скачать книгу бесплатно
Дикая дивизия. Дроздовцы в огне
Антон Васильевич Туркул
Николай Николаевич Брешко-Брешковский
Белогвардейский роман
Издательство «Вече» представляет новую серию художественной прозы «Белогвардейский роман», объединившую произведения авторов, которые в большинстве своем принимали участие в Гражданской войне 1917–1922 гг. на стороне Белого движения. В эту книгу включен знаменитый роман «Дикая дивизия» Николая Брешко-Брешковского, известного в свое время военного публициста и писателя. В основе романа лежали фронтовые корреспонденции периода, когда императорская армия еще была единой и монолитной силой, представлявшей собой серьезную угрозу противнику. Также в книгу вошел роман одного из самых неоднозначных героев Гражданской войны генерал-майора Антона Васильевича Туркула «Дроздовцы в огне», основанный на его личных воспоминаниях и рассказах, записанных и обработанных его современником Иваном Лукашом.
Н.Н. Брешко-Брешковский. А.В. Туркул
Дикая дивизия. Дроздовцы в огне
© ООО «Издательство «Вече», 2007
© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2013
Сайт издательства www.veche.ru
Без компромиссов: проза Николая Брешко-Брешковского и Антона Туркула
Николай Николаевич Брешко-Брешковский (1874–1943), известный в свое время военный публицист и писатель, представитель первой волны эмиграции, прославился в изгнании романом, в основе которого лежали фронтовые корреспонденции периода, когда императорская армия еще была единой и монолитной силой, представлявшей собой серьезную угрозу противнику.
Речь в романе идет о знаменитой Дикой дивизии, чинам которой суждено было сыграть свою роль не только в заключительной части Великой войны, но и на полях последовавшей затем Гражданской. Кавказская туземная конная наемная дивизия (в просторечии прославившаяся как «Дикая») была сформирована в 1914 году, вскоре после начала войны, в составе шести полков: Дагестанского, Кабардинского, Чеченского, Ингушского, Черкесского и Татарского. На Юго-Западном фронте, сражаясь с австро-венгерскими частями и германцами, дивизия превосходно зарекомендовала себя, однако пик ее известности пришелся на 1917 год, когда страна узнала о «диких» из газет, описывавших так называемый корниловский мятеж.
Журналисты не жалели красок, живописуя, как в авангарде 3-го Конного корпуса Дикая дивизия двигалась на Петроград, чтобы там принять участие в подавлении беспорядков. Призрак туземных конников, мчащихся по столичным улицам, поверг обывателя в состояние веселого ужаса. Казалось, ось истории изменила свое положение, произвольно поменяв эпохи, поместив тени кровожадных кочевников в сумбур республиканской повседневности 1917 года. Однако до появления этого экзотичного воинства на берегах Невы дело так и не дошло. Отчаянная попытка спасения России от надвигавшейся угрозы большевизма, предпринятая генералом Корниловым, как известно, не удалась. Зато поминаемые в каждой газете «кровожадные» или, в зависимости от направления газеты, «доблестные» всадники прославились по всей стране.
Не мог обойти этих красочных персонажей и Николай Брешко-Брешковский, за лихой стиль преувеличенно именуемый собратьями по журналистскому цеху «русским Дюма». Популярность Брешко-Брешковского перешла за ним и в эмиграцию. Там он по-прежнему трудился в жанре приключенческой литературы, сжав повествовательную часть сюжета по объему до кинематографического ролика. Минимум диалогов и описаний, динамичная фабула, смелые оценки, раздаваемые автором современникам – почившим и живым. Злободневный сюжет, как и в наши дни, насыщен узнаваемыми символами эпохи: неистовыми горцами, любовными коллизиями, военными действиями. Традиционное для приключенческой литературы тех лет сочетание кокаина, красных извергов, германских шпионов и «негодяя Керенского» на фоне веры автора в неизбежное торжество справедливости.
Бескомпромиссность авторских оценок говорит об изрядной доле уверенности в правоте собственной исторической позиции. Прототипы героев романа «Дикая дивизия» показали себя прекрасными бойцами в дни Ледяного похода, на полях сражений за Екатеринодар и во многих других операциях Добровольческой армии на Юге России. И неудивительно, что в советские годы Брешко-Брешковский если и не находился под жесточайшим запретом, то преподносился отечественной критикой как автор сугубо бульварной литературы.
