скачать книгу бесплатно
Дура.
Первая «Birkin» появилась у Полины восемнадцать лет назад, когда в России никто еще не знал историю об актрисе Джейн Биркин, которая однажды, в начале восьмидесятых, пожаловалась главе фирмы «Hermes», что никак не может подобрать себе удобную сумку, и тот пообещал нарисовать эскиз специально для нее.
В то время Москва едва распушила перышки после дефицита на еду и не могла в полной мере оценить искусственно созданный дефицит на роскошь.
Ее первая «Birkin» была строгой, шоколадно-коричневой. Любовник подарил. Полина еще подумала: фу, сумка. Ларе, с которой она в те времена вместе снимала квартиру, мужчины дарили золотые побрякушки, французские духи в громадных флаконах и даже меха. По сравнению с Ларой она, Поля, выглядела оборванкой.
Заметив тень черного разочарования на ее лице, любовник позволил себе неинтеллигентно намекнуть, что сумка стоит девять тысяч долларов и что вообще-то эту модель ждут не менее полутора лет. Просто ему повезло, одна знакомая отказалась.
Полина и Лара были начинающими манекенщицами. Молодые, безбашенные, жадные, смелые. Полину изгнали из семьи, но ей по сравнению с новой яркой жизнью этот факт казался сущим пустяком. Лара приехала в Москву из Волгограда. Они познакомились в агентстве и сняли одну квартиру на двоих – крошечную однокомнатную клетушку в Бибиреве. Одна спала на продавленной раскладушке, другая – на матрасе, брошенном на пол. Мебели в квартире не было – ели на коленках, а одежду горой сбрасывали на стул. Обе находились в том блаженном возрасте, когда неустроенность только веселит.
В то время модельный бизнес набирал обороты в Москве. Полина и Лара числились в крупнейшем агентстве – «Red Stars». Мотались по кастингам с утра до вечера, в переполненном метро, на высоченных каблуках, с увесистым портфолио под мышкой. Иногда покупали одну на двоих бутылку белого сухого вина и плитку черного шоколада; мерцание некрасивой хозяйственной свечи облагораживало их убогую кухоньку, они мечтали о том, как в один прекрасный день станут топ-моделями и переберутся в Париж или Нью-Йорк.
Оставаясь лучшими подругами, они находились в постоянном состоянии жесткой конкуренции. Обеих кастинг-директора относили к одному типажу, у обеих была холодноватая северная красота, точеные лица с белой кожей и высокими скулами, красивый изгиб тонких губ, кошачий разрез глаз. У Полины – голубые глаза, а у Лары – зеленые. Однажды на каком-то показе они даже успешно изобразили близняшек.
Но вот парадокс: среди них двоих почему-то считалось, что Лара – стопроцентная красавица, а Полина – так себе, середнячок. На Ларису все мужики шею сворачивали, а у Поли уличные незнакомцы редко просили телефончик. Наверное, все дело было в поведении. Лариса держалась как коронованная особа, кинозвезда – плавный изгиб спины, всегда чуть вздернутый подбородок, низкий голос, завораживающий гипнотический взгляд. С мужчинами она расправлялась, как повар с картошкой. Да и работала больше Поли.
А Полина никак не могла отучить себя от детской привычки сутулиться, она почти не красилась, не умела кокетливо играть ресницами, носила брюки и самовязаные акриловые свитера.
Лариса возвращалась домой за полночь. О личной жизни не распространялась, Поля не спрашивала. И так было понятно, что с личной жизнью у подруги полный порядок. На ее лице прижилась та особенная улыбка сытой кошки, которая сразу выдает женщину, чьи ночи заполнены не только безмятежным сном. К тому же Ларисины вещи… среднестатистическая манекенщица не могла себе всего этого позволить: горжетка из соболя, пятнадцать пар вечерних туфель, французская дубленка, сапоги из змеиной кожи, эксклюзивная косметика, духи, золотые украшения.
Иногда Лара намекала, что ей покровительствуют такие мужчины, имен которых лучше не называть, потому что ей все равно никто не поверит.
Полина до сих пор помнит то смешанное чувство острой зависти и смутного восторга, которое она испытала, когда узнала, что Лару пригласили работать в Токио. Она и сама ходила на кастинг, но от нее отделались стандартной отговоркой о неподходящем типаже. А Лара подписала жирный контракт и уехала на полгода в Японию.
