скачать книгу бесплатно
Анна Александровна буквально повисла на руках у Лены и Артёма. Потом собралась с духом и продолжала, увлекая их в сторону парковки.
– Муж, деверь и сын часто ходили на яхте под парусом, поднимались в горы, гоняли на мотоциклах и автомобилях. Я утратила бдительность и не заметила, когда Джо затащил Алекса в кабаре «Карусель», познакомил с Джеком Руби и прочим сбродом. Джо сыграл на юношеской страсти к приключениям – Алексу было восемнадцать. Джо слыл отличным психологом, ловцом душ в самом жутком смысле. Интеллигентный с виду, в очках с золотой оправой, улыбчивый, расторопный, невероятно эрудированный, очень умный… Таким, наверное, и должен быть Сатана. Джо всегда знал, что кому нужно. Я оказалась одной из его многочисленных жертв. Он просто купил меня, и всё. А Алекса соблазнил иначе. Вообще-то именно Джозеф нажил состояние, которое не снилось их с Эндрю отцу. Брат был у него на подхвате, но служил истово, верно. На невероятной проницательности и полнейшей беспринципности Джо строил своё благополучие и в дальнейшем. Только рак поджелудочной железы ему не удалось обмануть.
Анна грустно усмехнулась, будто осознав ненужность слёз и проклятий.
– Штат Техас не любил Кеннеди. Джозефа просто выворачивало при одном упоминании о президенте. А Алекс был склонен к риску и этим обратил на себя внимание. Он даже в полиции побывал из-за драки. Двое богатых оболтусов пристали к Терезе. Впрочем, и в школе жаловались на повышенную активность сына. Сама я в политику принципиально не вмешивалась. Верная жена, я всегда держала сторону мужа. У нас с Джо, признаться, была любовь. Муж обожал драчёну – белорусский омлет с сыром, обязательно приготовленный мною. А мне передала рецепт няня, уехавшая с нами в Англию. Джо считал экзотическими те блюда, к которым не привык. Таким оказалась и драчёна. Царствие небесное моей няне Поле…
На парковке Артём оглядел «Крайслер» Анны Александровны и решил, что с управлением справится. Дома, в Киеве, у него осталась практически такая же «тачка».
– Сейчас поедем.
Анна жадно дышала солёным морским воздухом. Мимо пробежала молодёжная компания, но друзей или знакомых Елены и Артёма среди них не было. Вокруг многочисленных фонарей яркими точками роилась мошкара. Под вечер заблагоухали какие-то экзотические цветы, высаженные за оградой у въезда на парковку. Похоже, их аромат очень нравился старушке.
– Алекс в присутствии Гелбрейтов никогда не высказывал своих истинных взглядов. —
Анна проводила глазами смеющихся парней и девчонок. Потом ообернулась к тем двоим, что были сегодня с ней.
– Джо и мысли не допускал, что мальчишка имеет собственное мнение. Мне-то полагалось знать своего ребёнка лучше. Помнить, что он привык всегда идти вопреки, противостоять нажиму. В детстве я не могла заставить его есть кашу…
Анна улыбнулась сквозь слёзы. Она смотрела в чёрное южное небо, где мириады звёзд роились подобно тем мошкам, и куда, как ей казалось, отлетела душа сына.
– Хоть режь его, а не проглотит, всё выплюнет на стол. А оставишь в покое, поест за милую душу. Всегда упрямый был, настырный. Любое дело доводил до конца. И принимал сторону меньшинства, защищал слабых. Если все вокруг настроены против президента, Алекс обязательно вознесёт его на пьедестал. Тогда мы об этом не знали. Алекс день ото дня становился всё более чужим, жил своей жизнью. – Анна сняла перчатки и потёрла одну сухую ладошку о другую. – Джо решил его поскорее женить, чтобы не вышло каких-нибудь не приятностей. Тереза Льюис, блондинка с роскошными волосами до пояса и сапфировыми глазами, самая завидная невеста в округе, богатая и образованная девушка, влюбилась в Алекса и настояла на своём. Единственная дочь Ральфа Льюиса – о нём я ещё расскажу, это будет интересно. Джо мечтал породниться с этим влиятельнейшим мерзавцем. Правда, тогда и я против этого не возражала. Свадьба была назначена на Рождественские каникулы, и в ноябре мы к ней уже готовились. Тереза заказала дюжину платьев, маленькие девочки наперебой напрашивались к ней в свиту – нести шлейф. Белое, главное платье спереди было облито бриллиантами. В свадебное путешествие собирались уехать сразу же. Предполагалось роскошное турне по Европе, начиная с Парижа. Тереза потом туда и уехала. Там и родила мою внучку, которую я никогда не видела. Впрочем, я её понимаю. Она возненавидела меня так же, как всех прочих Гелбрейтов. Тереза забрала с собой их обручальные кольца, чтобы носить на одном пальце, как часто делают вдовы.
Анна показала свой узловатый скрюченный палец с идеальным блестящим ноготком. Одно из колец буквально впивалось в кожу, другое было немного великовато.
