скачать книгу бесплатно
Я же не хотела, и не играла… Меня все в нем раздражало. Иногда я не понимала своего отношения к нему. Он же, с его слов, меня очень сильно любил.
Мои школьные года прошли как в тумане: я много чего не помню – того, что происходило в школе. Не помню именно какие-то определенные школьные знаменательные события, так как просто хорошо училась и больше ничем не занималась. Училась я прекрасно, не выделялась, была достаточно скромной, послушной. Да и чем можно заниматься кроме учебы в школе? Параллельно я ходила на курсы по игре на пианино, а также на плаванье. С помощью мамы у меня получилось окончить школу экстерном (10—11 класс за 1 год).
А вот дома было все непонятно. Я не понимала – зачем отец месяцами выпивает. Не понимала, ЗАЧЕМ МАТЬ С НИМ ЖИЛА. Дома я страдала вместе с мамой. Всю боль, которую она испытывала, я проживала с ней.
С мамой я была в хороших отношениях. С отцом все сложно – я его не принимала, презирала, осуждала. Иногда мы с ним хорошо общались. Это была какая-то синусоида отношений – то иногда все отлично (когда он не пьяный), то бывали «веселые» времена. Периодически он становился хорошим отцом и ни в чем нам с братом не отказывал. Но периодами у него случались приступы, так сказать, психически больного человека. Насколько он был разным, как хамелеон – мог в одночасье меняться то в лучшую, то худшую сторону.
Можно сказать, насколько он созидал вокруг себя, настолько вдвойне все разрушал. Его разрушительная сила влияла на всех нас – и на взрослых, и на детей.
Когда он не выпивал, у него открывалась огромная трудоспособность. К примеру, он мог не спать сутками для достижения своей цели. Это мне в нем нравилось – огромная трудоспособность и сила воли, которые, я считаю, передалась по генам и мне. Говорят, в человеке есть и хорошие и отрицательные черты личности. У отца была разрушительная сила сквернословия, он много говорил, бывал жестоким, жестким, горделивым, упертым, гневливым, и он был уверен, что всегда прав. Если ему перечили и озвучивали его минусы – он сильно гневался.
Я же считала, что человек, если в чужом глазу соринку видит, должен замечать бревно своем в глазу. Я ему это бревно показывала и говорила, на что он гневался и избивал меня. Я же была идеалисткой и максималисткой – за любую правду. В дальнейшем я стала понимать, что правду не все хотят слышать. Правду могут принимать только сильные и самокритичные люди, которые хотят меняться в лучшую сторону.
Лучиком света в нашей семье был мой брат Нурлыбек, на один год старше меня, которого уже сейчас с нами нет. Он был самым светлым ребенком в семье, его невозможно было не любить. Он излучал свет и добро. Он, как и все мальчики, дрался в школе, учился на средние оценки. После окончания школы брат поступил учиться на юриста в Алматы. Он был для меня самым красивым человеком, и самым красивым парнем в моем окружении. Девушки в него влюблялись – настолько он был популярен среди них. Некоторые из них дружили со мной, чтобы иметь возможность общаться с моим братом. Мы с ним периодически и дрались и ругались, как брат и сестра. Но мы же в одной семье, а потому быстро забывали и мирились.
Закончила я школу экстерном – 10—11 класс за 1 год, так получилось. Этому поспособствовала мама. Несколько человек в классе заканчивали экстерном и мама, зная, что я буду медиком, решила, что мне лучше будет окончить школу именно так. Она также поспособствовала и тому, чтобы и класс фортепиано я закончила экстерном – вместо 7 лет 5 лет обучения. Может, она не хотела заморачиваться и платить деньги за класс фортепиано, может она сильно верила в меня – я точно не знаю, но за это я ей благодарна.
В 16 лет я поступила в Медицинский Университет им. Асфендиярова. Заставил меня отец – он бывал иногда деспотичным. Впрочем, я и сама на тот момент не знала, куда пойду, и чем буду заниматься. Может, так и должно было случиться.
Перед поступлением в ВУЗ мы с отцом жестко поссорились, поругались, подрались – я заступилась за маму… Получилось как всегда. Избитая, в синяках, не боясь физической боли, не проронив ни одной слезинки, я сидела в своей комнате, и для себя решила, что я уже давно взрослая. Что я вполне уже сформировавшийся человек со своими мыслями, мнениями. Вдобавок мама подошла ко мне и сказала, что я должна поступить в медицинский на грант. Если он будет меня обучать, то он на всю жизнь сделает меня ему обязанной и сделает должной в том, что он оплачивал мою учебу на протяжении 7 лет. Сделать зависимым от себя любого человека – уж этого он любил.
Он хотел сделать из матери зависимую от него личность. С ней так и получилось – она стала зависимой. Она не работала и на тот момент уже находилась на грани саморазрушения.
