скачать книгу бесплатно
– Что?!
– На машине. Было темно и туман, а ей вздумалось перейти дорогу. Она умерла на месте. Восемнадцать переломов. У нее осталось трое детей.
– Какой кошмар, – прошептала я.
– Этот старый дурак так и не научился соблюдать скоростной режим! – выкрикнула она. – Я сто раз предупреждала, что когда-нибудь все этим кончится!… Он в тюрьме. Ему дали восемь лет, – она тихо всхлипнула, – Даша, я просто тут умираю!
– Успокойся… – я не знала, что сказать, не могла найти слов, чтобы и правда ее успокоить, я слишком плохо знала собственную мать и слишком давно ее забыла, чтобы подобрать правильные слова.
– Пойми, мне ее не потянуть… Я понимаю, у тебя своя жизнь, планы… Но ты же знаешь, я не работаю, а у Челси платная школа, столько расходов. Мне одной не справиться. На пособие я и так буду еле-еле сводить концы с концами.
– Но я… Я тоже не работаю.
– Знаю. – Ее голос долетал до меня с опозданием. Невозможно было выяснять отношения в таком режиме. – Даша, все деньги я потратила на адвоката. Очень хорошего. Он уже подал апелляцию. И говорит, что, даже если не получится, мы имеем все основания рассчитывать на досрочное освобождение. Года через два.
– Два года?! – выдохнула я. – Ты хочешь сказать, что она должна жить у меня два года?!
– Почему у тебя? – Ее голос словно мгновенно покрылся тонкой корочкой льда. – Это и наша квартира тоже. А значит, в какой-то степени и квартира Челси. Даш, ну у меня просто другого выхода нет. Ты единственный родной человек Челси.
– Хорошо, что ты вспомнила об этом через четырнадцать лет, – не смогла удержаться я. – Очень удобно.
– Прекрати. Тебе предлагали поехать с нами… Даш, ну будь человеком… Она неприхотлива. Она тебя не объест.
– Но ее надо куда-то устроить учиться, это такие деньги! Ей четырнадцать лет, самый проблемный возраст! Я с ней не справлюсь, я просто не умею обращаться с детьми!
– Ты привыкнешь. Это и тебя дисциплинирует. В конце концов, тебе тоже не помешает хоть раз в жизни найти нормальную работу, пожить как нормальный человек. Ты меня, Даша, пугаешь. Ты ведешь себя как семнадцатилетка, а ведь тебе тридцать четыре, пора повзрослеть.
Я набрала побольше воздуха, чтобы на одном дыхании выдать все, что я думаю о тех, кто бросает собственных детей, десятилетиями ими не интересуется, забывает поздравить с днем рождения, а на Новый год передаривает не пригодившуюся в хозяйстве чепуху, а потом имеет наглость давать непрошеные советы воспитательного характера, но… не успела.
– Ой, Даш, мне на мобильный звонит адвокат отца, я тебе перезвоню, – выпалила мама и отсоединилась.
А я уже потом подумала: ну какой к черту адвокат, во Флориде глубокая ночь, она просто хотела от меня отвязаться. Она, как всегда, спрятала голову в песок, сделала вид, что все нормально, что никакой проблемы нет, если нет моего возмущенного голоса в телефонной трубке.
Я сжала ладонями виски.
– Все нормально, Даш, – сказала Челси у меня за спиной. – Я тебя не напрягу. Мне даже необязательно идти учиться. Если ты будешь давать мне немного денег и скажешь, где я могу познакомиться с приличным парнем… То есть я вообще предпочитаю мужиков постарше… То я совру родителям, что ты пристроила меня в МГУ как юного вундеркинда.
Сжав кулаки, я обернулась.
Челси сидела на полу, скрестив босые ноги с чудовищно грязными пятками. В одной руке у нее был бокал с мерло, бутылку которого мы с Федором заначили для какой-нибудь особенной даты, в другой – наполовину истлевшая сигарета. Пепел падал на ковер, юную леди это нисколько не смущало.
– Послушай, – сказала она, кивком нечесаной головы указывая на фотографию Федора, которую я использовала вместо закладки для книг, – кто этот урод? Это какой-то ваш актер, да? Я всегда говорила, что современные русские актеры похожи на голубых. Слушай, Даш, а у тебя когда-нибудь был секс с голубым? Если нет, советую попробовать, они такие нежные! А если еще скормить ему виагры…
Я опустилась на антикварный стул, бархатную обивку которого эта маленькая сволочь наверняка тоже со временем прожжет своими вонючими сигаретами, и закрыла лицо руками.