Наверное, она была для Полины неким энергетическим вампиром, черной воронкой, высасывающей всю ее возможную удачу. Потому что, как только Ларин самолет взмыл в серое небо над аэропортом Шереметьево, Полины дела пошли в гору.
Она познакомилась с Петром Сергеевичем.
Для него это была любовь с первого взгляда, лебединая песня, прорвавшаяся плотина нежности и страсти. Для Полины – шанс, джекпот, козырной туз.
Петру Сергеевичу было под шестьдесят, он давно пережил кризис среднего возраста. В свое время ушел от жены, оставив ей квартиру на Патриарших, обзавелся холостяцким гнездышком, оформленным в духе минимализма, которое больше подошло бы мачо из бразильского сериала. В этой квартирке побывали все заметные красавицы города. А потом Петр Сергеевич захандрил, вернулся к жене, увлекся снорклингом и коллекционированием антикварного оружия, растолстел, поскучнел, успокоился… И тут Полина. Русоволосый ангел. Концентрация невинности с обкусанными ногтями. Худые коленки и хрустальный смех. А когда она наклоняется, на спине ребрышки видны.
Петр Сергеевич сошел с ума, пропал.
Их отношения развивались в ритме геометрической прогрессии. На третьем свидании он буквально изнасиловал Полю на пороге ее квартиры. А потом рыдал от счастья, уткнувшись в ее измятый подол.
В общем, когда еще больше похорошевшая Лара вернулась из Токио, судьба Полины была уже решена. Она переехала из Бибирева на Тверскую, прописалась на страницах глянцевой светской хроники в качестве «московской принцессы», обзавелась личным водителем, домработницей и капризными манерами, оставила модельный бизнес и получила в подарок кольцо. Правда, в итоге у Петра Сергеевича хватило ума на ней не жениться, и пятикаратник так и поблескивал на Полином пальце немым вопросом.
Они были вместе пять лет. И тогда Поле казалось, что это худшие пять лет в ее жизни. Изображать оргазм, когда ноги сводит от отвращения, вдыхать аромат его кариеса, закрывать глаза и пытаться представить на его месте Антонио Бандераса… Потом она осознала, что худшее ждет впереди. За Петром Сергеевичем она была как за каменной стеной. Никаких проблем, все вопросы решает его секретарь, щедрый денежный дождь сыплется на ее платиновую кредитку, будущее беззаботно, как апрельское небо.
Полина бы никогда не решилась с ним расстаться. В один прекрасный день Петр Сергеевич пригласил ее в ресторан «Красная площадь», она грешным делом подумала, что наконец-то ей предложат статус законной жены. Но нет, пряча глаза, он заговорил о микроинсульте, и о том, как страдают его дети, и о том, что он прочел все тома Блаватской и понял, в чем заключается смысл его жизни, и он хочет остаток дней безмятежно провести на даче в Барвихе.
Он оставил Полине денег. Много. Очень много.
Роскошная квартира на Остоженке была арендована на пять лет вперед. Машина осталась за ней, водителю продолжал платить Петр Сергеевич. Абонемент в салон красоты, фитнес-клуб, кредитка с солидным золотым запасом. Он был не подлым, не жадным и по-настоящему ее любил.
Петр Сергеевич выдвинул единственное условие: Полина никогда не должна искать с ним встреч. Ему будет слишком больно ее увидеть.
Сказка закончилась так же быстро, как и началась.
Нет, она не страдала по его гайморитному храпу, запаху его пота на простынях, его бесконечным «Полинушка, ты не замерзла?», «Полинушка, ты не проголодалась?» Но впервые она осознала, что ее будущее – это нечто бесформенное и смутное, как море на рассвете, когда не можешь определить, где небо, а где вода.
А Лариса вскоре бросила модельный бизнес. Вернее, ее потихоньку слили – на пятки наступали четырнадцатилетние с тугими попками и не нуждающимися в отбеливании зубами. Она устроилась секретарем на reception, получала гроши, понемногу распродавала меха и украшения.
Иногда они с Полей покупали бутылочку белого сухого вина и плитку темного шоколада и вспоминали общее прошлое. В мерцании дорогой ароматической свечи обе казались такими же свежими и хорошенькими, как раньше, когда все у них было впереди.