– И сейчас во всех подробностях помню предрождественские дни сорок третьего, когда мы с Джонни обвенчались в Сан-Франциско. Тогда я работала в одном из музеев. А корабль Джона зашёл в тамошний порт, и сам он родился в Окленде. Наши места оказались в кино, рядом. Так мы и познакомились. Джон сделал мне предложение через неделю…
Лена и Артём, слушая историю далёкой и страстной любви, грустно смотрели друг на друга. Они знали, что Анна Александровна случайно оказалась в курсе их сердечных дел. Переговариваясь через голову старушки по-русски, они даже представить себе не могли, что она всё понимает, И поражается, наверное, какие дурацкие проблемы решает нынешняя молодёжь.
– С точки зрения Алекса я была изменницей. Предала его родного отца… Ну, всё, поехали. Простите старческую назойливость, дети мои дорогие. Но потом, уверяю, вы неоднократно вспомните этот вечер. Вряд ли я ошибаюсь – имею слишком богатый жизненный опыт. Кроме того, я слишком много в своей жизни совершила ошибок…
– Ошибок и у нас хватает, – проворчал Артём, садясь за руль.
По правде говоря, он был невероятно рад, что нынешним вечером не придётся отвечать на шуточки приятелей. Они на все лады обсуждали разрыв мистера Артёма Гримбы с мисс Юлией Касатых, дочерью богатого сибирского нефтяника. Юлия была красавицей с ореховыми глазами, а свои от природы чёрные волосы щедро подкрашивала вишнёвым.
Высокая, худая и длинноногая, помешанная на всевозможных диетах и мечтающая о карьере топ-модели, Юлия так и не смогла перевоспитать своего пухлощёкого бой-френда. Артём Гримба обожал готовить, особенно – всевозможные блюда из макарон и баранину с маслинами в вине. Просторная кухня в доме Марты Уинстон была самым любимым местом украинского гостя. Там, на гранитных столешницах миссис Уинстон, Артём создавал свои шедевры, которые потом поедались всем дружным семейством Уинстонов.
Отчаявшись, Юлия составила русское слово «конец» из сухих макарон, для чего специально заехала к Марте, а потом отбыла в неизвестном направлении. Приятели сообщили Артёму, что видели Юлию в ресторане, за одним столиком с седым благообразным джентльменом, который, должно быть, надавал красотке слишком много авансов. Так или иначе, но на сегодняшний день Гримба остался один и пребывал по этому поводу далеко не в лучшем настроении.
«Рыжее солнышко» Лена Яблонская, пережившая крушение основ незадолго до Артёма, подталкивала его к обычной в этих краях мести. Нужно было только зайти на соответствующий сайт в Интернете, поместить там портрет изменницы и выругать её, как следует, чтобы другие мужики поостереглись с ней связываться. Сама Лена так и разделалась со своим возлюбленным, тоже выходцем из СНГовии, молдаванином Ромой Найдуном. Тот, в отличие от Юлии Касатых, очень любил поесть, а у Лены то переваривался рис, то разваливалась рыба, то в супе-пюре появлялись комки. Неплохо готовила Елена только салат «Парадный» микс. Но питаться только этим блюдом из чипсов, кукурузы, перца и шампиньон Рома не смог и прислал Лене на недавний день рождения плюшевого мишку, который при нажатии на живот заявил: «Прощай, мы не пара!»
После этого Лена ославила Найдуна на упомянутом сайте и между прочим выяснила, что он уехал в путешествие по стране с какой-то девицей, прибывшей из Краснодара для работы официанткой. Сейчас они перемещались от восточного побережья к Калифорнии, занимаясь любовью в мотелях, и Лена, как ни старалась, не могла перестать думать о своём фиаско. Рассказ Анны Александровны наконец-то отвлёк обоих обманутых страдальцев от грустных воспоминаний, за что они мысленно благодарили Марту Уинстон. Возможно, квартирная хозяйка Артёма таким образом хотела показать молодёжи, что такое настоящая душевная боль.
Лена устроилась на заднем сидении рядом с Анной. Рассматривая себя в зеркало, она, между прочим, подумала, что стала похожа на настоящую американку. Перестала мучиться на идиотских «шпильках», носить длинные острые ногти. Стёрла с лица яркую косметику и сняла ворох золотых цепочек и колец, оставив только подвеску-птичку из чернёного серебра. Артём тоже здорово изменился – из киевского арсенала с ним остался лишь перстень, служивший заодно и личной печатью.
Супердорогие костюмы и мобильники выглядели тут как-то неуместно и вместо уважения вызывали откровенные насмешки. И богатые, и бедные одевались примерно одинаково, поэтому Артём с Леной в джинсах и ковбойках отлично вписывались в толпу. Теперь же, слушая Анну Александровну, Лена внезапно ощутила, что сильно изменилась за сегодняшний вечер. Она почувствовала себя стоящей на пороге великой тайны.
– Получается, что я сделала верную ставку. Но живу, как в склепе, среди всей этой роскоши, сама себе не нужная. Поделом мне, поделом. Я не замечаю вкуса пищи, не ощущаю ни радости, ни страха. Только одна каменная тоска. Ветер, океан, вино – всё пресно, нежеланно. Алекс чувствовал всё пронзительно, видел мир по-особому. Я внушала ему уважение к покойному отцу, давала подержать коробочку с орденом. Культивировала память о Джоне. Уверяла, что лучше него не было на земле человека.
Анна понаблюдала за мелькающими по сторонам шоссе огнями, потом устало опустила веки.