Добро пожаловать в ад, моя дорогая.
Welcome to hell.
* * *
Да, я ее сразу возненавидела. Свою собственную сестру. И она, разумеется, это поняла, кожей почувствовала: Челси могла быть кем угодно – безбашенной искательницей приключений на собственный зад, склонной к эпатажу матерщинницей, невоспитанной, жалкой, безвкусной – кем угодно, но только не дурой. Я это быстро поняла. Пусть ее образование оставляло желать лучшего (свобода, которую предоставили ей в Майами родители, ни к чему хорошему в этом смысле не привела), у нее был живой ум и потрясающая, звериная интуиция. Может быть, в других обстоятельствах она бы мне и понравилась, вызывающие неформалы всегда казались мне трогательными, их почему-то хотелось опекать и нянчить, но… Только не она. Боюсь, если бы она даже была совсем другой, носила белые носочки, ела, оттопырив мизинчик, и нараспев читала Веру Павлову, это ничего бы не изменило. Мне было тошно в этом признаваться – но я ревновала и завидовала.
Родители. Никакой особой близости между нами никогда не наблюдалось, к моему воспитанию они относились так же наплевательски. И они действительно предлагали мне уехать с ними, я даже помню, как мы прощались в Шереметьево, и мама плакала… И я вовсе не чувствовала себя несчастной, оставшись в Москве, скорее наоборот, у меня началась новая жизнь, карнавальная университетская свистопляска, потом веселый морок богемной нищеты. Но все равно я так и не смогла отделаться от неуместного ненужного чувства, в самый неподходящий момент всплывающего из темных глубин подсознания – от меня отказались, меня бросили, я для них недостаточно хороша. Да, в Шереметьево мама плакала, но потом она прошла таможенный контроль, купила в дьюти-фри духи «Эскада», села в белоснежный авиалайнер, заказала стюардессе шампанского и, откинувшись в мягком кресле, принялась мечтать о лазурном океане, который ее ждал. А я села в заплеванный троллейбус и вернулась домой, расхлебывать свои рутинные дела. Первое время мы перезванивались по три раза в день, не экономя. Мама выспрашивала все подробности – как я сдала зачет и в кого влюблена, сдала ли кровь на сахар и достаточно ли теплы мои зимние сапоги. Потом истерия разлуки сдулась, и многочасовой треп превратился в дежурный звонок раз в неделю. А когда родилась Челси, мы могли не созваниваться месяцами. Она была капризной и болезненной, маме было не до меня… Видимо, маме было и не по себе. Потеряв одну дочь, она с истерическим пылом взялась за вторую. А мне было немного обидно выслушивать восторженные монологи о первых успехах Челси – ее первом слове (разумеется, это было слово «мама», тогда как я впервые произнесла «банан»), о ее первом шаге, первой кукле и первом нарядном платье… К тому времени маме уже было наплевать, теплы ли мои сапоги и сдала ли я кровь на сахар. А я себя одергивала, мне было немного стыдно ловить себя на этом чувстве. Я была рано повзрослевшей девицей, самодостаточной, самостоятельной, способной решить любую проблему, а тут вдруг такая стыдная слабость… Честно говоря, еще тогда, в редких телефонных разговорах, я пыталась мысленно занизить успехи сестры. Мама рассказывала, что Челси выиграла школьный конкурс красоты, а я, криво усмехнувшись, говорила себе: только полная идиотка согласилась бы участвовать в таком мероприятии. Мама рассказывала о первом мальчике Челси, который трогательно за ней ухаживал, дарил лилии и приглашал в кино, а я пожимала плечами: наверняка он тупой капитан команды регби, с квадратным подбородком, низким лбом и пустыми глазами, потенциальный герой бессмысленной американской комедии.
Я заранее ее недолюбливала, я знала, что мы не сможем поладить, когда Челси еще отрыгивала молоко на мамин домашний халат.
Маленькая сволочь это быстро просекла. И принялась плясать жизнерадостную джигу на самом болезненном из моих тайных комплексов.
– Не волнуйся, я надолго не задержусь. Мама души во мне не чает, – заявила она на второй день проживания в моей квартире. – Она долго без меня не выдержит. Каждый день мне на мобильный названивает.