Возможно, у меня уже тогда сформировался характер сильной, независимой девушки. Мне пришлось быть независимой, у меня не было другого выбора.
Последний учебный год. Я экстерном заканчиваю школу. Утром я ходила на занятия, а вечером проходила программу за 11 класс – на тот момент для меня это была огромная нагрузка. Вдобавок – нестабильная обстановка в семье. У меня было ощущение, что дома мы – дети, были как на войне: не было того уюта, тепла, любви, заботы.
«Ладно, главное поступить» – думала я про себя.
После окончания школы ко мне подошла мама и сказала, что мне придется поступить на грант – доказать отцу, что я могу учиться на бюджете. Мне нужно было поступить на грант, чтобы не быть должной отцу, хотя он и говорил, что будет оплачивать мою учебу. Мне пришлось учиться по максимуму. Я ходила на все курсы, ночами не спала. Как результат 4- месячного интенсивного обучения и бессонных ночей – я поступила на грант.
Это стоило мне здоровья – дома я упала в обморок: мой гемоглобин упал ниже 50 гр/мл. После я лечилась дома – мне кололи железопрепараты и я постепенно восстанавливалась. Я с детства страдала хронической анемией, переданной мне от матери. Я до сих пор принимаю железопрепараты, периодически делаю перерывы. После того, как я узнала, что поступила на грант, заново зашла к преподавателю истории, и добавила себе один балл, так как изначально мой ответ был правильным. У меня был страх, что даже одного балла не хватит. После новости о поступлении я не могла уснуть от перевозбуждения. Я была очень счастлива, горда и довольна собой.
Я не понимала, куда я попала, куда иду, зачем иду. У меня не было цели стать врачом, и это сказалось на моих результатах на 1 курсе учебы в универе. Мне приходилось делать двойную нагрузку, чтобы прийти хоть к какому-нибудь результату. Это сейчас я понимаю, что отсутствие четкой цели не дает ощутимого результата в любой сфере. Первые 3 года в универе были для меня самыми сложными в моей жизни. В первый год, на курсе анатомии, когда четверокурсник вытаскивал все органы человека из тазика и показывал их нам, я пришла домой и заревела. Я сказала маме, что не буду учиться в медвузе. На что мама ответила:
– Тебе просто придется его закончить. Ты живешь у себя дома, не оплачиваешь за квартиру, в деньгах не нуждаешься, с таким трудом поступила. А вдруг ты откроешь свою клинику?
Тогда она дала мне красивое будущее. Эти слова меня утешили, я до сих пор ей благодарна за них.
«Ладно, главное закончить», – думала я.
До сих пор помню эти анатомические органы, разрезанные на части: дольки печени, легких, части кишечника. Я думала о том, что наши органы когда-то также будет изучать начинающий медик-первокурсник. От этого я еще больше задавалась целью и смыслом жизни.
«Значит, есть, наверное, что-то вечное. Что-то, кроме нашего тела», – думала я.
– Наше тело тленно, а душа вечна, – мне это объяснял психолог, к которой я ходила.
Как-то на первом курсе, на занятии по анатомии, разрезали умершую бабушку. Я тогда подумала: «А ведь я тоже, наверное, когда-нибудь буду лежать на таком столе, и мои органы разрежут в пух и прах». Я не понимаю, почему мне тогда становилось плохо от всего этого. Может, я хотела жить вечно. Может, не хотела умирать. А может, хотела видеть свою смерть по-другому, и я думала: «И все, наверное, на этом и заканчивается». Тогда я не понимала смысла нашего существования, смысла всего, что происходит со мной.
Первые 3 года в медвузе прошли как в тумане. Я не понимала, где я, что я делаю, что со мной вообще происходит. Девушка, которая училась отлично в школе, вдруг стала двоечницей. Эта анатомия – на первом занятии я получила двойку, по биологии тройку. Нагрузки были ужасными – надо было за один день прочитать половину книги. Ночами я практически не спала. Если и спала, то ложилась в 3—4 утра, а на занятиях все равно получала тройку. Это было непонятно. Я думала, что я тупая, тугодумка – вроде бы усилия прилагаются, а результат низкий. Я считаю, одна из причин моих плохих оценок – отсутствие самой цели. Помню, моя сокурсница как-то сказала, что с детства мечтала стать врачом, и на занятиях она всегда получала отличную оценку. У меня же не было определенной цели, у меня не было цели стать врачом, поэтому я буксовала.
«Ладно, – думала я, – Тогда хотя бы сможешь получать стипендию».
Если получаешь тройку, то не можешь рассчитывать стипендию в течение одного семестра. Поэтому мне приходилось напрягаться и учиться днями, ночами – не хотелось отставать от сверстников. Цель была – надо постоянно получать стипендию, деньги тоже мотивируют.