– Когда японский камикадзе потопил их линкор, я почувствовала, что умираю. А ведь ещё ничего не знала. Потом оказалось, что атака смертника и приступ какого-то слепящего безумия совпали по времени. Но я ждала ребёнка и поэтому должна была жить. Оказалось, что детей было двое. Во мне билось два сердечка. Одно остановилось почти сразу же. А другое… У сына были с младенчества взрослые глаза. Ребёнком в привычном смысле слова, глупым и шумным, я его не помню. Алекса с детства интересовали мировые проблемы… Есть такие люди, которые считают себя ответственными за всё, происходящее рядом. Алекс отвечал за всё. Когда ему исполнилось двенадцать, я решила, что можно быть откровенной. Кроме слёз и забот одиночество ничего мне не приносило. Разбитая, опустошённая, потерявшая работу в дамском ателье, я приняла предложение подруги, тоже одевавшейся у нас. На вечеринке ожидался Джозеф Гелбрейт, недавно похоронивший супругу. А я была высокой, стройной, синеглазой блондинкой с чёрными бровями. Во мне сразу чувствовалась порода. Сейчас вам смешно, конечно, но тогда Гелбрейт тотчас же обратил на меня внимание. Бирюзовое шёлковое платье так шло к моим глазам! Джо танцевал только со мной. Это было чудо! Ведь его внимания домогались даже молодые девушки, не обременённые детьми! А Джо выбрал именно меня. Через месяц прислал помолвочное кольцо с крупным бриллиантом. Помню, я смотрела на камень, как дурочка, не веря своему счастью. Думала, что это – розыгрыш. Правда, я была прелестной женщиной – с ямочками на щеках, с улыбкой как бы сквозь слёзы… А после мне довелось столкнуться с протестом Алекса. И я, и другие принимали его чувства за ревность, за желание избалованного отличника показать характер. А мой бедный сыночек, видимо, сердцем почувствовал надвигающуюся грозу! Ему было так плохо – ночами не спал, похудел, даже учиться стал хуже. Я нанесла Алексу первую травму, представ перед ним, чего греха таить, проституткой. Мальчик рыдал в голос, умоляя меня отказать Гелбрейту. «Ма, ну зачем тебе это? Разве нам плохо было вдвоём? Мы не голодали, нам дедушка помогал. Ты сама говорила! Ты ведь обещала папу никогда не забывать. Меня просила не посрамить его память, а сама другого нашла! Только потому, что у него куча денег, а не по любви! Дедушка обещал никогда больше не приезжать, если ты обвенчаешься с ним…» Старик Осборн не пожелал после свадьбы даже одно слово мне сказать. Более того, стал избегать встреч и с внуком, который вообще ни в чём не был виноват. Мальчик тяжело переживал разрыв с дедом, но после нашёл плюсы в новом положении. Поверните здесь! – Анна тронула Артёма за плечо. – Так будет быстрее, Я вам устрою роскошный ужин. Все говорили, что Энн умеет принимать гостей. Я слишком долго встречала очень важных визитёров. Положение обязывало. Так вот, первый удар Алексу нанесла я. И последний – тоже. В тот день я должна была не отсиживаться в бунгало на побережье, ожидая, пока всё закончится. Я, вернись этот день, прижала бы Алекса к своей груди, согрела, приласкала! Доказала бы, что люблю его! Мы ведь и дом уже купили для них с Терезой, хотели подарить на свадьбу. Годом раньше Джо преподнёс пасынку «Ягуар» белого цвета. И всё-таки Алекс не ощущал так нужного ему тепла. Я ведь не знала, что проживу долго. Считала, что у сына многое впереди, а мне больше ждать нечего. У мальчика было то, о чём другие не могли и мечтать. Но не было человека, которому он мог бы довериться. Мы все взаимно подозревали друг друга. Алекс всего лишь соблюдал этикет, непринуждённо общаясь с нами, с гостями, в которых никогда не было недостатка. И развязка пришла в тот памятный всему миру день, хотя могла случиться и в любой другой. Джо и в страшном сне не приснилась бы такая преданность Алекса кумиру! И я ни о чём не подозревала. Он был выдержан и настойчив, любую работу выполнял с ювелирной точностью. У него был трезвый, холодный ум. А сердце – страстное, горячее. Такому человеку трудно жить на свете. Алекс понял, что убить можно кого угодно, даже президента. И не пережил крушение идеалов. А, может, он просто испугался жить рядом с негодяями…
Анна достала зеркальце и зачем-то проверила макияж на морщинистом, тёмном, как древесная кора, лице.
Совсем рядом шумел Мексиканский залив. Лена с Артёмом, прислушиваясь к ровному гулу, подумали об одном и том же. Залив они видели всяким – лазурным, под знойным небом, с белопенной линией прибоя, и бешеным, густо-зелёным, вздыбившимся огромными волнами. Тогда, три года назад, ураган «Катрина» атаковал Нью-Орлеан, и в доме Марты Уинстон сорвало крышу. Лена как раз накануне покинула город, который вскоре был затоплен прорвавшей плотину водой…
– Приехали! – сказала Анна Александровна.
Мощные фары «Крайслера» выхватили из чернильной темноты ажурную изгородь, высокие ворота, и вдали, в саду, трёхэтажную виллу, увитую ползучими розами.