Иван Сазонтьевич Лукаш – литературный современник Николая Брешко-Брешковского в эмиграции, – хотя и не почитался критикой «бульварным» автором, но по странному стечению обстоятельств все же не получил должного признания в качестве серьезного литератора при жизни. Его многочисленные истории на темы из русского прошлого охотно брались публиковать зарубежные издания. Но знаменитым Лукаша сделала литературная обработка рассказов одного из самых неоднозначных героев Гражданской войны – генерал-майора Антона Васильевича Туркула (1892–1957).
Этот человек в мгновение ока стал притчей во языцех русского зарубежья. Еще каких-нибудь десять лет назад трудно было заподозрить в этом обыкновенном тираспольском обывателе стремительного и страшного командира Дроздовского полка, а между тем именно этот образ остался в памяти современников благодаря скромному дару Ивана Лукаша.
Выбор Туркула в качестве повествователя был обусловлен и тем фактом, что сам Иван Сазонтьевич служил в том же Дроздовском полку в чине унтер-офицера и, разумеется, знал своего командира не понаслышке. Страшная и трагичная личность Антона Туркула так или иначе должна была найти своего певца. Красные авторы писать о нем не стремились, а в русском зарубежье молодой генерал успел нажить себе немало врагов среди либеральной публики открыто утверждаемыми национально-монархическими взглядами.
И вот старательный литературный обработчик принялся за свой благодарный, как показало время, труд. Туркул оказался немногословен в части рассказа о своей предвоенной юности и времени, проведенном на Румынском фронте, зато подробно и с удовольствием поведал бывшему сослуживцу «дни и дела» в рядах Дроздовской дивизии. Генерал вспомнил множество канувших в Лету лиц, одарил некоторых сочувственными ремарками, иных похвалил и почти никого не ругал.
В ходе повествования Туркул старался подчеркнуть ничтожество красных и свои лихие атаки на «большевистские орды» столь явственно, что у открывшего книгу непредвзятого читателя могут возникнуть сомнения: а как вообще этот сброд мог одержать победу в Гражданской войне. Ответ имеется и у Туркула, считавшего численное превосходство большевиков главным фактором победы, однако одно это превосходство всего не объясняет. Образы офицеров (капитан Иванов), сестер милосердия (Вера Фридман), даже солдат (Самурцев) и вчерашних пленных красноармейцев удались Антону Туркулу более всего.
Трогательным выглядит рассказ о французском бульдоге – спутнике Туркула на фронте, и все же многое в повествовании остается за его рамками. И этим многим является правда о формах и методах борьбы в Гражданской войне, используемых Туркулом и хорошо известных всем его подчиненным. Именно о нем и его альтер эго, молодом генерале Владимире Манштейне, Лукаш напишет впоследствии: «Генерал Туркул и генерал Манштейн – самые страшные солдаты самой страшной Гражданской войны. Генералы Туркул и Манштейн – это дикое безумие дроздовских атак во весь рост без выстрела, это немое бешенство непобедимых дроздовских маршей. Генерал Туркул и Манштейн – это беспощадные массовые расстрелы, лохмотья кровавого мяса и подбородки, раскроенные вороненой рукояткой нагана, и гарь яростных пожаров, вихрь безумия, кладбищ, смерти и побед».
Если рассматривать этих исторических персонажей в отдельности от совершенных ими поступков, то нельзя не выразить восхищение их личным мужеством и бескомпромиссностью поведения. Они по-своему милосердны к «заблудшему» русскому человеку и всегда готовы предоставить ему возможность искупить искус социализма готовностью послужить правому делу. Вместе с тем они беспощадны к большевизму и к носителям этой идеи, ибо на себе испытали ее разрушительную жестокость.
Начальник Туркула, полковник Михаил Гордеевич Дроздовский, безрадостно отмечал в своем дневнике во время знаменитого похода из Ясс на Дон: «А в общем – страшная вещь гражданская война; какое озверение вносит в нравы; какою смертельною злобой и местью пропитывает сердца; жутки наши жестокие расправы, жутка та радость, то упоение убийством, которое не чуждо многим из добровольцев. Сердце мое мучится, но разум требует жестокости. Надо понять этих людей: из них многие потеряли близких, родных, растерзанных чернью, семьи и жизнь которых разбиты, имущество уничтожено или разграблено, и среди них нет ни одного не подвергавшегося издевательствам и оскорблениям; надо всем царит теперь злоба и месть, и не пришло еще время мира и прощения… Что требовать от Туркула, потерявшего последовательно трех братьев, убитых и замученных матросами, или Кудряшова, у которого недавно красногвардейцы вырезали сразу всю семью? А сколько их таких?»