А в исцарапанном пластиковом окошечке Анютиного бумажника – черно-белая фотография, с которой серьезно смотрит молодая девушка с простым русским лицом. Лиза, доченька, самая любимая на свете девочка, тварь, стерва, как она так могла с родной-то матерью. Нюта всю жизнь ей беззаветно посвятила, всю себя, по кусочку отрезая, отдала. Как только Лизонька родилась, Нюта перестала существовать как отдельное существо.
С самого первого дня, с того утра, когда мрачная гинекологиня грубо поинтересовалась: «Рожать будешь?» – уже тогда Анюта перестала быть самой собой. А ведь ей едва исполнилось восемнадцать.
Лизонька еще не превратилась в плавного андроида, пуповиной прикованного к космическому кораблю, а Нюта уже о ней заботилась: по утрам ходила на рынок за свежим творогом, а по вечерам ловила старым радиоприемником классику. Подруги говорили, что классическая музыка полезна для развития малыша.
В младенчестве Лизонька была слабенькой и нервной. Вокруг капризно сложенных губ цвел диатез. Плохо набирала вес, мало спала, все время болела – первая пневмония пришла, когда ей еще и двух месяцев не исполнилось. Нюта в ногах валялась у маститых докторов, последние деньги тратила на шикарные коробки конфет, которыми можно ублажить районного терапевта. Устроила Лизоньку в лучшую в городе школу – там и сын директора центрального универмага учился, и дочь олимпийской чемпионки, и племянница народного артиста. У Нюты начался новый виток борьбы – кровавая бойня за создание иллюзии, что у Лизоньки все не хуже, чем у других. Сама ела присыпанные сахарком макароны, а дочка несла в школу бутерброды с балыком, надувала розовые кислотные пузыри из польской жвачки и топтала землю белоснежными кроссовками. Анюта пахала на трех работах: по утрам мыла подъезды соседних домов, потом развозила почту на побрякивающем старом велосипеде, а вечерами посудомойничала в привокзальном ресторане – это было выгодно, там разрешали остатки продуктов с собою забирать.
Лизонька обладала всеми материальными индикаторами престижа: и Барби у нее были, и плеер, и кожаные штаны, и нарядная шубка из ярко-розового искусственного меха. Иногда Анюта думала: неужели дочь не замечает ничего? Все-таки взрослая уже, почти семнадцать лет. Неужели не видит, какое серое у матери лицо, какие воспаленные глаза и как она едва в обморок не падает от хронического недосыпа? И что она никогда не носит юбки не потому, что располнели ноги, а потому что в шкафу не осталось целых колготок? И что на ее зимних ботиночках уже в четвертый раз отклеилась подошва? Думала, вздыхала горько, качала головой, но потом гнала грустные мысли прочь, в очередной раз оправдывала дочку. Ну да, шестнадцать, но ведь это не так уж и много. Лизонька слабая, инфантильная, ранимая, она добрая девочка, просто еще совсем ребенок, а все дети, как известно, эгоисты.
Лиза, как голодный птенец, постоянно требовала. Новую одежду, туфли на каблуках, блеск для губ, нарядную сумку. Если Анюта пыталась объяснить или хотя бы робко просила об отсрочке, дочь бледнела, закусывала нижнюю губу, ее глаза заволакивало слезами. Аргумент был всегда один и тот же:
– Ага, а у Тани уже семь пар нарядных туфель! Все лучше меня, все! И так у меня нет отца, и так все меня жалеют, а ты еще не даешь нормально пожить! Я же знаю, знаю, что у тебя деньги есть, видела, как ты откладывала в тумбочку!
– Так это же на твоего репетитора, Лизонька, – Анюта беспомощно хлопала ресницами. – Тебе в институт поступать.
– Кому нужен этот институт, если молодость проходит мимо! – в голос ревела дочь. – Всех, всех мальчики на свидания зовут, одна я всегда в сторонке, как оборванка!
И Анюта не выдерживала, сдавалась. Они вместе шли в магазин – нарядная стройная дочка в модных вельветовых брючках и унылая усталая мать в старомодном плаще – и выбирали Лизоньке самые красивые туфли на свете.
Анютина подруга Тома, глядя на это, презрительно складывала губы.
– Неужели ты не понимаешь, твоя Лизка – бессердечная тварюга! Она тебя в гроб вгонит! Взрослая кобыла, а все на шее у матери сидит. Могла бы и подработать, тоже пару раз в неделю полы помыть. Глядишь, и узнала бы, как тяжело заработать на туфли.