– Просигнальте трижды, Артём. Ричард, мой водитель, так и поступает. Чтобы знали – это я! – Старушка закашлялась и рассмеялась одновременно. – Только об одном попрошу – ничего никому здесь не рассказывать. Ни до моей кончины, ни после. Не желаю, чтобы у могилы сына толпились праздные зеваки. Наплыв репортёров и пересуды соседей мне тоже ни к чему. Довольно того, что вы сейчас поможете мне освободиться…
Анна Александровна втянула воздух тонкими ноздрями и замолчала. Из-под опущенных её век. не переставая, текли слёзы.
– Освободиться от чего? – Артём почему-то медлил.
– От тяжести. От жизни. Я столько лет боялась, что правда выплывет на свет! А теперь внезапно захотелось рассказать обо всём людям. Тогда, наверное, сын простит меня и примет. Что вы медлите?
Анна вскинулась, села прямо. Около дома она почувствовала себя полновластной хозяйкой.
– Нажмите клаксон трижды, и ворота тотчас же откроются…
Пролог-2
Человек, больше похожий на мумию, сидел один в своём собственном кинозале и жадно смотрел на экран. Ему оставалось мало – врачи давали от силы месяц, и жил он только на уколах. В последнее время медсестре Эстер приходилось приходить к пациенту всё чаще. Даже ночью она готова была в любой момент встать и подняться наверх, ив спальню, и потому отдыхала лишь урывками. Началась последняя стадия болезни, самая страшная и мучительная – не только для умирающего, но и для тех, кто был рядом с ним.
Но он ещё не слёг окончательно, потому что боялся оставаться один в спальне. В то же время никого не хотел видеть рядом с собой – ни сиделку, ни психоаналитика, ни детей, ни внуков. Он считал, что давно бы уже умер, если бы не ждал Энн, не надеялся на её прощение, на её христианскую милость. Он всё ещё верил в это, и потому жил, хотя давно бы уже мог прекратить свои страдания. Лишний укол обезболивающего, пусть два укола – и всё позади. Он слабо верил в загробную жизнь и высший суд, хоть и изображал из себя примерного христианина. Конечно, допускал, что что-то такое, непознанное, существует, но рай и ад считал человеческой выдумкой. Правда, теперь он чаще думал об этом. Приближалась черта, за которой он многое узнает.
Исхудавший человек с восковым лицом, опираясь на палку и держась одной рукой за стену, прошёл к своему креслу и сел, откинулся на спинку. Тотчас же экран ожил, осветился, и где-то сзади заработал аппарат. Больной удовлетворённо кивнул сам себе, словно соглашаясь с чем-то, и неожиданно улыбнулся. Дрожащей костлявой рукой он провёл по своим дряблым щекам, осторожно снял очки в тонкой золотой оправе и тщательно их протёр – чтобы лучше видеть. Это небольшое усилие далось ему с огромным трудом, и на лбу мелкой росой выступил пот. Больному казалось, будто он только что сдвинул с места что-то огромное и тяжелое, или работал всю ночь без отдыха. А на самом деле он всего лишь немного пошевелил пальцами, а потом запустил руку в карман домашней куртки.
Он смотрел на экран и видел знакомый город, где не появлялся уже много лет. Город был залит осенним солнцем, украшен флагами страны и штата. Больной видел эти улицы, дома, деревья Людей, стоящих по обеим сторонам магистрали. Губы его дрожали. Ему трудно было смотреть на экран, где остановилось время, где всё ещё было по-прежнему. Он искренне верил, что сейчас может встать с кресла, потащиться до экрана, протянуть руку – и оказаться там, где всё было так хорошо, так спокойно. В том времени был его младший брат Эндрю, там была красавица-жена Энн, которая теперь очень сильно постарела. Совсем близко существовал потерянный навсегда мир, который можно было ненадолго вернуть.
Человек подался вперёд, вцепившись в подлокотники сведёнными судорогой пальцами. И увидел, как по людскому коридору медленно едут чёрные лимузины, сопровождаемые мотоциклистами в шлемах и крагах. Слезящимися глазами больной искал «Линкольн SS-100-Х» с откинутым верхом, в котором сидели две супружеские пары, водитель и охранник. На другие автомобили, на мотоциклы, на столпившихся людей он не обращал внимания. Прекрасно знал, что сейчас произойдёт, потому что видел эти кадры бессчётное число раз. Помнил, как впервые крутили эту плёнку – вскоре после того, как выстрелы, прозвучавшие в Далласе, услышал весь мир.
Он видел Дили-плаза, Элм-стрит и знал, что впереди у кортежа железнодорожный мост, до которого машины и мотоциклы никогда уже не доедут. Широко раскрытыми глазами, то и дело промокая платком своё холодное, липкое лицо, человек смотрел теперь на высокое, как утёс над ущельем, здание книжного склада. И вдруг поймал себя на мысли, что не хочет услышать выстрелы, которые щёлкнут через несколько секунд. Это было новое ощущение – до сих пор ничего, похожего на сожаление, тем более, на покаяние, он не испытывал. Напротив, гордился, что внёс свою лепту в великое дело.