Я угрюмо отмалчивалась, Челси вела невидимый счет в свою пользу.
– Она говорит, что ты на нее совсем не похожа, зато я…
– Я похожа на бабушку, у той тоже была тонкая кость, – не выдержала я, – а вы с мамой обе склонны к полноте.
Но маленькая мерзавка не обижалась, наоборот, радовалась. Как же, ей удалось вывести меня из себя, меня, взрослую, пытающуюся казаться спокойной!
– Да, мы фигуристые, – она поправляла бретельку пошлого красного бюстгальтера, из которого выглядывала спелая, давно созревшая грудь. – Пусть я независимая, но отношения с предками у меня хорошие. Иногда мы весь день проводим вместе, как попугаи-неразлучники. У нас с мамой даже одна парикмахерша и одна маникюрша.
– И все-таки эти попугаи сбагрили тебя ко мне, – усмехнулась я. – Правда, боюсь, что на твои прически и маникюр денег у нас не хватит.
– Обойдусь, – презрительно пожимала покатыми белыми плечами она. – Я же совсем молоденькая, могу обойтись и без этой мишуры. Мое очарование в свежести. Это тридцатилетним, – в этом месте она выразительно смотрела на меня, – надо краситься и наряжаться, чтобы кого-то подцепить.
– Такими темпами ты подцепишь разве что сифилис, – безжалостно припечатала я.
Черт, ее невозможно было обидеть! Пуленепробиваемая девушка. А ведь ей всего четырнадцать. Я в ее возрасте могла искренне расстроиться, если вредная подруга говорила, что мне не идет прическа или платье. Неужели каждое следующее поколение намного циничнее предыдущего? Или это Челси просто такой уникум?
– Кстати, мои родители дают мне сто долларов в неделю. Карманные деньги. – Она невинно смотрела на меня из-под выкрашенной в черный цвет челки.
– Вранье. Наши родители столько не зарабатывают. Отец водит такси, а мама живет на пособие.
– И все равно ты обязана меня содержать, – Челси откровенно надо мной посмеивалась. – Я забыла туфли. И у меня скоро месячные, а прокладок нет. И мне нужен аспирин. И я привыкла принимать витамины. И пора к стоматологу.
С какой радостью я бы сказала «Обойдешься!», но вместо этого мне оставалось только скрежетать зубами от бессильной ярости. Малолетняя манипуляторша была права. Я могла сколько угодно ее презирать и ненавидеть, но то, что ее появление изменит мою жизнь, мягко говоря, не в лучшую сторону – факт.
Только вот как найти работу девушке, которая к тридцати четырем годам не нажила ни карьеры, ни эксклюзивных навыков, ни полезных знакомств?
* * *
Это свойственно большинству яппи нового московского формата. Иногда в сердце моего любовника Федора диковинным цветком распускалась необъяснимая тяга к прекрасному, а именно к ногам от подмышек, юным упругим грудям и струящимся длинным волосам.
– Обычно ты выводишь меня в свет, милая. Но сегодня культурную программу обеспечиваю нам я, – с лукавым прищуром объявил он в тот вечер.
Я удивилась, если я испокон веков водила дружбу с безалаберными созидателями, сумасшедшими художниками, циничными журналистами, томными актерками и загадочными галеристами, то среди Фединых приятелей преобладали такие же солидные и скупые на творческие проявления бизнесмены, как он сам.
– Мы идем на вечеринку? – насторожилась я.
Единственная вечеринка, на которую он когда-либо меня взял с собою, оказалась скучнейшим корпоративным мероприятием, где разновозрастные дядьки в одинаковых дорогих костюмах закусывали водку осетриной и сначала важно рассуждали об акциях и фьючерсах, потом, утерев салфеткой вспотевшее лицо, пересказывали друг другу содержание последнего номера журнала «Мир джипов», а под конец, развязав галстуки, пели в караоке пугачевский «Айсберг» (и это было самое страшное). А их жены, холодные и прекрасные, доказывали друг другу, что украшения от Булгари круче, чем от Каррера и Каррера. Что пентхаус на Новом Арбате не в пример круче, чем четырехэтажный загородный дом на Осташковском шоссе. Что уехать на шопинг в Милан, пока твой благоверный совокупляется с первым составом какого-нибудь украинского модельного агентства, гораздо круче, чем отправиться в тихую альпийскую глубинку с самим благоверным и там две недели слушать разговоры о фьючерсах, читать ему вслух «Мир джипов», петь с ним в караоке «Айсберг», а потом выкупать его из полицейского участка. Я оказалась не у дел. Скучно сидела в углу и ела осетрину. Они быстро разобрались, что я птица не их полета. Не могу отличить Карреру от Булгари, не понимаю, зачем одной семье целых четыре этажа личного пространства. И даже ни разу не была ни в Альпах, ни в Милане.
