комету, мечущуюся по круговой орбите с блеском и скоростью света. Наконец обезумевший страдалец свернул с курса и прыгнул на колени к своему хозяину, тот выбросил его в окно, и голос отчаяния и боли постепенно затих вдали.
Глава VI
Утром в понедельник, Том почувствовал себя чрезвычайно несчастным. Утро понедельника всегда находило его таким – потому что начиналась очередная неделя медленных пыток в школе. Обычно он начинал этот день с того, что жалел, что у него был выходной день – воскресенье, потому что краткость его делало возвращение в темницу к школьным оковам делом ещё более отвратительным.
Том лежал и думал. Вскоре ему пришло в голову, что лучше бы он заболел; тогда он мог бы остаться дома и не ходить в школу. Здесь была смутная, едва забрежившая возможность. Он проинспектировал свой организм. Никакого недомогания обнаружено не было, и он снова дотошно провёл повторное расследование. На этот раз ему показалось, что он способен при определённом напряжении фантазии и воли обнаружить симптомы колик, и он начал поощрять их с большой надеждой. Но вскоре колики ослабели и вскорости совсем исчезли. Он продолжил размышлять дальше. Внезапно было обнаружено кое-что более ценное. Один из его верхних передних зубов был выбит и шатался. Это была несомненная удача – он уже готов был застонать «для разогрева», как он это называл, когда ему пришло в голову, что если он придет в суд с этим аргументом, его тётя мгновенно выдернет зуб, и это будет ох как больно. Поэтому он решил, что пока будет держать шатающийся зуб в запасе и стал искать дальше. Какое-то время ничего не могло подвернуться под руку, а потом он вспомнил, как доктор рассказывал об одной вещи, которая на две-три недели уложила одного пациента в постель и чуть не лишила его пальца. Поэтому мальчик нетерпеливо вытащил из-под простыни свой больной палец и воздел его к небу для критического осмотра. Но, к сожалению, пока что приличествующих такому горю симптомов не обнаружилось. Однако, ему показалось, что дело на мази и стоит рискнуть, так что он со значительным воодушевлением принялся стонать и охать.
Но Сид продолжал дрыхнуть без задних ног.
Том застонал громче, и ему показалось, что боль в пальце ноги стала усиливаться.
Стоны тома стали настойчивее и громче. Никаких результатов. Сид лежал, как бревно.
К этому времени Том уже задыхался от напряжения, истратив неимоверные усилия на свои охи и вздохи. Он немного отдохнул, а потом наполнил всю грудь воздухом и выдал целую симфонию восхитительных стонов.
Сид продолжал храпеть.
Том был раздражён. Он сказал: «Сид, Сид!» – и встряхнул его. Этот приём сработал хорошо, Сид зашевелился, и Том снова начал методично стонать. Сид зевнул, потянулся, приподнялся на локте и, фыркнув, уставился на Тома. Том продолжал стонать. Сид сказал:
– Том! Скажи, что с тобой, Том!
Нет ответа!
– Сюда, Том! Том! В чем дело, Том?
Тут Сид встряхнул Тома и с тревогой уставился ему в лицо.
Том застонал:
– О, не надо, Сид! Не надо меня трясти!
– Почему, в чем дело, Том? Я позову тётю!
– О, нет! Не надо! Это мелочи! Может быть, со временем пройдёт! Прошу тебя! Не зови никого!
– Но я должен! Не стони так, Том! Это ужасно! Сколько это у тебя?
– Несколько часов! Ой! Ой, не трогай так, Сид, ты убьешь меня!
– Том, почему ты не разбудил меня раньше? О, Том, не надо! Не умирай! У меня мурашки бегут по телу, когда я слышу твои вопли! Том, в чем дело?
– Я прощаю тебе всё, Сид! (Стонет) Всё, что ты когда-либо делал со мной! Когда я умру…
– О, Том, ты ведь не умрёшь, правда? Не надо, Том… ох, не надо!
– Я прощаю всех, Сид! (Стонет) Передай им это, Сид! А ты, Сид, отдай мою сломанную оконную раму и одноглазого котёнка той новенькой, что приехала в город, и скажи ей…
Но тут Сид схватил свою одежду и убежал. Том теперь страдал наяву, так прекрасно работало его воображение, и поэтому его стоны приобрели вполне натуральный оттенок.
Сид слетел вниз и сказал:
– О, тётя Полли, скорее! Том умирает!
– Умирает?
– Да, мэм, идёмьте скорее! Надо торопиться!
– Чушь собачья! Я в это не верю!
Но тем не менее она побежала наверх, а Сид и Мэри следовали за ней по пятам. И лицо её меж тем побледнело, а губы дрожали. Добравшись до кровати, она ахнула:
– Ты, Том!? Том, что с тобой?
– О, тётушка, я…
– Что с тобой… что с тобой, дитя моё?
– Ох, тетушка… у меня болит… палец на ноге!