Пожалуй, только с этой точки зрения и стоит оценивать деятельность Антона Васильевича Туркула и его соратников при прочтении книги, которая, без сомнения, получилась небезынтересной. Судьба ее в эмиграции сложилась довольно счастливо. Отдельными изданиями она выходила в Белграде и Мюнхене, Вашингтоне и Франкфурте-на-Майне.
Неизбежное будущее столкновение с большевизмом легко угадывается в общественной риторике Туркула накануне 1941 года. Он искренне призывал наиболее активную часть эмиграции к участию в подготовке нового «крестового похода». Человек действия, он без сожаления покинул РОВС, убежденный, что деятельность руководства этой организации не отвечает первоначальным задачам союза, упрекая их в бездеятельности и отходе, со смертью генерала Кутепова, от форм активной борьбы с большевизмом, заключавшейся в усилении террора на территории СССР.
В 1937 году парижская газета «Возрождение» опубликовала его речь, обращенную к членам собрания Русского национального союза участников войны. В ней, кроме прочего, звучали пророческие ноты и призывы бороться с красными до победного конца: «…Мировые события приближаются… Русский народ, порабощенный коммунистической властью “интернационала”, неминуемо будет вовлечен в это столкновение, но не во имя России, а во имя спасения советской власти и порабощения… других народов. Что же делать нам, русским воинам, в эти грозные часы? Нельзя же до бесконечности ждать, что кто-то или что-то спасет Россию, и самим ничего не делать. Нам пора начать верить в собственные силы, пора организовываться, работать. В эволюцию советской власти мы не верим. Сталин такой же палач русского народа, каким был Троцкий или Дзержинский. От России властью III интернационала уже отторгнуто 710 тыс. квадратных верст с 28 миллионами жителей, и какие еще «куски» будет отдавать советская власть, какие еще «похабные» договоры будет она заключать, чтобы только спасти свою шкуру? А так называемые оборонцы, пособники советского палачества, кричат здесь о защите России. Их главари и вдохновители, когда мы, солдаты, стояли в огне за Россию, были и против нас и против России, а когда рушилась в крови и смуте Российская империя, они помогли ее крушению… К какой же обороне они зовут теперь? Они зовут к обороне не России, а советской власти. Но мы, русские солдаты, против советской власти. Каждый лишний год, месяц, день власти III интернационала над Россией губит российскую нацию.
Большевики двадцать лет развращают и терзают русский народ. Вот почему мы, русские солдаты – непримиримые враги большевиков и всех их попутчиков.
Мы верим в Россию и русский народ и не боимся наступающих событий, как бы грозны они ни были».
На советско-германском фронте Туркул побывал лишь с краткой командировкой, посетив с разрешения германской военной разведки абвера оккупированный немцами Севастополь в 1942 году. В городе он пробыл недолго, быстро отчаявшись отыскать место захоронения однополчан – полковника Туцевича и генерала Дроздовского. Место, где, по некоторым сведениям, были преданы захоронению тела двух командиров накануне отхода врангелевской Русской армии из Крыма в 1920 году, было до неузнаваемости перепахано снарядами, и Туркул отбыл с полуострова, так и не осуществив намеченной миссии. В конце войны ему довелось поучаствовать в формировании частей РОА в течение нескольких недель, но большого успеха его участие не имело – война закончилась. С 1945 года и до дня своей кончины, последовавшей в 1956 году, Туркул прожил в Германии, не написав уже более ни одной книги.
С начала 1990-х годов знаменитые «Дроздовцы в огне» неоднократно переиздавались и в России. Кто только не брался за перепечатку туркуловской книги – от мелких издателей, существовавших на пожертвования спонсоров в малиновых (сообразно эпохе) пиджаках, до тяжеловесного «Воениздата»! Интерес к «Дроздовцам в огне» был очевиден, и со временем предисловия к ним становились все короче – посмертная слава Туркула докатилась наконец и до родной земли, – и составителям почти не оставалось поводов для часто нудных биографических комментариев. Помнится, с каким упоением первые из них, освоивших ремесло предисловий, пускались в долгие нравоучительные беседы с читателем о силе печатного слова «впервые открываемого» для них имени автора!
Дабы не повторять их ошибок, мы лишь предуведомим современного читателя, открывающего «Дроздовцев» в XXI веке, отнестись к тексту, что называется, «без гнева и пристрастия», отметив бесспорные достоинства произведения, и проявить должное снисхождение в отношении его художественной ценности.
