скачать книгу бесплатно
Перевалить через горную цепь Кордильер не так-то легко. Предпринять это можно, только имея в своем распоряжении выносливых мулов, из которых наиболее ценятся аргентинские. У этих превосходных животных выработались свойства, какими порода их первоначально не обладала. Они неприхотливы в отношении пищи, пьют раз в день, проходят по сорока километров за восемь часов и свободно несут груз в четырнадцать арробов.[31 - Арроб – местная мера веса, равная 11 килограммам.]
На протяжении всего пути от одного океана до другого нет ни одного постоялого двора. Обычно путешественники питаются в дороге сушеным мясом, рисом, приправленным перцем, и дичью, которую удается подстрелить по пути. В горах пьют воду потоков, в равнине – воду ручьев. К этой воде прибавляют по нескольку капель рома, хранящегося у каждого путешественника в бычачьем роге – шифле. Впрочем, в тех краях нужно возможно меньше употреблять спиртных напитков, ибо там нервы и без того в очень возбужденном состоянии. Что же касается до постельных принадлежностей, то все они заключаются в местном седле – рекадо. Это рекадо, сделанное из пелионов – бараньих шкур, дубленных с одной стороны и покрытых шерстью с другой, – укрепляется на муле широкими, роскошно вышитыми подпругами. Ночью путешественник, завернувшись в эти теплые пелионы, спокойно спит: ему нипочем никакая сырость.
Гленарван, как человек, много путешествовавший на своем веку и привыкший сообразоваться с местными обычаями, сам оделся и одел своих спутников в чилийские одежды. Паганель и Роберт, оба дети – один большой ребенок, другой малый, – пришли в невыразимый восторг, когда просунули свои головы в чилийское пончо – широкий плащ с отверстием посередине, а на ноги натянули сапоги, сделанные из кожи задних ног жеребенка. И надо было видеть, какой красивый вид имели их мулы в богатой сбруе, с арабскими удилами во рту, с длинными плетеными поводьями, служившими в то же время и кнутом, с металлическими украшениями на уздечке, с ярко окрашенными альфорхас – двойными холщовыми мешками, содержавшими однодневный запас съестных продуктов. Пока рассеянный, по своему обыкновению, Паганель взбирался на такого великолепного мула, животное три или четыре раза порывалось лягнуть его. Усевшись же в седло, с неразлучной своей подзорной трубой через плечо, и вцепившись ногами в стремена, наш ученый всецело положился на опытность своего мула, и надо сказать, что ему не пришлось в этом раскаиваться. Что касается юного Роберта, то он, очутившись на муле, сейчас же проявил замечательные способности к верховой езде.
Двинулись в путь. Погода была чудесная. Хотя на небе не видно было ни одного облачка, но зноя не чувствовалось – дул свежий ветер с моря. Маленький отряд быстро подвигался по извилистым берегам бухты Талькагуано, стремясь выйти в тридцати милях к югу, на тридцать седьмую параллель. Целый день ехали быстро среди камышей пересохших болот, но говорили мало: слишком живо было впечатление от прощания с оставшимися на яхте. Еще виднелся дым «Дункана», уже исчезавшего за горизонтом. Все молчали, за исключением Паганеля: усердный географ задавал себе вопросы по-испански и caм отвечал себе на том же новом для него языке.
Глава проводников – катапац – был человеком довольно молчаливым; к тому же и его профессия не очень-то располагала к болтовне. Он почти не говорил со своими пеонами. Те прекрасно знали свое дело. Когда какой-нибудь из мулов останавливался, они подгоняли его гортанным криком, а если это не помогало, то преодолевали упрямство животного, метко швыряя в него камнями. Когда, случалось, ослабевала подпруга или сваливалась уздечка, пеон сбрасывал свой плащ и, покрыв им голову мула, приводил все в порядок, после чего животное снова пускалось в путь.
Погонщики мулов имеют обыкновение начинать свой дневной переход после завтрака, в восемь часов утра, и идти вплоть до остановки на ночлег, в четыре часа пополудни. Гленарван сообразовался с этим обычаем. Когда катапац подал сигнал к остановке, наши путешественники, ехавшие у пенистых волн океана, приближались к городу Арауко, расположенному в самой южной части бухты. Отсюда до пункта, где начинается тридцать седьмая параллель – до бухты Карнейро, – надо было проехать к западу еще миль двадцать. Но так как вся эта часть побережья была уже обследована посланными Гленарвана, то новое обследование являлось излишним. Поэтому было решено, что из города Арауко экспедиция направится по прямой линии на восток.