Анюта вспоминала нежные белые ручки дочери. Лизонька никогда не занималась музыкой, ей не хватало усидчивости, однако природа наградила ее длинными гибкими пальцами пианистки. У самой Нюты ладонь была широкая, пальцы короткие, крепкие, рабочие.
– Не надо так, Томка. Лиза учится. Знала бы ты, какая у них в школе программа. Я хочу, чтобы она в институт поступила, чтобы у нее была крепкая профессия… Или пускай замуж выходит. Только не так, как я. Я ее и в школу эту устроила, чтобы она среди других людей вертелась, вырвалась из моего круга.
– И чего ты добилась?! Она же презирает тебя. Стыдится.
– Ничего подобного!
– Вот как? – усмехалась Тома. – А когда она в последний раз подружку домой приводила?
Анюта печально умолкала. У Лизоньки была своя, отдельная жизнь. Домой она приходила только для того, чтобы выспаться, поесть и переодеться. Нюта не знала, с кем дочка дружит, где бывает, чем живет. Иногда пыталась выспросить, но Лизонька только раздраженно морщила хорошенький нос: не твое, мол, дело. А Нюта списывала такое поведение на подростковую категоричность. Ничего страшного. Вот пройдет время, дочка образумится, поумнеет, нагуляется. Устроится и будет ей, Нюте, помогать. Вот тогда-то и начнется у нее заслуженное сытое счастье, вот тогда-то в ее шкафу и поселятся роскошные наряды, вот тогда-то она наконец сходит к мануальному терапевту – размять ломоту в натруженной спине. Может, и замуж еще выйдет. Но это все потом, а сейчас главное – Лизонька, ее распускающаяся взрослая жизнь.
– Твою-то, – презрительно щурилась Тома, – опять с сыном директора колбасного завода видели. Молодец, не теряется.
– Много ты понимаешь. У девочки первая любовь.
– Ну да, любовь к его прыщам и жирному заду. Все равно он на ней не женится. Принесет в подоле, будешь воспитывать ублюдка. Ты бы сказала ей, что она слишком вызывающе одевается. На таких не женятся.
Незадолго до этого разговора Лизонька выпросила у матери кожаную мини-юбку и ажурные чулки. Глаза она жирно подводила черным, к тому же взяла за правило приклеивать к векам пучки длиннющих искусственных ресниц – смотрелось это диковато, но подросткам нравится преувеличенная сексуальность. У Лизы были красная помада и лаковые сапожки на шнуровке. Анюта смотрела, как она идет через двор, тонконогая, с гордо вздернутым подбородком, трогательно перепрыгивает через лужи, чтобы единственную модную обувку не замарать. Смотрела – и у нее сердце сжималось от нежности и едва уловимой тоски. Она-то знала, знала точно, что эта вульгарность – ненастоящая, напускная, а на самом деле Лизонька – нежный ребеночек, невинное сокровище, наивное, ничего о жизни не знающее.
В тот день Нюта порвала с Томой навсегда. Тамара звонила потом, пыталась помириться, они дружили с двенадцати лет, за одной партой сидели. Но Анюта так и не смогла простить ей пренебрежительных разговоров о Лизоньке.
Анюта вспоминала последний разговор с дочерью.
Лизаветин выпускной бал.
Анюта понимала, что дочь ее стесняется – ее непрокрашенной седины и разношенных ботинок, ее несовременного вида, ауры унылой бедности, окутавшей все Анютино существо. У ее одноклассников были другие родители. Мамы могли сойти за старших сестер своих дочерей, отцы словно спустились на грешную землю с рекламного билборда дезодоранта «Олд Спайс». Загорелые, подтянутые, ни морщинки, ни неровности, ни единого седого волоска. Их блестящие волосы, их глянцевые ногти, их фарфоровые улыбки – все это было завораживающе нереальным. Ожившие журнальные картинки.
Перед Лизочкиным выпускным Анюта постаралась. Купила краску для волос – упаковка обещала благородный шоколадный оттенок, но на самом деле волосы получились неопределенно рыжими. Но все же лучше, чем неаккуратная седина. Сбегала к портнихе, та расставила швы на любимой черной юбке. Купила на рынке изумрудно-зеленую тунику, которая была настолько удачно скроена, что Нюта казалась почти худенькой. И – самое главное и дорогое приобретение – новая сумка! Продавщица впарила, сказала, что это последний писк московской моды, а в качестве аргумента сунула Нюте под нос потрепанный «Космополитен», где с похожей сумкой была сфотографирована Ксения Собчак.