О.Г. Гончаренко
Николай Николаевич Брешко-Брешковский
Дикая дивизия
Часть первая. Под тремя золотыми львами
Каждый маленький, глухой городишко австрийской Галиции желал походить, если даже и не на Вену, эту нарядную столицу свою, то, по крайней мере, хотя бы на Львов. Подражательность эта выявлялась главным образом в двух-трех кафе, или, по-местному, по-польски, – в цукернях.
Пусть в этих цукернях выпивался за весь день какой-нибудь жалкий десяток стаканов кофе с молоком, съедалось несколько пирожных, и местные чиновники играли две-три партии на биллиарде. Пусть, но и кофе, и пирожное, и сухое щелканье шаров в дыму дешевых сигар и папирос – все это вместе давало бледный отзвук той жизни, которая бурлит и клокочет в блестящей, прекрасной и недосягаемой Вене.
Когда началась война и русская армия заняла Галицию, дела местных каверень не только поправились, а побежали в гору. Кофе и пирожное отошли в историю. Щедро платившие русские офицеры пили старое венгерское вино, ликеры и шампанское, а сухое щелканье биллиардных шаров не смолкало с утра и до поздней ночи.
Так было везде, так было и в местечке Тлусте-Място, где стоял штаб туземной кавказской конной дивизии. Более интимно и более сокращенно ее называли Дикой дивизией.
В цукерне «Под тремя золотыми львами» переменился хозяин. Прежний – старый седоусый поляк с приятными манерами, – продав свое дело, уехал куда-то, а вместо него появился господин, хорошо одетый, с военной выправкой, с ястребиным профилем помятого лица и с тонкими губами. Он был вежлив, но у него не было мягких, профессиональных манер седоусого пана.
По-русски он говорил почти свободно, хотя и с акцентом. Но когда офицеры Дикой дивизии, эти бароны, князья и графы в черкесках, говорили при нем по-французски и по-английски, никто из них не подозревал, что хозяин владеет не только этими языками, но еще и чешским, сербским, румынским и даже турецким.
Ему не сиделось на месте. Он часто ездил в Тарнополь и в Станиславов. В этих городах у него тоже были свои цукерни, конечно, более шикарные, чем «Под тремя золотыми львами». Но с тех пор, как фронт утратил свою подвижность, затих, и штаб Дикой дивизии надолго обосновался в Тлусте-Място, обладатель ястребиного профиля основательно засел «Под тремя золотыми львами».
Цукерня помещалась в бельэтаже небольшого кирпичного особняка. Надо было подняться по деревянной лестнице, расшатанной и скрипящей с тех пор, как ступеньки ее неустанно попирались тысячами, десятками тысяч ног в кавказских чувяках и в сапогах со шпорами.
В первой комнате – столики и буфет, а за буфетом дебелая блондинка. Во второй комнате – два биллиарда. В остальных комнатах – квартира хозяина.
И вот в эту летнюю ночь, когда после одиннадцати цукерня была закрыта и над стеклянной дверью уже не звенел колокольчик на железной пружине, хозяин принял в своем кабинете позднего гостя.
Этот посетитель – фельдшер Дикой дивизии в серой суконной черкеске и с большим кинжалом на животе. От черкески и кинжала воинственный вид фельдшера Карикозова мало выигрывал. Черкеска сидела на его несуразной фигуре отчаянно, а кинжал был ему только помехой. Карикозов был человек путаной и сбивчивой национальности, называл себя то армянином, то кабардинцем, то осетинцем, в действительности же не будучи ни тем, ни другим, ни третьим. Череп его имел форму дыни с большим плоским лбом. Лицо с носом-картофелиной, резко асимметричное. Одна половина не сходилась с другой. Левый глаз ниже правого, и в таком же соответствии и брови, и линия рта. В общем – восточная внешность, но сказалась в фельдшере Карикозове менее всего в смысле породы и более всего вырожденчески. Такие типы в Константинополе приставали к европейским туристам, таинственно обещали ввести их в гарем какого-нибудь паши, но вместо гарема вели в публичные дома Галаты, где они получали известный процент с каждого «гостя».
Хозяин цукерни «Под тремя золотыми львами» сел, закурил сигару и только потом неохотно предложил сесть человеку с большим кинжалом.
Обладатель ястребиного профиля опытным, холодным, прищуренным взглядом всматривался в посетителя.