Маленький отряд остановился на ночь в этом городе, расположившись посреди двора одного трактира, так как в самом помещении было слишком уж мало удобств.
Арауко – это столица Араукании, крошечного государства, занимающего площадь всего в каких-нибудь шестьсот километров в длину и сто двадцать в ширину. Населяют Арауканию молухи – эти первородные сыны Чили. Гордое и сильное племя молухов одно в обеих Америках никогда не подпадало под иноземное владычество. Правда, некогда город Арауко был захвачен испанцами, но население Араукании не подчинилось им. Оно оказывало тем захватчикам такое же сопротивление, какое в настоящее время оказывает завоевательным попыткам Чили. И поныне государственный флаг его – белая звезда на лазурном фоне, – развеваясь на укрепленном холме, защищающем столицу, гордо говорит о независимости Араукании.
Пока готовили ужин, Гленарван, Паганель и катапац прогуливались по городу, между домами с соломенными крышами. В Арауко, кроме церкви и развалин францисканского монастыря, не было ничего достопримечательного. Гленарван попытался было получить какие-либо сведения о «Британии», но безуспешно. Несмотря на все старания Паганеля, никто из местных жителей не понимал его. Но, утешал себя географ, раз родным языком их было, как и повсюду здесь, до самого Магелланова пролива, арауканское наречие, то, конечно, испанский язык мог пригодиться ему не больше древнееврейского. Поэтому Паганелю пришлось пользоваться не ушами, а глазами, и разглядывая различные типы молухов, он как ученый испытывал истинную радость. Мужчины были рослые, с плоскими лицами медно-красного цвета, все безбородые: у них было в обычае выщипывать себе бороду. Во взгляде их проглядывало недоверие. Казалось, эти мужчины проводили время в том специфическом безделии, которое свойственно воителям, не знающим, чем заняться во время мира. Их женщины несли на себе тяжелую работу по домашнему хозяйству и в то же время чистили лошадей и оружие, ходили за плугом, охотились за дичью вместо своих повелителей – мужчин. При всем этом молухские женщины умудрялись еще выделывать пончо – национальные плащи бирюзового цвета. Каждое из этих пончо требовало двух лет работы и стоило не меньше ста долларов. В общем, молухи – народ малоинтересный, с довольно-таки дикими нравами. Им свойственны почти все человеческие пороки, но у них имеется и одна доблесть – любовь к независимости.
– Настоящие спартанцы! – повторял Паганель, вернувшись с прогулки и сидя за ужином.
Конечно, почтенный ученый преувеличивал, но он еще больше удивил своих собеседников, прибавив, что его французское сердце громко билось во время прогулки по городу Арауко. На вопрос майора, что же могло вызвать это внезапное сердцебиение, Паганель ответил, что волнение его было совершенно естественным, ибо еще не так давно один из его соотечественников занимал престол Араукании. Майор попросил географа сообщить имя этого монарха. Жак Паганель с гордостью назвал господина де Тоннен, экс-адвоката из Перигё, милейшего человека, обладателя несколько слишком пышной бороды, который претерпел в Араукании то, что лишившиеся трона короли охотно называют «неблагодарностью своих подданных». Так как майор, услышав о бывшем адвокате, изгнанном с престола, насмешливо улыбнулся, то Паганель с полной серьезностью заметил, что, пожалуй, легче адвокату стать хорошим королем, чем королю хорошим адвокатом. Этил слова вызвали всеобщий смех. И тут же все подняли стаканы за здоровье бывшего короля Араукании – Орелия Антония I.
Несколько минут спустя наши путешественники, завернувшись в свои пончо, уже спали крепким сном.