Анюта решила устроить дочке сюрприз. В день выпускного сказалась больной, Лизавета будто бы обрадовалась, что мать не пойдет в школу. А когда Лизонька умчалась макияжиться к подружкам, Анюта спрыгнула с кровати, ловко взбила кудри, как у Жюльет Бинош (когда-то ей говорили, что они с Жюльет – одно лицо, только Анюта, естественно, лучше), накрасила ресницы, приоделась. По улице шла, как по подиуму, губы сами растягивались в бессмысленную улыбку. Боже, как давно, как давно она не была просто женщиной, беззаботной, легкомысленной, веселой, чья голова не кладезь мрачных мыслей о том, где бы денег раздобыть, а всего лишь постамент для очаровательных кудряшек. Встречный прохожий ущипнул ее за мягкую складку чуть пониже поясницы и сказал: «Хороша девка, да, жаль, не моя!» Ну да, он был нетрезв, ну и что, грубое внимание подвыпившего ловеласа – тоже комплимент.
Когда Лизонька увидела мать, у нее вытянулось лицо, но Анюта это не сразу заметила. Бросилась на шею дочери, весело воскликнула:
– Ага, не ожидала! Сюрприз! Думала, я не приду посмотреть, как моей конфетке вручают аттестат?
Лиза поморщилась и нервно огляделась по сторонам: много ли народу наблюдает за этой сценой?
– Мама, пойдем в сторонку, мне надо кое-что тебе сказать!
– Ты ничего не замечаешь? Я волосы покрасила! А тетя Люся с десятого этажа помогла мне выщипать брови. Куда ты меня ведешь?
Когда они завернули за угол, Лизино лицо исказила недовольная гримаса.
– Мама, зачем ты сюда пришла? Хочешь испортить мне праздник?!
– Почему испортить? – растерялась Анюта. – Я просто посмотреть хотела. Ты моя гордость, я хотела…
– Мама, ну почему нельзя было посоветоваться со мной?! – возопила Лизонька. – Где ты взяла эти кошмарные шмотки?
От удивления и обиды Анюта даже отступила на шаг назад.
– Почему… Почему кошмарные? Туника итальянская, мне так сказали.
– Воспользовались тем, что ты у меня лохушка, вот и сказали, – фыркнула Лиза. – Да от нее за версту разит грязным вьетнамским подвалом, где потные работницы круглосуточно шьют ширпотреб за три доллара в день. А твой макияж? Мама, тебе ведь уже тридцать шесть! Разве можно в твоем возрасте так краситься!
– Детка, но маме твоей подруги Даши почти пятьдесят, а ты посмотри на нее. У нее блестки на веках.
– Да, потому что она выглядит как Памела Андерсон, а ты… Эх, – Лиза с досадой махнула рукой. – Но самое главное! Эта сумка! Если ты хоть немного меня уважаешь, ты должна ее выбросить!
– Ты что? – Анюта чуть не задохнулась от возмущения. – Она две с половиной тысячи стоит! Это самое ценное, что у меня есть. Между прочим, такая же есть у Ксюши Собчак, тебе ведь нравится Ксюша! Мне сказали, как она называется. Бер… Бир…
– «Birkin», – мрачно подсказала дочь. – Только ты знаешь, мама, сколько настоящая «Birkin» стоит?! Дороже, чем наша квартира, представь себе! Неужели ты не знала, что самый страшный грех – носить подделки!
– Я всегда думала, что самый страшный грех – это детоубийство, – уныло возразила Нюта.
– В таком случае знай, что этой сумкой ты убиваешь меня без ножа! Боже, надеюсь, тебя еще никто не увидел!
Соленая пелена заволокла Анютины глаза. Почему-то она вспоминала, как недобро усмехающаяся Тома говорила: «Кого ты воспитала, твоя дочь тебя презирает, стыдится!» Нет, не может быть. Просто у Лизоньки плохое настроение. Она нервничает. Экзамены были такими трудными. К тому же у нее первая любовь. А сумка… Ну подумаешь, сумка. Ее можно быстренько отнести домой, раз Лизка так бесится. До начала торжественной церемонии еще полно времени. Все будет хорошо.