Но Федор меня удивил. Выяснилось, что мы идем смотреть финал конкурса красоты «Мисс Тонкая Талия». В ночной клуб.
Сопротивлялась я недолго, несмотря на то что терпеть не могу и дутые конкурсы красоты с пошлыми названиями, и ночные клубы. И вообще громкая музыка вводит меня в ступор. А смотреть на ослепительно улыбающихся красоток в купальниках мне почему-то неудобно. Чувствую себя холодным зрителем на рабовладельческом рынке.
Но Федор так искренне расстроился, когда я попробовала намекнуть на головную боль, что я быстро сдала позиции.
В конечном счете все оказалось не так плохо, как я ожидала. Нам досталось место в VIP-отсеке, на балкончике, там хотя бы можно было спокойно поговорить. И вот пока Федор, разинув рот, смотрел на очередную претендентку на гордо звучащий титул, я рассказывала ему о свалившейся напасти. Вернее, пыталась рассказывать, его внимание было рассеянным.
– Она чудовище… У нее татуировка, представляешь? Я видела, когда она вышла из душа. Какие-то иероглифы, черт еще знает, что они обозначают. Татуировка в четырнадцать лет… И она все время говорит: fuck! У меня скоро разовьется аллергия на слово fuck. Как в плохом кино.
А на сцене тем временем рыженькая конкурсантка с хрупкими детскими ключицами и тяжелой бабьей грудью пыталась исполнить что-то вроде стриптиза. Получалось у нее неловко, видно было, что барышня стесняется и вообще не уверена, на кой ей сдался этот дурацкий конкурс. Нет зрелища более жалкого, чем любительский стриптиз. Но собравшимся мужчинам нравилось. Какие они все-таки наивные. Покажи им большую грудь, и мозги их тотчас же перейдут в желеобразное состояние. Мой Федор чуть ладоши не отбил, аплодируя.
– Федь, ты меня вообще слушаешь?
– Да-да, – нехотя отвернувшись от сцены, на которой уже появилась следующая конкурсантка, пышноволосая брюнетка с циничным прищуром портовой путаны, он рассеянно на меня посмотрел.
– Она меня не слушается… Все время талдычит, что я должна помочь ей найти мужчину. Что у нее не было секса уже две недели, и это караул… А я в ее возрасте еще собирала гербарии и шила кукольные платья для соседских детей.
– Найти мужчину? – немного оживился он. В тот момент Федя выглядел как робот, услышавший кодовое слово. – А она хорошенькая?
– Ты чем слушаешь?! – разозлилась я. – Она – моя сестра. И ей четырнадцать. И теперь она живет в моей квартире. И я вынуждена ее содержать. Вот.
То ли брюнетистая конкурсантка была хуже рыжеволосой, то ли я наконец умудрилась донести до него мою мысль, но случилось чудо: его глаза осмысленно заблестели, и он даже сочувственно нахмурился.
– А нельзя отправить ее обратно в Майами? Тебе не кажется, что это наглость со стороны твоих родителей – столько лет делать вид, что тебя нет на свете, а потом повесить тебе на шею сестрицу в трудном возрасте?
– Кажется, – уныло вздохнула я. – Но этот вариант не рассматривается. И… маму жалко… В принципе я тут прикинула… Все не так уж плохо, хотя, конечно, и ничего хорошего. Мне надо устроить ее в школу, найти ей каких-то репетиторов. Чтобы хоть как-то контролировать ее время. Ну и еда. И одежда. И карманные расходы. Ее долбаные карманные расходы. Знаешь, подростки ведь любят ходить в кино. Жрать мороженое в кафе. Покупать журналы с постерами роковых идиоток вроде Кортни Лав. – Я сама не заметила, как завелась. – А игровые автоматы? Сын моей подруги за вечер проиграл четыреста баксов. Представляешь? Его привели домой два угрюмых шкафа кавказской наружности. Должок, говорят, за вашим сыном. И ведь пришлось отдать, пришлось! А еще косметика! Подростки любят разные баночки-скляночки даже больше, чем взрослые женщины. Во-первых, они еще наивны и искренне верят, что тюбик туши сделает их похожими на Адриану Лима. Во-вторых, у них куча времени, чтобы все это на себя намазывать.