На следующее утро, в восемь часов, маленький отряд двинулся вдоль тридцать седьмой параллели на восток. Шел он в том же порядке: впереди – мадрила, в хвосте – пеоны. Дорога проходила по плодородным местам: кругом виднелось много виноградников, а также пастбищ с большими стадами скота. Но мало-помалу местность делалась все пустыннее. Изредка встречались хижины растреадорес – индейских укротителей диких лошадей, известных по всей Америке, или какая-нибудь заброшенная почтовая станция, служившая теперь приютом бродяге-туземцу. Две реки преградили за этот день путь нашему отряду: Раке и Тубал, но в обоих случаях катапац нашел брод, и путешественникам удалось перебраться на противоположный берег. У горизонта тянулась горная цепь Кордильер, постепенно повышаясь и вырисовываясь все более частыми пиками по направлению к северу. Но это еще были только нижние позвонки огромного спинного хребта, поддерживающего могучее туловище Нового Света.
В четыре часа пополудни, после перехода в тридцать пять миль, наши путешественники, встретив среди равнины рощицу из гигантских миртов, сделали здесь привал. Мулов разнуздали и расседлали, и они принялись щипать густую луговую траву. Из ярких двойных мешков – альфорхас – была вынута обычная в пути еда: сухое мясо и рис. После ужина путешественники улеглись на землю и, закутавшись в бараньи пелионы, положив под голову вместо подушек седла – рекадо, погрузились в глубокий, восстанавливающий силы сон. Катапац и пеоны бодрствовали поочередно всю ночь.
Так как погода была очень благоприятной, то все участники экспедиции, не исключая и Роберта, хорошо себя чувствовали. Раз путешествие это начиналось при таких счастливых предзнаменованиях, надо было этим пользоваться и «понукать удачу», как делают это игроки. Таково было общее мнение.
На следующий день двигались быстро, благополучно переправились через пороги Рио-Бэлль, и когда вечером расположились лагерем на берегу Рио-Биобио, протекавшей на границе между Чили испанским и Чили независимым, Гленарван получил возможность записать в свой дорожный журнал, что экспедицией пройдено еще тридцать пять миль. Местность не менялась. Край был плодородный, кругом росли во множестве амариллис, фиалковое дерево, дурман и кактус с его золотистыми цветами. В чаще прятались какие-то звери: среди них оцелот – дикая кошка. Птиц было немного: иногда только мелькали цапля, одинокая сова или спасающиеся от когтей сокола дрозды и чомги. Туземцев почти не встречалось. Изредка только, словно тень, пронесется галопом гуассос – вырождающийся потомок индейцев и испанцев, всаживая в окровавленный бок своей лошади огромную шпору, привязанную к голой ноге. По дороге не попадалось никого, с кем бы можно было поговорить, разузнать что-нибудь по интересовавшему экспедицию вопросу. Но Гленарван уже примирился с этим. Он старался убедить себя, что индейцы, захватив в плен капитана Гранта, должны были увести его по ту сторону Кордильер – следовательно, поиски могли дать какие-либо результаты только в пампасах, а не по эту сторону гор. Значит, пока надо было запастись терпением и быстро двигаться вперед.
17-го тронулись в путь в обычное время и в установленном порядке. Соблюдать этот порядок Роберту было нелегко. Горячий мальчуган, к отчаянию своего мула, все порывался опередить мадрилу, и только строгий окрик Гленарвана вернул его на место.
Местность становилась менее ровной. Появившиеся холмы и бурно катившиеся многочисленные рио – речки – указывали на близость гор. Паганель часто заглядывал в карту, и если какая-нибудь из рио там не значилась, а это бывало нередко, кровь географа закипала, и он очаровательно сердился.
– Речка без имени подобна человеку, не зарегистрированному в книге актов гражданского состояния! – с возмущением говорил ученый. – Для географического закона она не существует.
На этом основании наш ученый, не стесняясь, давал названия этим безыменным речкам, причем давал им самые звучные испанские названия и тут же заносил их на свою карту.
– Что за язык! – повторял Паганель. – Какой он звучный и гармоничный! Он будто вылит из металла! Я уверен, что в нем семьдесят восемь частей меди и двадцать две части олова – как в той бронзе, из которой льют колокола.
– Но вы-то делаете успехи в испанском языке? – спросил его Гленарван.
– Конечно. Если бы только не это проклятое произношение! Беда с ним!
И Паганель, не унывая, громогласно боролся с трудностями испанского произношения, что, впрочем, не мешало ему делать и географические наблюдения. В этой-то области он был удивительно силен, и тут уж, конечно, превзойти его никто бы не мог. Когда Гленарвану случалось обратиться к катапацу с вопросом относительно какой-нибудь особенности данного края, географ всегда опережал проводника. Катапац с великим изумлением смотрел на ученого.