Патриот и обязан был так сделать, выступить с оружием в руках против пагубной для отечества власти. Конституция даёт гражданам страны это право. Он не смел уклониться от участия в этой борьбе, как не имеет права солдат в дни войны отсиживаться в тылу. Он убивал точно так же, как убивают на поле боя. Этого не стыдятся, этим гордятся. Но только поле это было иное…
Он видел молодую очаровательную женщину в розовом костюме и такой же шляпке, с букетом цветов в руках. Она сначала надела тёмные очки – очень ярко светило солнце. Но потом сняла их, потому что муж что-то раздражённо шепнул ей на ухо. Этот человек жил последние минуты, а думал о каких-то пустяках. Положив правый локоть на дверцу автомобиля, он смотрел по сторонам, улыбался, и, казалось, наслаждался всеобщим вниманием. Чета давно уже не жила, а как будто играла бесконечный спектакль, позировала для глянцевых журналов. И трудно было представить, какие страсти на самом деле бушуют в этой идеальной семье…
Понятно, он ведь ничего не знал. Он ехал по людскому коридору в открытой машине. Видел радостные лица горожан, слышал их приветственные крики. Перед его глазами мелькали флажки в руках встречающих. Ненавидящий его город выглядел со стороны очень весёлым и дружелюбным. Это было похоже на «Поцелуй Иуды». Так убийца, пряча за спиной кинжал, улыбается своей жертве.
Вокруг суетились репортёры, работали камеры, вспыхивали блицы фотоаппаратов. Всё действительно выглядело очень празднично, и многим было по-настоящему весело. Сзади медленно ползли другие лимузины, на которые, по большому счёту, никто не обращал внимания. И в одном из них сидел человек, который должен был вскоре стать первым лицом в стране. Мало того, он не просто предполагал или догадывался, а был уверен в том, что это должно сейчас случиться.
Вылощенный господин в «Линкольне», думал единственный зритель, скоро будет совсем другим. Его белоснежные манжеты зальёт кровь, и великолепную прическу испортят пули. Элегантный костюм с него стащат, срежут ножницами, а самого погрузят на короткую для него каталку. Он будет лежать навзничь, со свисающими вниз ногами, а глаза станут то разбегаться к вискам, то сходиться за переносицей. И потом, наконец, остановятся, остекленеют, и люди вокруг замрут в скорби. А первая леди, которая и сейчас не забудет о собственном имидже, начнёт прилюдно целовать труп мужа – с головы до ног.
Специально посланные люди снимали не только на Элм-стрит, но и в госпитале «Парклэнд Мемориал». И после доложили своему боссу о том, что даже бывалые доктора, увидев эту жуткую смерть, впали в шок. С такими ранами люди не живут и минуты, а этот пациент протянул почти полчаса. Его душа никак не хотела расставаться с телом, и агония продолжалась бесконечно долго. Что и говорить – он имел отличную наследственность. Его мать жива до сих пор, да и отец умер не так давно. Хорошо, что стреляли в голову, иначе, пожалуй, ничего бы не вышло. Потом прикончили, от греха подальше, и среднего брата Бобби – прямо во время президентской компании. А вот младшенький, Тедди, уже всё понял и поумерил свои амбиции…
Больной ещё сильнее вцепился в подлокотники, привстал на дрожащих ногах. Он задыхался, хватал воздух посиневшими губами. Можно было вызвать Эстер, приказать выключить аппарат, но он хотел досмотреть плёнку до конца и разобраться потом в своих чувствах. До него как будто только сейчас, через много лет, дошло самое главное. Ведь он давно, с того самого времени, знал, что обречённый президент ждал этих выстрелов. Почти никто на всей земле, кроме него и Энн, не знают, что это было так. Почему служба безопасности не приняла меры? Не поверила? Сочла предупреждение провокацией? Если бы тогда всё сорвалось, расправа с семейством Гелбрейтов была бы скорой и жестокой. Этот проклятый мальчишка, пасынок Алекс, едва не заложил всех. Только чудо спасло тогда их от катастрофы, и виновен в ней был бы именно он…
На экране всё произошло точно так же, как и всегда. Щёлкнул один выстрел, другой, третий. Главу государства швыряло то в одну, то в другую сторону. Так не бывает, когда стрелок один. Убийца не смог бы оказаться сразу в нескольких точках и невероятно быстро перезаряжать винтовку «Манлихер-Каркано». Это был классический перекрёстный огонь, при котором жертва выжить не может. Надо было очень постараться, чтобы не заметить этого. Но, слава Богу, Америка богата добрыми патриотами, которые закрыли глаза на очевидные факты. Больному казалось, что он видит летящие пули, ни одна из которых на самом деле не была послана из окна книжного склада.
Люди в панике бросились бежать кто куда. И вместе с ними исчезли стрелки, предоставив полиции возможность поймать того, кто заранее был назначен в самые главные злодеи. Специально посланные люди указывали пальцами на здание, где помещался книжный склад, – чтобы Ли Харви Освальда наверняка нашли и арестовали. Этот чокнутый парень не задумывался о том, что идёт на заклание. Похоже, ему даже хотелось прославиться – другого шанса всё равно не было.
Человек в кинозале как-то по-новому смотрел на происходящее и удивлялся, что до последнего времени всё воспринимал иначе. Он видел только внешнюю сторону событий, не задумываясь о внутреннем содержании. Но решил подумать под своими чувствами потом, а сейчас, уже в который раз, наблюдал за стрельбой. Пожилая пара, губернатор и его жена, то ли обнялись, то ли просто схватились друг за друга. Потом оказалось, что в мистера Коннэли тоже попала пуля.