– Да ты так не нервничай, – Федор накрыл мою руку своей, – всегда что-нибудь можно придумать.
– А что тут думать? – Я нервно передернула плечами. – Мне придется устроиться на работу, только и всего. Прощай, привольная жизнь и постельные кофепития до полудня.
– Но ты ведь никогда толком не работала, – ухмыльнулся Федя, – куда же тебя возьмут?
Что-то в его тоне мне не понравилось. Он говорил со мною так, словно я была одной из прилизанных жен его друзей, вся из себя в Булгари, с вакуумом в голове и билетом в Париж в крокодиловой сумочке.
– У меня все-таки высшее образование. Почему не возьмут? Другие как-то устраиваются.
– Да какое там образование? – хмыкнул он. – Кому вообще нужен твой филфак. Как будто бы не понимаешь, зачем туда поступают.
– И зачем же? – холодно спросила я, окончательно расстроившись.
– Да просто потому, что жена, которая в оригинале декламирует Петрарку, ценится больше, чем жена, которая варит душевный гороховый суп. Даш, не обижайся, – он положил ладонь мне на загривок, как распсиховавшейся кошке.
Наверное, будь я в него серьезно влюблена, я бы в тот момент заплакала. Но в глубине души я всегда понимала, что Федя – не судьба, а приятная оказия, просто веселый попутчик. Меня даже немного умилила его прямолинейность. И то, что он меня совсем не понимает, не видит, кто я, о чем мечтаю и чем живу. Не понимает, что мне никогда не стать одной из холеных хозяек большого города, которые вертят на пальце ключи от «Порше» и колют булавками нерасторопных маникюрш. И что наши отношения возможны лишь в рамках таких вот нерегулярных свиданий, напускной романтики, посиделок с красным вином, когда не ревнуешь за его отключенный телефон и когда сразу после секса привычно вызываешь такси.
– Ладно, не будем об этом. Я знаю два языка. Могу и секретарем пойти. Мне все равно, кем работать, карьера не интересует. Перекантоваться бы пару лет, а там… у меня есть мое мыло.
– Я к чему клоню… – он смущенно кашлянул, – тебе необязательно работать. Даша, ты же знаешь, что я прилично зарабатываю, хватит на двоих и даже на твою сестренку. Я мог бы тебе помочь.
Он смотрел на меня с бесхитростной надеждой, как лабрадор на закрытый холодильник. Предложение было соблазнительным. Я даже на минуту позволила себе представить, как это могло бы быть: я продолжаю варить мыло, порхать ночи напролет и валяться в постели до полудня, а Челси словно ластиком стирают из моей жизни. Вроде бы ее нет, а вроде бы я знаю, что все у нее прекрасно: она учится в платном лицее, ходит в кружок кройки и шитья и носит модные платья. И все это благодаря мне, вернее, моему мужчине. Все счастливы, шампанское льется рекой, занавес, титр «Happy end» на черном экране.
Только вот не получится так. Как только я позволю себе принять его помощь, его деньги, его самцовое первенство, как моя свобода полетит в тартарары. Сначала мне презентуют серьги Каррера и Каррера, потом вывезут попастись на экологически чистых альпийских лугах, а там уже и до «Айсберга» в караоке рукой подать. И наверняка он попросит меня переехать к нему. И наверняка вскоре скажет, что мои друзья – инфантильные лузеры, на которых стыдно тратить время.
– Ты могла бы переехать ко мне, – Федя оказался еще более расторопным, чем я могла представить, – в конце концов, мы встречаемся четыре месяца, и оба уже не дети…
– Хочешь сказать, пора остепениться? – подмигнула я. Меня разбирал смех.
– А что в этом плохого? Ты ведь не хочешь уподобиться твоим друзьям. Эта твоя Лика… Она же алкоголичка.
– Она известная художница и, между прочим, зарабатывает больше тебя, – обиделась я за приятельницу.
– Что с того, если она в сорок лет ведет себя как девочка.