«Глуп, туп и лукав», – решил он. А посетитель напряженно молчал, и от этого напряжения и еще от сильной охоты угодить его лоб-дыня вспотел.
– Ваша фамилия Каракозов?
Хозяин цукерни коснулся больного места: фельдшер злился, когда искажали его фамилию, и все лицо вместе с бровями и ртом пришло в движение, и он заговорил хрипло и резко, с акцентом актеров, выступающих с армянским анекдотами:
– Па-слюшайте, господин, очень вас прошу – я не Каракозов и не Киракозов… я Карикозов, панимаете, Карикозов!
Подобие улыбки тронуло тонкие губы, но холодными оставались глаза.
– Хорошо, я буду помнить: вас зовут Каракизовым. Так вот, Каракизов, если вы будете доставлять интересные сведения, я буду вам хорошо платить.
– Почему не интересно? Всегда будет интересно! – пообещал фельдшер.
– У вас есть какое-нибудь отношение к штабу дивизии?
– Очен бальшой атношение. Старший писарь на оперативные отделении мой первый друг.
– Да, это очень хорошо… Но только соблюдайте осторожность, чтобы не влопаться. А эта ваша дружба, на чем же она основана?
– Я его лечу от один неприятный балезнь… Даже очень нехороший балезнь…
Вновь сухие губы дрогнули улыбкой.
– Лечите же его подольше. Пациент всегда заискивает перед своим врачом и поэтому – болтлив. А скажите, Каракозов, виноват, Карикозов, как поставлена охрана великого князя?
– Известно! Конвой охраняет, а начальник конвоя ротмистр Бичерахов, осетин. Великий князь очень храбрый: все вперед, все вперед! А только Юзефович, полковник, начальник штаба, не пускает. «Ваше высочества, – говорит, – я вашай маменька-императрица слова дал, буду беречь ваша священни особа»… Как следует охраняет!
– Кроме конвоя, есть еще и тайная охрана?
– Есть! Четире политических сыщик. Только он об этом ничего не знает, «Михайло».
– Как вы сказали?
– Михайло, говорю! Наши туземни всадник так называют великий князь: «наш Михайло».
Карикозов хотел еще что-то прибавить, но осекся, увидев, что собеседник его не слушает, думая о чем-то другом. Карикозов понял инстинктом: они хотят убить великого князя, уже потому хотя бы, что он брат государя. И фельдшер побледнел, и во рту у него пересохло, но не от каких-либо добрых человеческих побуждений, нет, а просто Карикозов струсил. Он был отчаянный трус.
Хозяин открыл ящик письменного стола и вынул две новенькие сторублевки.
– Вот вам аванс на расходы. Помимо директив, которые будут от меня получаться, доносите обо всем, что увидите и услышите. Не все, конечно, а то, что будет иметь военное значение. Возьмите же это…
Фельдшер рукою, походившей на птичью лапу, с узловатыми, короткими пальцами, взял со стола деньги и зажал их под длинным рукавом черкески. Его лицо, отвратительное и без того, исказилось жадностью, и эта жадность подсказала ему:
– Господин, еще спирт магу, каньяк магу…
– Не надо.
– По дешевой цене…
– Не надо!
– Кокаин?
Что-то блеснуло в холодных глазах человека с ястребиным профилем:
– Кокаин принесите!
Он встал.
– Вас проведут черным ходом. И всегда приходите с черного хода. Переулок темный, узенький… там никогда никого не бывает…
Фельдшер, очутившись в переулке и надвинув на глаза папаху, уверенный, что так его никто не узнает, подняв полы черкески, засунул в карман две скомканные сторублевки.
– Для начала неплохо, – подумал он. А вторая мысль была: – Этот австриец прав, шельма, надо затянуть болезнь старшему писарю оперативного отделения…
Всадники из глубины Азии
Русская так называемая регулярная конница всегда стояла на большой высоте. Hо в то же время необъятная империя обладала еще и прирожденной конницей, единственной в мире по числу всадников, по боевым качествам своим.
Это – двенадцать казачьих войск, горские народы Северного Кавказа и степные наездники Туркестана.
Ни горцы, ни среднеазиатские народы не отбывали воинской повинности, но при любви тех и других к оружию и к лошади, любви пламенной, привитой с самого раннего детства, при восточном тяготении к чинам, отличиям, повышениям и наградам, путем добровольческого комплектования можно было создать несколько чудесных кавалерийских дивизий из мусульман Кавказа и Туркестана. Можно было бы, но к этому не прибегали.