Вот раненый президент падает головой на колени супруги, и кровавые пятна расплываются на её изысканном костюме. В нём вдова потом будет ходить весь день, не снимет даже перед принятием присяги новым хозяином Белого дома. Вот пока ещё первая леди легко и ловко карабкается на багажник, протягивает руку бегущему сзади мужчине, и с неженской силой затаскивает его в автомобиль. Через несколько секунд кортеж срывается с места и на бешеной скорости мчится в госпиталь – просто потому, что так надо. Вряд ли кто-то сомневался в том, что помочь тут не мог и Господь Бог.
Больной слабо махнул рукой, и экран погас. Да, расторопный мистер Запрудер сумел снять всё то же самое, заработал кучу денег и прославился на весь свет. Очень уж вовремя он оказался там со своей кинокамерой. Прямо чутьё какое-то на сенсации – ведь этот тип ничего не знал о том, что должно случиться. А вот он знал всё, потому и поставил своего человека с камерой в подходящее место.
Разумеется, плёнку он никому не продал бы, ни за какие миллионы, потому что память о прошлом бесценна. И здесь, к тому же, прекрасно видны исполнители, имена и клички которых были ему известны. Лишь бы успеть, уничтожить перед кончиной эту страшную улику, но перед тем ещё раз просмотреть запись – в последний раз!
Всё-таки приятно, черт побери, чувствовать себя творцом истории! Пусть он был там последней спицей в колеснице, пусть потом много лет дрожал от страха, что его уничтожат как слишком осведомлённого. Пусть он лишился любимой жены, которая до сих пор ничего не хочет слышать о нём. А ведь знает, что бывший муж умирает от рака, и мучения его поистине адские. Неужели ей мало этого? Впрочем, Энн оказалась наполовину русской, о чём он и не подозревал. У неё могут быть свои понятия о добре и зле.
Кто бы сказал тогда, на вечеринке в пятьдесят шестом голу, что прекрасная англичанка на самом деле родилась в Петербурге,… или тогда город назывался как-то по-другому… неважно! Он справился бы с собой, задавил голос сердца доводами рассудка. И, возможно, не корчился теперь по ночам от боли и страха. Не проклинал бы себя за то, что слишком доверял пасынку, который предал его в самый ответственный момент. Да, иначе, чем промыслом Божьим, ту удачу не назовёшь. И даже о том, что утечка случилась по его вине, никто, кроме Энн, не знает. Но она молчит, ни с кем не делится тайной, а ведь могла бы. Энн по-дворянски благородна, и не хочет позора, огласки даже для того, кого всем сердцем ненавидит…
Он медленно встал, с трудом разогнул колени. Ноги сегодня совсем не слушались, и тело болталось на них туда-сюда. Рука неуверенно держала палку, и потому она мало помогала. Сделав несколько шагов, больной остановился, чтобы передохнуть. В голове стоял туман, перед глазами всё плыло. Рванув ворот куртки и рубашки, он продолжил путь – на воздух, к секвойям и к океану. Там ему будет лучше, легче дышать. Он немного отдохнёт в шезлонге, на террасе, а потом пойдёт снова разбирать свой архив.
Он делал это каждый день, по полчаса – на большее не хватало сил. Как жаль, что младший брат погиб в авиакатастрофе, спустя всего три года после их триумфа в Далласе! Как бы помог он сейчас в этой тяжкой, нудной работе! Более верного человека у больного никогда не было, и сейчас он особенно остро это ощутил. Никому, кроме Эндрю, нельзя доверить архив, в котором есть очень много интересного…
– Мистер Гелбрейт, вам что-нибудь нужно? Я могу быть полезна?
Больной вздрогнул, пошатнулся, едва не упал. Видимо, Эстер наблюдала за ним всё то время, что он видел в кинозале. Конечно, так и надо, это – её долг. Но равно неприятно осознавать, что за тобой следят, каждый твой шаг контролируют. Так, чего доброго, и до архива доберутся. Да и зачем он копается в этих бумажках? Кому они нужны? Дочери и сыну это неинтересно, брат мёртв, а до дальних родственников ему нет дела. Завещание уже давно составлено, хранится у адвоката, и будет вскрыто после его смерти. Вот как бывает – и дети есть, и внуки, а умираешь один, по-собачьи…
– Да, что-то сегодня мне хуже, Эстер. – Больной тяжело навалился на плечо медицинской сестры. – Если вас не затруднит, проводите меня на террасу. Наверное, мне надо чаще бывать на воздухе.
– Я вам постоянно об этом толкую, мистер Гелбрейт!
Эстер, сорокалетняя некрасивая брюнетка, смотрела на него круглыми глазами. Она вообще напоминала большую птицу с тёмным оперением и мощным клювом.
– Осторожно, смотрите себе под ноги, чтобы не упасть ненароком. И сколько раз я вас просила не смотреть эти ужасные кадры! Я, здоровый человек, не могу спокойно выносить такое! А вам каково? Что за удовольствие – любоваться чужой смертью? Как ни относись к человеку, а глумиться над телом – грех.
– Тому, кто одной ногой в могиле, можно простить маленькие слабости. Труп врага всегда хорошо пахнет… Кто же это сказал? Кажется, французский король Карл Девятый после Варфоломеевской ночи. Или я что-то путаю?.. – Больной с облегчением опустился в шезлонг. Вдохнув солёный воздух, он действительно почувствовал облегчение. В глазах прояснилось, и лицо Эстер показалось ещё менее привлекательным.