– Буддисты сказали бы, что она мудрая. Сумела сохранить внутреннего ребенка.
– Или Танечка… Когда она сказала, что работает натурщицей, я чуть со стула не упал. Как можно позировать голой в тридцать пять лет. Нищим художникам в сомнительном подвале! – Он искренне негодовал.
– Федь, ты утрируешь. Таня – актриса, а натурщицей работала всего дважды. У нее тогда был простой, и срочно нужны были деньги. А сейчас она снимается в сериале…
– Ну все равно, это все как-то неправильно, – упрямо нахмурился мой любовник.
Наверное, если бы вышеприведенный разговор состоялся в другом месте и в другое время, мы бы поссорились и даже расстались бы навсегда. К счастью, у меня был беспроигрышный козырь, с помощью которого я и свела на нет опасный разговор.
– Федь, смотри, три финалистки вышли уже! Ты за кого будешь болеть?
Он мгновенно переключил внимание на сцену.
По внешности финалисток сразу было понятно, что конкурс – обманка, проплаченное мероприятие. Титул давно куплен, корона давно отдана. Той самой эффектной рыжей с силиконовым тюнингом. Вместе с нею в финал вышли такие чудовища, что хотелось зажмуриться. Одна выглядела как крепыш из Бухенвальда – кожа да кости, тени под глазами, изможденное лицо вечной жертвы кефирной диеты. У другой была прыщавая спина. Настолько прыщавая, что это невозможно было скрыть даже толстым слоем грима. Казалось, ее прыщи лукаво подмигивают из-под тональника цвета загара. Мне рассказывали, что это обычная практика. Они специально отбирают самых неприглядных статисток, чтобы девушка, за которую заплатили, смело королевствовала на их фоне. Чтобы ни у кого не оставалось сомнения, что победа честная.
– Конечно, за рыжую! – предсказуемо ответил он.
* * *
Я решила устроиться куратором в художественную галерею моей приятельницы Маргариты. «Галерея эксцентричного искусства» – так она называлась. А сама Маргарита была бабкой-ежкой с красными, как пионерский галстук, торчащими во все стороны волосами, желтым исполосованным глубокими морщинами лицом и тощими узловатыми ногами, которые она любила щедро оголить, да еще и принарядить в броские полосатые чулки. В середине девяностых Марго устраивала рейв-пати – она была настоящей московской принцессой вечеринок; не такой рафинированной прожигательницей жизни, как все эти современные ошивающиеся на «Крыше» блонди, а настоящей, живой, драйвовой, наэлектризованной. Примечательно, что на вырезанных из журналов «Птюч» и «Ом» фотографиях тех лет она была все той же морщинистой бабкой-ежкой, только волосы были зелеными, как парик Кикиморы из детского кино. Она носила виниловые комбинезоны и плотно сидела на героине. Честно говоря, я вообще не понимала, как такие склонные к увлеченному саморазрушению люди умудряются выживать. И не просто выживать, а процветать, вести успешный бизнес. Правда, я не знаю, можно ли считать серьезным взрослым бизнесом продажу таких предметов искусства, как свадебное платье, сшитое из использованных презервативов, или утыканный иголками стульчак для унитаза. Если честно, я плохо разбираюсь в концептуальном искусстве. Но за восемь лет в роли галеристки Маргарита купила двухкомнатную квартиру в центре, внедорожник «Тойота», объездила весь мир – наверное, это кое-что значит.
– Нет проблем, – пробасила Марго своим неподражаемым прокуренным голосом. – Оклад сто долларов. Плюс десять процентов от выручки.
– Наверное, в целом получается неплохо, да? – приободрилась я. – У твоей галереи должен быть хороший оборот.
– Ну как сказать, – скривилась она. – Вообще-то Москва еще не доросла до концептуального искусства.. Но уверена, что это случится со дня на день. И я рада, что ты позвонила, Даша, мне и правда позарез нужен куратор.
Ее энтузиазм сразу показался подозрительным. Хорошую хлебную работу невозможно найти с такой легкостью. Такую работу отвоевывают, выцарапывают когтями, вцепляются в нее хваткой бультерьера и рвут на части соперников, смеющих на нее посягнуть.
– Ну вот сколько картин вы продали в апреле? – на всякий случай поинтересовалась я.
– Вообще-то… Вообще-то апрель – так себе месяц для нас, галеристов. Застой.