Почему? Если из опасения вооружить и научить военному делу несколько тысяч инородческих всадников, – напрасно! На мусульман всегда можно было вернее положиться, чем на христианские народы, влившиеся в состав Российского царства. Именно они, мусульмане, были бы надежной опорой власти и трона.
Революционное лихолетье дало много ярких доказательств, что горцы Кавказа были до конца верны присяге, чувству долга и воинской чести и доблести.
Мы на этом в свое время остановимся подробно, а посему не будем забегать вперед.
Только когда вспыхнула Великая война, решено было создать туземную конную Кавказскую дивизию.
С горячим, полным воинственного пыла энтузиазмом отозвались народы Кавказа на зов своего царя. Цвет горской молодежи поспешил в ряды шести полков дивизии – Ингушского, Черкесского, Татарского, Кабардинского, Дагестанского, Чеченского. Джигитам не надо было казенных коней – они пришли со своими; не надо было обмундирования – они были одеты в свои живописные черкески. Оставалось только нашить погоны. У каждого всадника висел на поясе свой кинжал, а сбоку своя шашка. Только и было у них казенного, что винтовки. Жалованья полагалось всаднику двадцать рублей в месяц. Чтобы поднять и без того приподнятый дух горцев, во главе дивизии поставлен был брат государя, великий князь Михаил Александрович, высокий, стройный, сам лихой спортсмен и конник. Такой кавалерийской дивизии никогда еще не было и никогда, вероятно, не будет.
Спешно понадобился офицерский состав, и в дивизию хлынули все те, кто еще перед войной вышел в запас или даже в полную отставку. Главное ядро, конечно, кавалеристы, но, прельщаемые экзотикой, красивой кавказской формой, а также и обаятельной личностью царственного командира, в эту конную дивизию пошли артиллеристы, пехотинцы и даже моряки, пришедшие с пулеметной командой матросов Балтийского флота.
И впервые с тех пор, как существует русская военная форма, можно было видеть на кавказских черкесках «морские» погоны.
Вообще, Дикая дивизия совмещала несовместимое. Офицеры ее переливались, как цвета радуги, по крайней мере двумя десятками национальностей. Были французы – принц Наполеон Мюрат и полковник Бертрен; были двое итальянских маркизов – братья Альбици. Был поляк – князь Станислав Радзивилл и был персидский принц Фазула Мирза. А сколько еще было представителей русской знати, грузинских, армянских и горских князей, а также финских, шведских и прибалтийских баронов? По блеску громких имен Дикая дивизия могла соперничать с любой гвардейской частью, и многие офицеры в черкесках могли увидеть имена свои на страницах Готского альманаха.
Дивизия сформирована была на Северном Кавказе, и там же в четыре месяца обучили ее и бросили на австрийский фронт. Еще только двигалась она на запад эшелон за эшелоном, а уже далеко впереди этих эшелонов неслась легенда. Неслась через проволочные заграждения и окопы. Неслась по венгерской равнине к Будапешту и Вене. В нарядных кофейнях этих обеих столиц говорили, что на русском фронте появилась страшная конница откуда-то из глубины Азии. Чудовищные всадники в длинных восточных одеждах и в громадных меховых шапках не знают пощады, вырезают мирное население и питаются человечиной, требуя нежное мясо годовалых младенцев.
И сначала не только досужие болтуны в кофейнях, но и штабные австрийские офицеры, имевшие о России более чем смутное понятие, готовы были верить, что страшные всадники действительно вырезают все мирное население и лакомятся детским мясом.
Легенда о кровожадности всадников не только поддерживалась, а и муссировалась австрийским командованием, чтобы внушить волю к сопротивляемости мозаичным, разноплеменным войскам его апостольского величества императора Франца Иосифа.
И когда эта «человеческая мозаика» начала сдаваться в плен, высшее командование наводнило армию воззваниями: «Эти азиатские дикари вырезают поголовно всех пленных».
Воззвание успеха не имело. Ему никто не верил. Австрийские чехи, румыны, итальянцы, русины, далматинцы, сербы, хорваты батальонами, полками, дивизиями под звуки полковых маршей, с развернутыми знаменами переходили к русским.
Наше повествование относится к моменту, когда после успехов и неудач русская армия, освободив часть Галиции, задержалась на линии реки Днестра. Дикая дивизия занимала ряд участков на одном берегу, более пологом, а к другому, более возвышенному, подошли и закрепились австрийцы.
Великий князь Михаил