Пожилая дама бессильно опустилась в кресло и прыснула, потом заплакала, а потом сделала и то и другое вместе. Это восстановило её потрясённые скорбным известием силы, и она сказала:
– Том, какое испытание ты мне устроил! Том! А теперь заткнись и вылезай оттуда!
Стоны прекратились, и боль в пальце ноги, похоже, исчезла. Мальчик почувствовал, что попал в довольно глупую ситуацию, и сказал:
– Тётя Полли, мне показалось, что это так опасно, и мне было так больно, что… я совсем забыл про больной зуб!
– Больной зуб? Что стряслось с твоим зубом?
– Он болтается, и болит ужасно!
– Ну-и-ну, ну же, ну, Том, прекрати свои дурацкие стоны! Мигом открыть рот! Ну, да, зуб у тебя болит, но ты от этого не помрёшь! Мэри, принеси мне шёлковую нить и горящую головню из кухни!
Том взмолился:
– О, пожалуйста, тётушка, не рвите его! Мне уже совсем не больно! Чтоб я сдох, если у меня болит зуб! Пожалуйста, не надо, тётя! Я уже не хочу оставаться дома! Я всё равно пойду в школу!
– Пойдёшь в школу? Чего тут не понятно? Значит, весь этот скандал был из-за того, что ты решил остаться дома и вместо школы пойти на рыбалку? Том, Том, я так тебя люблю, а ты, кажется, всеми силами стараешься разбить моё старое бедное сердце своим безобразными выходками!
К этому времени зубные инструменты были наготове. Старушка завязала петлю на зубе Тома, а другой конец нити привязала к стойке кровати. Затем она схватила кусок горящего полена и внезапно сунула его почти в лицо мальчику. Зуб остался болтаться на столбике кровати.
Но все бедствия, случающиеся в жизни, как правило, имеют оборотную сторону. Когда после завтрака Том шествовал в школу, ему завидовали все мальчишки, которых он встречал по пути, потому что щель в верхнем ряду зубов позволяла ему по-новому и восхитительно плевать на дорогу. Он собрал довольно много поклонников нового способа, готовых идти на край света, только бы посмотреть, как можно плеваться, и его главный конкурент – мальчик с порезанным пальцем, который был до сих пор центром всеобщего восхищения и почитания, теперь внезапно оказался без приверженцев и мгновенно лишился своей славы. На сердце у него стало тяжело, и он сказал с поддельным презрением, что плевать так, как Том Сойер – любому по плечу, но другой мальчик сказал, презрительно ухмыльнувшись: «Зелен виноград!» и новоявленный изгой побрёл прочь согнувшись, как поверженный в прах лузер и чмо.
Вскоре Том наткнулся на молодого деревенского парию, Гекльберри Финна, сына известного городского пьянчуги. Гекльберри ненавидели и боялись все матери в округе, потому что он был лентяй, хулиган, дурак, неряха, свинья и подонок, и вероятно поэтому все их дети страшно восхищались им, радовались его запретному обществу и все до одного желали походить на него. Том же был похож на остальных мальчиков из приличных семей, и тоже втайне завидовал Гекльберри и его статусу отверженного всеми изгоя, хотя ему строго-настрого запретили видеться и играть с ним. Поэтому Том был горазд играть с ним всякий раз, когда у него была хоть малейшая возможность. Гекльберри был всегда одет в старые, развевающие на ветру обноски с чужого плеча, должно быть, это были вещи какого-то взрослого дяди, испещрённые пятнами, порезами и большими цветастыми заплатами. Его шляпа представляла собой огромную развалюху с широким полумесяцем, торчащим из полей; его сюртук свисал почти до пят и имел задние пуговицы в акватории заднего места, причём его старые брюки героически поддерживала только одна подтяжка, а седалище брюк отклячивалось и отвисало, как мешок. Общую картину завершала расхристанная бахрома штанин, волочившаяся по грязи, когда не была подвёрнута на ноге.
Гекльберри был вольной птицей. Он всюду появлялся и отовсюду исчезал по собственной воле. В хорошую погоду он спал на пороге чужих домов и в пустых сараях, в сырую погоду ночевал в пустых бочках; ему не нужно было ходить в школу или в церковь, не нужно было сллушаться учителей или подчиняться кому-то; он мог ходить на рыбалку или купаться, когда и где ему вздумается, и оставаться там, где ему заблагорассудится; никто не запрещал ему драться; он мог сидеть на одном месте так долго, как ему вздумается; он всегда был первым мальчиком, который ходил босиком весной и последним, кто влезал в башмаки осенью; ему никогда не приходилось ни мыться, ни надевать чистое бельё; и наконец, он умел ругаться так чудесно, как никто. Одним словом, ему принадлежало всё, что делает жизнь мальчика драгоценной. Так думал каждый измученный, стесненный школой и приличиями любой приличный мальчик в Санкт-Петербурге.
Том поприветствовал романтического бродягу:
– Привет, Гекльберри!
– Здравствуй и ты, коли не шутишь! Посмотрим, как тебе это понравится!
– Что это у тебя?
– Дохлая кошка!
– Дай мне взглянуть на неё, Гек! Боже, она уже задеревенела! Где ты её надыбал?