На втором курсе мне казалось, что жизнь проходит мимо меня. Помню, ночью, читая книгу, мне казалось, что я старею. Было ощущение, что я резко повзрослела, и моя молодость куда-то исчезла. Мне так казалось, потому, что в самый пик своей молодости – в 16—17 лет, я не гуляю, не общаюсь с парнями. Все мое время уходило на обучение. В дальнейшем это стало для меня привычкой.
Первые годы пролетели быстро. Они были самыми трудными для меня, но уже на 4-курсе мы все более-менее привыкли к университету, к нагрузкам. До сих пор помню, как мы готовились к экзаменам – нам за одну ночь надо было выучить тесты с ответами из 1000 вопросов. Мы и не спали, учили тесты. Результат, конечно, это оправдывал. Я была уже уверена, что медики – самые стрессоустойчивые люди.
Дома на тот момент было то хорошо, то плохо. На 4 курсе, весной, мне как-то позвонил брат и сообщил, что мама в больнице.
– Я отвез ее в отделение травматологии, она перерезала себе вены, – плакал он в трубку.
Позже я узнаю, что она в своей спальне перерезала себе вены после того, как узнала – отец ей изменяет. Ее отвезли в 4 ГКБ. Это было начало конца – для меня и для брата.
Только не это! Дома и так была нехорошая обстановка, а тут еще и это. Нам с братом приходилось бороться в плане всего. Мама сдалась, отец на тот момент стал играть в казино. Мы с братом хотели, чтобы наши родители были нормальными людьми, мы ничего не требовали от них, мы просто хотели, чтобы они были нормальными людьми. Маму после первого суицида отвезли к родственникам. Они много с ней разговаривали. Какое-то время все было хорошо, но она, как упертый осел, повторяла и повторяла суицидальные попытки. Психологи не помогали.
Я предлагала положить ее в больницу. Мы с братом отвезли ее в центр психотерапии. В приемном покое врач объяснял, что положить ее надо обязательно, так как необходимо дифференцировать ее болезнь между шизофренией и маниакально-депрессивным расстройством.
– Нет, мы ее забираем, я не хочу, чтобы она лежала в психушке, – говорил брат.
– Нет, надо положить ее в больницу, – утверждала я.
– Ее положат, потом поставят на учет, а это скажется на моей карьере, – упорствовал брат.
Я не понимала, как это может сказаться на карьере, я же вообще не думала о ней. Но для юриста это, наверное, было важно.
Словом, брат был настроен категорически против стационара, а потому мы то отвозили маму к родственникам, то он сам проводил с ней время дома. Увы, облегчения не наступало. Я начала злиться, ругаться, остро реагировала, у меня появилось к маме чувство какого-то отвращения и презрения.
«Она сдалась, и она меня убивает», – думала я.
Я поставила ей диагноз – маниакально-депрессивный психоз. Уже через 2 года я положила ее в Центр психотерапии на Абая- Масанчи. Ей выставили диагноз – маниакально-депрессивный психоз. Это значит, что у нее тяжелые депрессии временами сменялись маниакальными расстройствами. Она могла находиться в состоянии депрессии в течении 2-3-х месяцев, практически не есть, ни пить, не выходить из комнаты. Иногда она даже не умывалась. Брату приходилось ее вытаскивать из этого состояния.
– Мама, все, пойдем кушать, – он ее заставлял вставать с постели. У нее было такое безучастное и неэмоциональное лицо, что становилось страшно. Аура в доме была тяжелой.
При маниакальном состоянии мама могла ночами не спать, читать газету, готовить, петь. Ее маниакальное состояние было намного лучше, но мозг у нее становился перевозбужденным. Она могла брать деньги в долг, оформлять мелкие кредиты. У нее возникало ощущение, что она всемогущая. В этот период ее никто не трогал. В депрессии она не помнила, что она делала в предыдущем состоянии. Мы уже частично смирились со всем этим.
– Ты знаешь, я думала, что мне сделать, чтобы себя убить: под машину броситься, выпить крысиный яд, а может, выпить таблетки. Днем я ходила на улице и думала, как попасть под машину, но у меня не хватило смелости, – говорила она мне. Да, каждый сам знает глубину своих страданий. Тогда, в конце концов, теряется смысл жизни.
Подобными словами она каждый раз убивала частичку моей души. Смысла жизни я на тот момент тоже не видела.