– Что вы такое говорите, мистер Гелбрейт! – возмутилась сестра милосердия. – Может быть, вам принести успокоительного? В вашем положении тем более нужно умягчать свою душу, думать о Боге, о Вечном. И прощать всех, кого считали врагами. Тем более, если враги умерли намного раньше вас. Нужно вспоминать о добром, о прекрасном. В жизни каждого человека оно было…
– Напомните об этом миссис Энн! – перебил больной. – И расскажите ей, как надо прощать врагов. Ей полезно будет это послушать. Она не желает даже подумать о том, чтобы прийти ко мне и проститься. И, разумеется, будет очень рада услышать о моей смерти. А ведь я любил её с того момента, как увидел на вечеринке. И не могу забыть до сих пор, сколько ни пытался. Такой женщины около меня никогда больше не было. Может, потому, что она – русская? Чем-то неуловимым Энн отличалась от остальных, а потому я никем не смог её заменить.
– Не знаю, мистер Гейлберт! – сухо сказала Эстер. – По вашей просьбе я звонила ей позавчера. Объясняла, в каком вы состоянии, как хотите увидеть её и попросить прощения. Напоминала ей о том, что христианское смирение есть главная добродетель. Ведь вы наказаны Богом, если в чём-то виновны, и наказаны сурово. Не её это право – судить и карать…
– И что ответила миссис Энн? – перебил больной, цепляясь за руку сестры и не отпуская её от себя.
– Она ответила, что, если бы у меня был сын, и кто-то его убил, я поняла бы её. Она считает, что мне легко рассуждать об абстрактном. Как, впрочем, и большинству людей. С вашего позволения, мистер Гелбрейт, я больше не буду звонить миссис Энн. Если хотите продолжить попытки примирения, поручите это кому-нибудь другому. Не могу же я сказать несчастной матери, что она должна забыть о гибели сына. Мне жаль и вас, и её. Каждый по-своему и прав, и виноват. Но, если она не хочет видеть вас, ничего поделать нельзя…
– Хорошо, Эстер, я не буду докучать вам такими просьбами.
Больной обмяк, и плечи его опустились ещё ниже. Лицо из воскового стало землистым, и чёрные круги вокруг глаз набрякли слезами.
– Но я не убивал её сына – вы это прекрасно знаете. Напротив, я всё сделал для того, чтобы парень ни в чём не нуждался. Но если у него было в порядке с головой, я ничего не мог поделать. Её сын покончил жизнь самоубийством. И в предсмертной записке упрекал не меня, а именно Энн. Она должна прислушаться хоть бы к мнению любимого сына и в первую очередь спросить с себя. Но ей не хочется нести эту ответственность до конца дней. Легче назвать убийцей меня, который и её, и мальчишку буквально вытащил из грязи! Они ютились в какой-то тесной каморке при ателье! Кем бы она была сейчас? Разве жила бы так, имела бы эти возможности? Энн не забыла при разводе взять свою долю, несмотря на то, что называла эти деньги кровавыми. Она была так рада, что я обратил на неё внимание. Буквально захлёбывалась словами, щебетала без умолку! Она готова была ползти за мной на край света. И тогда не услышала возражений – ни сына, ни свёкра. Просто ей сейчас не нужны деньги, вот и всё. У неё и так их достаточно, чтобы дожить свой век в роскоши. Да, я жёстко поговорил с её парнем однажды. Может быть, излишне жёстко. Но с изменниками именно так и надо говорить. Я ведь не ошибся тогда – он действительно предал меня. Он укусил кормящую его руку. Без меня Алекс никогда не смог бы учиться в Гарварде. Там ему и набили голову всей этой чепухой. Я давно недолюбливал это заведение, пытался отговорить его, найти другой университет. Нет, захотел именно туда…
– Это всё было давно, и не надо ворошить прошлое. – Эстер укрыла ноги больного клетчатым пледом, усадила его поудобнее. – Вам принести солнцезащитные очки, мистер Гелбрейт? Солнце светит прямо вам в лицо…
– Разве? – удивился больной. – А я ничего и не замечаю. Мне все время холодно, а перед глазами – серый туман. Я только слышу шум прибоя, крики птиц. Они меня сопровождали всю жизнь. Я ведь родился на пароходе, когда родители возвращались из Китая. Это случилось несколько раньше положенного срока, но я рос крепким малым. Брат Эндрю был гораздо слабее меня. Но он был таким верным другом, Эстер! Он никогда и ни в чём не упрекнул бы меня! Извините, что задерживаю вас. Вы хотели принести очки? Принесите. А потом приходите сюда через час – проводите меня в кабинет.
– Хорошо, мистер Гелбрейт, – ответила сестра и поспешно удалилась.
Вокруг стало как-то очень тихо. Раньше больной боялся этой тишины. Ему всё время казалось, что сзади подкрадутся убийцы и прикончат его. Ведь многие, кто имел отношение к тем событиям, ушли из жизни при странных обстоятельствах. Судя всему, помогли замолчать и Эндрю. А вот его почему-то пощадили. Наверное, потому, что он подсуетился и отправил к праотцам того самого оператора, что снимал эти кадры. Парня просто сбила машина, когда он навеселе возвращался из ресторана. И тот, кто работал в госпитале, утонул во время купания. Совершенно типичные случаи, которые копов не заинтересовали. Конечно, с особо осведомлённым человеком могли разделаться и на всякий случай, даже не зная о плёнке, на которой запечатлены убийцы президента. Но пока никто не тревожил Гелбрейта, кроме страшной болезни…
Он слегка повернул голову, в ту сторону, где шумел океан. Теперь даже хотелось, чтобы кто-то прервал эти ненужные страдания. Каждую ночь, проваливаясь в забытье после укола, он молил Бога о том, что не проснуться утром. Но, как видно, во сне умирают только праведники. Грешники же должны заглянуть в бездну широко открытыми глазами. А врачи удивлялись, говорили, что он при такой форме рака слишком долго живёт. Может быть, он боялся уйти потому, что ТАМ ждали его жертвы, которых было много. Но главная жертва заслонила собой остальных, о которых больной теперь и не вспоминал. Впрочем, в смерти пасынка он себя не винил – его винила Энни. И больному начинало казаться, что он не сможет освободиться от жизни до тех пор, пока бывшая жена его не простит.