– Купил у одного парня!
– А что дал за неё?
– Синий билет и бычий пузырь, который я украл на бойне!
– Откуда у тебя синий билет?
– Купил его у Бена Роджерса две недели назад за обруч с палкой!
– Слушай, Гек, а на что годятся дохлые кошки?
– Как это на что? А бородавки чем сводить?!
– Нет! Не может быть! Есть средства получше!
– Спорим, нет? И что это?
– Гнилая вода!
– Сам ты гнилая вода! Ничего твоя гнилая вода не сводит!
– Откуда ты знаешь? Ты когда-нибудь пробовал?
– Не я, а Боб Таннер!
– Кто тебе это сказал?
– Ну, он сказал Джеффу Тэтчеру, а Джефф сказал Джонни Бейкеру, а Джонни сказал Джиму Холлису, а Джим сказал Бену Роджерсу, а Бен сказал негру, а негр сказал мне. Ну, вот и всё!
– Ну и что из того? Они все лгуны! По крайней мере, все, кроме негра! Я его вообще не знаю! Но я никогда не видел негра, который бы не лгал! Чушь это всё! А теперь расскажи мне, как Боб Таннер это делал, Гек!
– Ну, он взял и сунул руку в гнилой пень, где была дождевая вода!
– Днём?
– Само собой!
– Лицом к пню?
Утвердительный кивок.
– А то как же ещё!
– Он что-нибудь сказал?
– Не знаю! Вроде ничего! Я не знаю!
– Ага! Ещё бы тебе удалось свести бородавки с помощью гнилой воды таким идиотским методом! Пользы от этого ноль! Ты должен пойти совсем один, в самую лесную чащобу, где у тебя на примете есть пень с гнилой водой, и как только наступит полночь, прижаться спиной к пню, протянуть руку и прошептать:
«Ячмень-ячмень! Загнивший пень!
Гнилая вода! Бородавки – сюда!»,
а потом тикай оттуда, одиннадцать шагов – с закрытыми глазами, а потом трижды повернись кругом и вали домой, ни с кем не базаря. Потому что, если ты скажешь хоть слово, заклинание не подействует!
– Ну, это звучит клёво, но Боб Таннер делал не так!
– Ну, в этом, старик, я сомневаюсь! Потому что у него больше бородавок, чем у кого бы то ни было в городе, а могло бы вовсе не быть, если бы он знал, как обращаться с гнилой водой. Гек! Я так уже свёл с рук тысячи бородавок! Я часто вожусь с лягушками, что у меня всегда чёртова куча бородавок! Иногда я свожу их и с помощью боба!
– Да, боб классный! Я уже пробовал! И у тебя бородавки водятся? А ты как с ними?
– Ты берёшь и раскалываешь боб на две половинки, и режешь бородавку, чтобы было немного крови, а потом мажешь кровью одну половинку боба, и берёшь, и роешь ямку, и закапываешь эту половинку в полночь на перекрестке дорог в полнолуние, а вторую половинку боба сжигаешь. Оп – и всё! Понимаешь, та половинка, на которой есть капля крови, будет продолжать тянуть к себе другую половинку, у них всё так, и это помогает крови найти бородавку, и тогда очень скоро она отвалится!
– Да, так оно и есть, Гек, так оно и есть, хотя, когда ты будешь хоронить боб, ещё нужно к тому же причитать «Зарыл боб, бородавка – долой! Иззыди, фигня, иди от меня!» Так-то будет лучше! Именно так поступает Джо Харпер, а уж он доезжал почти до Кунвилла и был почти везде! Но скажи, как это лечить бородавки дохлой кошкой?
– Ну, ты берёшь свою дохлую кошку и идёшь с ней на кладбище, всё это в полночь, когда хоронят какого-нибудь мерзкого нечестивца, а когда наступает полночь, приходит дьявол, а может быть, их два или три штуки, но ты их не видишь, только слышишь нечто вроде шуршания или ветра или, может быть, слышишь, как они разговаривают шёпотом, и когда они начинают волочь этого чувака в ад, ты протягиваешь им вслед свою дохлую кошку и говоришь: «Дьявол – за трупом, за дьяволом – кот, ты, бородавка, ступай в оборот, за котом иди гуртом, тут тебе и конец!» Эта присказка снесёт любую бородавку!
– Звучит классно! Ты когда-нибудь такое пробовал, Гек?
– Нет, но так мне говорила старуха Гопкинс!
– Ну, тогда я думаю, что всё о-кей! Потому что все говорят, что она ведьма!
– Ну, ты и даёшь! Говорят! Ха! Я точно знаю, что так оно и есть! Она навела порчу на моего папашу! Папаша сам говорил! Однажды он шёл и увидел, что она на него порчу наводит, тогда он взял камень, и если бы она не увернулась, он бы её точно убил! Ну, и в итоге он в ту же ночь свалился с сарая, где лежал вдупель пьяный, и сломал себе руку!
– Какой кошмар! И как он узнал, что она напускает на него порчу?