– Мама, ступай домой, – тихо попросила Лизонька.
– Конечно, – засуетилась Анюта. – Возьму такси, быстро отвезу сумку и вернусь.
– Нет, ты меня не поняла. Возвращаться не надо. Я тебе потом фотографии покажу.
– Но… Но как же… Все же с родителями, – бормотала Нюта, а сама думала: «Только бы не заплакать, только бы не заплакать!»
– Мамочка, ну ради меня. Ну сама подумай, зачем нам это унижение? Ты же выглядишь хуже всех, над тобой люди смеяться будут! Неужели тебе будет приятно, что все будут о нас сплетничать? Говорить, что у Лизы мать оборванка с поддельной сумкой «Birkin»?
Терпеть больше не было мочи, огненные потоки вот-вот разрушат ветхую плотину.
– Ладно, – сгорбилась Анюта. – Только ты аккуратнее. Позвони, когда поедешь домой, я тебя во дворе встречу.
– Мама… – Лизавета нервно закусила губу. – Я все не решалась с тобой поговорить… Думала оставить письмо, но потом закрутилась. Хотела тебе завтра позвонить из Москвы.
– Откуда? – встрепенулась Нюта. – Вы с классом на экскурсию едете?
– Очнись, мам, класса больше нет, – улыбнулась Лиза. – Со школой покончено. Мы с Дашей Абрамцевой едем вдвоем, у нее там тетя. Мы станем актрисами.
Анюта схватилась за сердце.
– Что? Ты же собиралась подать документы в педагогический!
– Скука смертная. Мы в «Щуку» поступим. А если не пройдем прослушивание, то во ВГИК. Короче, куда-нибудь да проскочим. У нас фактура. А остановиться можно у Дашкиной тетки на первое время. Потом нам дадут общежитие.
– Но, Лиза, это же бред какой-то. Почему ты не сказала ничего?! Ты хоть понимаешь, какая там конкуренция? Кому вы нужны, дуры две? – От волнения у нее сел голос и пропала способность логично аргументировать. – Вас же обманут, ограбят, да мало ли что.
Лиза спокойно наблюдала за этой тихой истерикой.
– Вот поэтому я ничего и не сказала тебе, мама. Ты все равно ничего бы не поняла. Ты меня никогда не понимала. Не понимала, что у меня могут быть мечты, амбиции, планы.
– Но я… Я никогда тебя ни в чем не ограничивала… – Нюта прижалась спиной к школьной стене. Походя подумала, что новая туника запылится…
И бог с ней. Зачем ей красивая одежда, если Лиза, единственная дочка… Нет, лучше даже не думать об этом, она этого не допустит. Если надо будет, поедет в Москву, будет на коленях ползти за упрямой Лизонькой, не даст ей влипнуть в неприятности.
Она станет мыть полы у этой Полины Переведенцевой, если так надо для того, чтобы снова быть рядом с дочерью.
Анюта справится. Еще посмотрим, кто кого.
В кафе «Весна» на Новом Арбате Полина Переведенцева дожидалась свою подругу Лару. Ту самую, с которой в голодные шальные времена снимала одну комнатку на двоих, с которой делилась сокровенными секретами, латаными колготками, попахивающей резиной польской косметикой и даже однажды мужчиной с певучим именем Валерий Варламеев, который пришел в гости в качестве Полиного платонического поклонника, а в итоге оказался в мускусных объятиях Лары.
Лариса, как всегда, безбожно опаздывала, как будто бы дурными манерами пыталась компенсировать неудачливую судьбу. Полинка-которой-несправедливо-повезло должна три четверти часа ерзать на стуле, посматривая то на часы, то на входную дверь. Зная об этой ее манере, Полина прихватила с собою свежий номер «OK». Но отвлечься на отфотошопленные истории о тех, кто вовремя подсуетился, не получалось. Полина видела в глянцевых страницах свое. Вот фотография Дарьи Донцовой – русые кудряшки, элегантное платье, милая улыбка. У нее тоже был рак, и ничего, все позади, теперь смеется. Вот Селин Дион – неправдоподобно длинные волосы, макияж как у русалки, нахмуренные брови. У ее мужа нашли онкологию, и они пережили это вместе.
Черт, черт, как же это сложно, как же невыносимо ждать!
За соседним столиком две пергидрольные девы вожделели то, что было представлено в ее гардеробе в двенадцати экземплярах.