Потом я осознала, что она меня вампирила. Ей было примерно 45 лет, с отцом у них отношения еще больше ухудшились. Он играл в казино, и все подчистую проигрывал. Он заложил квартиру в Алматы, взял кредит и проиграл его. Ежемесячный кредит он платил лишь периодически. Потом это сказалось на нашем финансовом положении – иногда дома не было даже хлеба, и денег, чтобы купить его, плюс состояние матери…
Горечь, отчаяние – вот что я видела в ее глазах. С депрессией пришло то, что страсть, ненависть, любовь, восторг, любопытство – все это перестало проявляться. Спустя некоторое время у людей, страдающих этой болезнью, уже не остается никаких желаний. У них нет воли жить, нет воли умереть, и в этом вся сложность ситуации. Они становятся сумасшедшими. Сумасшедший совершает самоубийство, он равнодушен к опасностям, его поведение становится опасным для себя и окружающих. Но все же, такие люди могут оставаться дома, не представляя угрозы другим людям, ведь благодаря возведенным ими же стенам они полностью изолированы от мира, хотя им кажется, что они – часть мира.
У людей, страдающих маниакально-депрессивным психозом, пропадает желание чего бы то ни было, и спустя несколько лет они уже не в состоянии выйти из своего мира. Они растрачивают огромные запасы энергии, избегают внешних воздействий, и с этим же ограничивают свой внутренний рост. Такие люди продолжают ходить на работу, смотреть телевизор, рожать детей, но все это происходило автоматически. Триггерным фактором совершения самоубийства был отец. Внутренне мама мечтала о взаимной любви. Она всегда мне приводила в пример лебедей. Лебеди – они всегда вместе, они неразлучны, в Любви и Заботе. Она идеализировала отношения. А отец не соответствовал ее идеалам. Все сказалось на детях, в конце концов. Пока мы молчали, остро на все реагировала я.
С 3-курса я начала работать официанткой, продавцом, трудилась в торговле. Я постоянно работала, чтобы прокормить себя и быть независимой. На 6 курсе я начала работать в аптеке фармацевтом. С 18 лет я постоянно работала и работаю до сих пор – это превратилось в привычку. Работа меня в какой-то мере спасала.
Брат же отучился на юриста, но после окончания учебы 3 года не мог устроиться на работу. Он просто лежал дома. Не знаю, может, он мечтал сразу устроиться на высокооплачиваемую работу…
Отец все больше и больше становился зверем – теперь он уже и без выпивки избивал мать и нас. Помню, в один из таких дней, после его очередного зверского поступка я вызвала полицию.
– Я тебя ненавижу, я тебя всегда ненавидела, с детства я тебя ненавидела, – как-то я сказала.
Возможно, отец хотел отыграться на всех нас и выбирал нас. Мы стали частью его жизни и его неудач. Его враждебность бросалась в глаза, он требовал от нас ответа. Мы отвечали. Он посмотрел на меня с таким недопониманием и возмущением, с чувством горечи. В глазах была боль и разочарование. Он же любил меня – по-своему. Я же думала, что он не умеет любить. Любовь выглядит по-другому, любовь действует по-другому.
Он последними словами обматерил меня и избил. Он был крайне возмущен тем, что я начинаю ему сопротивляться, высказываться, говорить свое мнение.
– Зря мы переехали в Алматы, зря я тебя учил, слишком уж ты умная стала. Ты что, самая умная? – кричал он мне.
– Я не самая умная, но не глупа. А отучилась и учусь благодаря самой себе, – отвечала я.
Независимость – это заложено в характере либо с детства, либо определенный фактор накладывает на человека то, что своему состоянию независимости начинаешь гордиться.
Он был очень удивлен, когда я вызвала милицию. Я же была крайне удивлена его словам.
– Ты меня отправила в милицию… Я тебе этого никогда не прощу, – зверски говорил он.
«В смысле не прощу? Избивать можно? А защищаться нельзя? КАК МОЖНО моему ПОСТУПКУ УДИВЛЯТЬСЯ? В смысле?», – недоумевала я.
Эго мужчины задевает, когда молодая девушка борется с ним наравне. Как? Это же уму непостижимо! Отец по характеру был властным и деспотичным человеком. В его понимании мужчина доминант, а женщина должна подчиняться. Я ему неподвластна. Его это раздражало. Ему казалось, что мы не сможем защищаться и падем на колени. Но если разбудить в человеке зверя, то пол не будет иметь никакого значения. Помню, как в одну из отцовских драк я взяла нож и воткнула ему в ногу. Он понял, что меня он не победит и мой дух не будет сломлен.
– Ты должна попросить у меня прощения за то, что идешь против меня, – повторял он.
«За что?» – думала я.
Мне приходилось на тот момент бороться с собственным отцом – для защиты самой себя и отстаивания своей точки зрения. Было сложно, больно, обидно. Но, другого выхода не было.
А мать убивала меня и брата своими собственными действиями. Своей депрессией. Мы взрослые дети, нам уже по 19—20 лет. Ты вроде бы стараешься карабкаться по лестнице жизни, но родители своими действиями полностью разрушают твое будущее.