В этот самый день, около двух часов дня, путь отряда пересекла какая-то дорога. Естественно, Гленарван спросил у катапаца ее название, и так же естественно ему ответил Жак Паганель:
– Это дорога из Юмбеля в Лос-Анжелос.
Гленарван посмотрел на катапаца.
– Совершенно верно, – подтвердил тот, а затем, обратясь к географу, спросил: – Вы, значит, проезжали в этих краях?
– Разумеется! – серьезным тоном ответил Паганель.
– На муле?
– Нет, в кресле.
Катапац, очевидно, не понял его, так как, пожав плечами, вернулся на свое обычное место во главе отряда.
В пять часов вечера сделали привал в неглубоком ущелье, в нескольких милях от города Лоха. Эту ночь путешественники провели у подножия сьерры – первых ступеней Кордильер.
Глава XII
На высоте двенадцати тысяч футов
Переход через Чили совершался до сих пор без каких-либо значительных происшествий. Но теперь сразу должны были возникнуть все те препятствия и опасности, с которыми сопряжено путешествие в горах. Начиналась борьба с природными трудностями.
Прежде чем пуститься в путь, требовалось принять важное решение, а именно: выяснить, каким проходом надо было переваливать через Кордильеры, чтобы не отклониться при этом от намеченного пути. Спросили мнение катапаца.
– В этой части Кордильер, – ответил тот, – я знаю лишь два перевала, удобных для езды.
– Вы, без сомнения, имеете в виду перевал Арика, открытый Вальдивиа Мендосой? – спросил Паганель.
– Да.
– А второй, не правда ли, перевал Виарика?
– Совершенно верно.
– Но, друг мой, оба эти перевала нам не подходят, потому что один из них лежит далеко к северу, а другой – далеко к югу от нашего пути.
– А вы можете предложить нам еще какой-нибудь проход? – обратился к географу майор.
– Могу, – ответил Паганель – я разумею проход Антуко, идущий по склону вулкана под тридцать седьмым градусом тремя минутами южной широты, то есть приблизительно в полуградусе от нашего пути. И идет он при этом всего на высоте семи тысяч футов.
– Прекрасно! – промолвил Гленарван. – Но вы-то, катапац, знаете этот перевал?
– Да, мне случалось проходить им, а не упомянул я о нем только потому, что это, собственно, горная тропа, по которой гонят свой скот пастухи-индейцы с восточных склонов.
– Ну что ж, друг мой, – сказал Гленарван, – там, где проходят стада кобылиц, баранов и быков, сумеем пройти и мы. А раз этот проход ведет нас по прямой линии, надо идти через него.
Немедленно был дан сигнал к отправлению, и отряд, идя меж больших известковых скал, углубился в долину Лас-Лехас. Подъем был едва заметен. Около одиннадцати часов утра пришлось обогнуть небольшое озеро. Этот естественный водоем служил как бы живописным местом свидания для всех соседних речек: журча, стекались они сюда и безмолвно сливались в прозрачных водах озера. Над этим озером поднимались в гору льяносы – обширные, поросшие злаковыми растениями пространства, где пасся скот индейцев. Вскоре отряд наткнулся на болото, тянувшееся к югу и к северу. Только благодаря инстинкту мулов всадники выбрались оттуда благополучно. В час пополудни показалась крепость Балленаре; она возвышалась на утесе, как бы увенчивая его остроконечную вершину своими полуразвалившимися стенами. Отряд проехал мимо. Дорога становилась круче и каменистее; камни шумным каскадом скатывались из-под ног мулов. Около трех часов пополудни появились живописные развалины другой крепости, разрушенной во время восстания 1770 года.
Начиная отсюда дорога стала не только трудной, но даже и опасной. Подъемы сделались более крутыми, пропасти – угрожающе глубокими, тропинки по их краю становились все уже и уже. Мулы шли вперед осторожно, нагнув голову, обнюхивая дорогу. Ехали гуськом. Случалось, что на каком-нибудь крутом повороте мадрила вдруг исчезала из виду, и тогда маленький караван шел на отдаленное позвякиванье ее колокольчика. Нередко извилистая тропа расщеплялась, давая возможность отряду двигаться по двум параллельным линиям, и через эту непроходимую пропасть шириной всего в какие-нибудь две сажени, но глубиной в двести, катапац переговаривался со своими пеонами. Здесь трава еще боролась с камнями, пробиваясь между ними, но уже чувствовалась победа минерального царства над растительным. Близость вулкана Антуко была заметна по видневшимся там и сям застывшим потокам лавы цвета железа, испещренным иглообразными желтыми кристаллами. Нагроможденные друг на друга утесы, казалось, должны были вот-вот обрушиться и удерживались на своем месте вопреки всем законам равновесия. Конечно, эта местность должна была легко изменять свой вид при землетрясениях. И при взгляде на все эти склонившиеся набок остроконечные вершины, покосившиеся купола, боком посаженные бугры делалось очевидным, что для этой горной местности час окончательного сформирования еще не пробил.
При этих условиях дорогу не так-то легко было разыскать. Почти непрекращающиеся сотрясения костяка Кордильер часто меняют трассу дороги, и опознавательные приметы нередко исчезают. Поэтому катапац часто бывал в нерешительности. Он останавливался, оглядывался кругом, разглядывал форму скал, старался найти среди легко крошившихся камней следы ног индейцев. Но ориентироваться, видимо, стало невозможно.
Гленарван шаг за шагом следовал за проводником. Он понимал и чувствовал, как по мере увеличения трудностей пути росло замешательство катапаца. Он не решался задавать ему вопросы, считая к тому же, и, быть может, не без основания, что не только у мулов, но и у проводников их имеется инстинкт, на который и следует полагаться.
Так – можно сказать, наудачу – катапац проблуждал еще с час, все поднимаясь, однако, в гору. Наконец он принужден был остановиться. Отряд находился на дне одного из узких ущелий, называемых индейцами «кебрадас». Дорогу преградила отвесная скала из порфира. После тщетных поисков какого-нибудь прохода катапац слез с мула и, скрестив на груди руки, остановился в выжидательной позе. Гленарван подошел к нему.
– Вы заблудились? – спросил он.
– Нет, сэр, – ответил катапац.
– Однако мы ведь не в проходе Антуко?
– Мы в нем.
– Вы не ошибаетесь?
– Не ошибаюсь. Вот зола костра, который разводили здесь индейцы, а вон следы, оставленные стадами кобылиц и баранов.
– Так, значит, можно было пройти по этой дороге?
– Да, но теперь уже нельзя: последнее землетрясение сделало дорогу эту непроходимой.
– Для мулов, но не для людей, – отозвался майор.
– Ну, это уже ваша забота, – ответил катапац, – я сделал все, что мог. Если вам угодно, мы с моими мулами готовы вернуться назад и искать других проходов в Кордильерах.
– И на сколько это задержит нас?
– На три дня, не меньше.
Гленарван молча слушал этот разговор. Для него было очевидно, что катапац готов был выполнить все, что обязался сделать по договору, но мулы его не могли идти дальше.
Когда катапац предложил вернуться назад, Гленарван, обернувшись к своим спутникам, спросил их:
– Скажите, хотите ли вы, несмотря ни на что, двигаться дальше по этому проходу?
– Мы хотим следовать за вами, – ответил Том Остин.
– И даже опередить вас, – добавил Паганель. – О чем, собственно говоря, идет речь? О том, чтобы перевалить через горную цепь, противоположный склон которой несравненно более отлог, чем тот, где мы сейчас находимся. Спустившись же по тому склону, мы раздобудем себе и аргентинских проводников – бакеанос – и быстроногих коней, привыкших скакать по равнинам. Вперед же, и без колебаний!
– Вперед! – подхватили спутники Гленарвана.
– А вы с нами не отправитесь? – спросил катапаца Гленарван.
– Я погонщик мулов, – ответил тот.
– Как хотите.
– И без него обойдемся, – заметил Паганель. – Ведь по ту сторону этой преграды мы снова очутимся на тропинках прохода Антуко, и я ручаюсь, что не хуже лучшего местного проводника выведу вас самым прямым путем к подножию Кордильер.
Гленарван уплатил катапацу то, что ему причиталось, и отпустил его вместе с его пеонами и мулами. Оружие, инструменты и кое-какие съестные припасы были распределены между семью путешественниками. С общего согласия, было решено немедленно же пуститься в дальнейший путь и, если понадобится, продолжать восхождение и в течение части ночи. По левому склону гор вилась очень крутая тропинка, по которой мулы не могли бы пройти. Подниматься по такой тропинке было чрезвычайно трудно, но все же после двух часов напряженной ходьбы Гленарван и его спутники снова выбрались в проход Антуко.
Теперь они находились уже недалеко от хребта Кордильер. Но кругом уже не видно было никакой протоптанной тропы. Недавно бывшее землетрясение изменило всю эту местность, и теперь приходилось подниматься без дороги к вершинам горной цепи. Это неожиданное исчезновение тропы порядком озадачило Паганеля. Он подумал, что теперь подъем на вершину Кордильер, средняя высота которых колеблется от одиннадцати до двенадцати тысяч шестисот футов, будет сопряжен с большими трудностями. К счастью, время года было благоприятное: воздух спокоен, на небе ни облачка. Во время зимы – с мая по октябрь[32 - В Южном полушарии зима приходится на летние месяцы Северного полушария.] – такое восхождение было бы невозможно. Обвалы снежных масс убивают путешественников, а тех, кого они пощадят, часто приканчивают жестокие темпоралес – местные ураганы, которые ежегодно сбрасывают новые жертвы в пропасти Кордильер.
Подъем продолжался всю ночь. Пешеходы то взбирались на почти неприступные площадки, цепляясь руками за их выступы, то перепрыгивали через широкие и глубокие расщелины. Плечи товарищей при этом служили лестницей, а поданные друг другу руки – веревками. Отважные путешественники походили на труппу каких-то ловкачей-акробатов. Здесь нашли широкое применение сила Мюльреди и ловкость Вильсона. Без этих славных, самоотверженных, всюду поспевавших шотландцев маленькому отряду пришлось бы неоднократно останавливаться. Гленарван не спускал глаз с Роберта, так как мальчуган по своей горячности был очень неосторожен. Паганель устремлялся вперед с чисто французским пылом. Что же касается майора, то он неприметно поднимался по склону, делая движений не больше и не меньше, чем требовалось. Замечал ли он вообще, что уже в течение нескольких часов поднимается в гору? Это вопрос. Быть может, ему даже казалось, что он спускается.
В пять часов утра барометр показал, что путешественники уже достигли высоты в семь тысяч пятьсот футов. Они находились на так называемых вторичных плоскогорьях, где кончалась древесная растительность. Тут прыгали животные, которые могли бы порадовать и обогатить охотника, но они сами прекрасно знали это, ибо, еще издали завидев людей, уносились со всех ног. То была лама – драгоценное горное животное, заменяющее и барана, и быка, и лошадь, способное жить там, где не смог бы существовать даже мул. Тут была шиншилла – маленький кроткий, боязливый грызун, нечто среднее между зайцем и тушканчиком, ценный своим мехом. Задние лапки делали его похожим на кенгуру. Очень забавно было смотреть, как этот проворный зверек, подобно белке, носился по верхушкам деревьев.
– Это еще не птица, но уже не четвероногое, – заметил Паганель.
Однако лама и шиншилла не были последними животными, встреченными во время подъема маленьким отрядом. На высоте девяти тысяч футов, у границы вечных снегов, бродили целыми стадами жвачные животные необыкновенной красоты: пакосы с длинной шелковистой шерстью, затем вигонь – безрогая коза, изящная и благородная, с тончайшей шерстью. Но приблизиться к этим красавицам гор было немыслимо, да и рассмотреть их было трудно: они уносились во всю прыть, бесшумно скользя по ослепительно белым коврам снега.
Все вокруг преобразилось: поднимающиеся со всех сторон огромные глыбы блестящего, местами синеватого льда отражали первые лучи восходящего солнца. Подъем стал очень опасным. Нельзя было больше отважиться ни на один шаг вперед, не прощупав предварительно самым тщательным образом, нет ли под снегом расщелины. Вильсон шел во главе отряда, пробуя ногой крепость льда. Его спутники поднимались в гору за ним, стараясь ступать точно по его следам и избегая повышать голос, ибо малейший шум, сотрясая воздух, мог вызвать обвал снежных масс, нависших футах в семистах или восьмистах над их головами.
Так достигли наши путники пояса кустарников. Когда они поднялись еще на тысячу семьсот пятьдесят футов выше, кустарники сменились злаками и кактусами. На высоте же одиннадцати тысяч футов исчезли и они. На бесплодной почве уже не видно было никакой растительности. За все время подъема путешественники сделали лишь один привал, в восемь часов утра. Быстро, кое-как закусив, они со сверхчеловеческой отвагой возобновили подъем, пренебрегая все возраставшими опасностями. Им приходилось перелезать через остроконечные гребни, пробираться над пропастями, куда даже заглянуть было страшно. Во многих местах попадались деревянные кресты, говорившие о бывших здесь катастрофах. Около двух часов пополудни между оголенными остроконечными вершинами развернулось огромное, без всяких следов растительности плоскогорье, напоминавшее собою пустыню. Воздух здесь был сухой, а небо ярко-голубого цвета. На этой высоте дожди неизвестны: влага здесь превращается в снег или град. Там и сям, словно кости скелета, торчали из-под белого покрова остроконечные порфировые и базальтовые вершины. Иногда обваливались куски разрушавшегося под влиянием выветривания кварца или гнейса; разреженный воздух почти заглушал тупой звук их падения.
Несмотря на все мужество путешественников, силы начали изменять им. Гленарван, видя, до чего изнурены его спутники, стал уже раскаиваться в том, что завел их так далеко в горы. Юный Роберт старался не поддаваться усталости, но сил у него не могло хватить надолго.
В три часа Гленарван остановился.
– Надо отдохнуть, – сказал он, сознавая, что никто, кроме него, не сделает подобного предложения.
– Отдохнуть, но где? – отозвался Паганель. – Ведь здесь нет никакого приюта.
– Тем не менее это совершенно необходимо сделать, хотя бы для Роберта.
– Да нет, сэр, я еще могу идти… – возразил отважный мальчуган. – Не останавливайтесь…
– Тебя понесут, мой мальчик, – перебил его Паганель, – но нам во что бы то ни стало необходимо добраться до восточного склона. Там, быть может, мы найдем какой-нибудь шалаш, который даст нам приют. Вот почему, по-моему, нам нужно идти еще часа два.
– Согласны ли вы все на это? – спросил Гленарван.
– Да, – ответили его спутники.
– А я берусь нести мальчика, – прибавил Мюльреди.
И отряд снова двинулся на восток. Еще целых два часа длился этот ужасающий подъем. Надо было добраться до самой вершины. Разреженность воздуха вызывала у путешественников болезненное удушье, кровоточивость десен и губ. Чтобы ускорить кровообращение, замедленное разреженностью воздуха, приходилось как можно чаще дышать, а это утомляло не меньше, чем отражение солнечных лучей на снегу. Как ни велика была сила воли у этих мужественных людей, но настала минута, когда самые отважные из них пришли в полное изнеможение, и головокружение, этот ужасный бич гор, лишило их не только сил физических, но и духовных. Нельзя безнаказанно пренебрегать подобным переутомлением: то один, то другой падал и, поднявшись, уже не был в состоянии идти, а тащился на коленях, ползком. Было ясно, что эти обессиленные люди скоро совсем не смогут продолжать слишком затянувшийся подъем.
Гленарван не без ужаса глядел на необозримые, заледеневшие на всей этой роковой области снега, на вечерний сумрак, уже заволакивавший пустынные вершины, глядел и с болью в сердце думал о том, что кругом нет никакого крова, как вдруг майор, остановив его, сказал спокойным голосом:
– Хижина.
Глава XIII
Спуск с Кордильер
Всякий другой на месте Мак-Наббса раз сто прошел бы мимо этой хижины, кругом нее и даже над нею, не заподозрив о ее существовании. Занесенная снегом, она почти не выделялась среди окрестных скал. Пришлось отрывать ее из-под снега. Полчаса упорного труда Вильсона и Мюльреди ушло на то, чтобы освободить вход в казучу, после чего маленький отряд поспешил там укрыться.
Казуча эта была построена индейцами, сложившими ее из адобес – кирпичей, обожженных на солнце. Она имела форму куба с гранями в двенадцать футов и стояла на вершине базальтовой скалы. Каменная лестница вела ко входу – единственному отверстию в хижине, и как ни был узок этот вход, но когда в горах бушевали темпоралес, ветру, снегу и граду удавалось проникать через него внутрь.