Больной хотел позвонить, позвать прислугу, чтобы ему подали телефон. Может быть, попросить дочку Патрицию ещё раз переговорить с мачехой? Кажется, они неплохо расстались, и сейчас изредка перезваниваются. Да и сын Дэнфорт, возможно, не откажет умирающему отцу. С ним Энни, вроде, тоже была любезна. Конечно, она не радовалась, когда дети бывшего мужа появлялись на горизонте, но вела себя вежливо, корректно. Может быть, именно Дэнфорт, который был очень дружен с покойным Алексом, найдёт те слова, которые всё же тронут это чёрствое сердце?..
Как и всем жестоким, чёрствым людям, ему было до слёз жаль себя самого. Теперь больной рыдал, откинув голову на спину шезлонга, и слёзы лились ему за ворот, в глотку, на грудь. Почему дети и внуки так редко навещают его? Почему ведут себя как-то неестественно, зажато, будто стесняются родства с ним? Им-то он чем не угодил? Многократно преумножил состояние своей семьи, стал одним из первых богачей штата, вошёл в круг избранных, стал вершить государственные дела? Благодаря ему дети и внуки выучились в лучших университетах, построили карьеру, создали крепкие семьи. Им не пришлось делать грязную работу – всё взял на себя он, отец и дед.
А теперь они морщат носы – от него плохо пахнет! Неужели не ясно, что они такие приличные и безгрешные только потому, что он с ног до головы облит помоями? Им бы оценить жертву, облегчить последние дни несчастного страдальца, а они ведут себя отвратительно. Постоянно намекают, что помнят всё про Алекса Осборна, сына Энни. Нарочно восхищаются красотой и талантами этого сумасшедшего самоубийцы, как будто именно отчим не дал ему прославиться и взять от жизни всё!..
Умирающий смотрел в океанскую даль, и видел нефтяные вышки, которых на самом деле там не было. Вышки двигались, шагали, как живые, уходили к горизонту. А на смену им из глубин океана как будто вставали новые «качалки». Они шли бесконечными шеренгами, появлялись ниоткуда, исчезали в туманной дымке. Они словно провожали своего хозяина, Джозефа Гелбрейта, и маршировали перед ним на прощание. «Качалки» работали, добывая из недр земли, из-под воды ту самую жидкость чёрно-жёлтого цвета, которая так дурно пахла, так отвратительно выглядела. Но без неё на планете не было жизни, за неё сражались и убивали. Вот так и он, Джо Гелбрейт, опозорился навеки, обрёк свою душу на вечные муки ради того, чтобы жила в благоухающем Эдеме его семья. Те самые потомки, которые теперь брезгуют им. В жестокой, кровопролитной борьбе он вырвал для них возможность быть чистенькими.
Больной задыхался. Широко открыв рот, он сидел в шезлонге и никак не мог поймать ртом воздух – здесь, на берегу океана, при сильном бризе. Тент трепетал над ним, шевелился увивающий стену плюш, раскачивались кипарисы, пробегали волны по благоухающим розовым клумбам. Но Гелбрейт не видел этого великолепия, даже забыл, что сидит на террасе своего калифорнийского дома. Он словно захлёбывался в нефти, которой было вокруг уже очень много. Она волнами накатывалась на берег, закрывала солнце и небо. Больной пытался выплыть из чёрных бурунов, но не мог, и постепенно погружался в пучину. Неловко взмахнув руки, он попытался встать и едва не упал на пол вместе с шезлонгом…
– Мистер Гелбрейт! Я принесла вам очки! – запыхавшаяся Эстер выглядела виноватой, как побитая собака. – Немного задержалась в доме. Не знала, что вам опять плохо. Минутку, я сейчас сделаю укол. У вас снова начались боли, мистер Гелбрейт?
– Нет… Боли нет. Я вообще не чувствую своего тела, Эстер. Мне душно. Дайте мне ингалятор или что-то такое.
Он еле сипел, и сестра милосердия с трудом его понимала. До сегодняшнего дня, несмотря на тяжкий недуг, Джозеф Гелбрейт никогда не вёл себя так, не хрипел и не задыхался.
– Я сейчас приведу доктора! – крикнула перепуганная Эстер и, стуча каблучками. Бросилась в дом. – Я быстро! Потерпите немного! О, господи!..
– За что? Господи, за что? – пробормотал больной, поднимая невидящие глаза к небу.
Там, в бездонной синеве, было пусто и просторно. Ни облачка, ни птички. Ничего земного – только покой и мудрость. Та самая нирвана, о которой мечтают индуисты.
– Да, я делал зло, я грешил, я убивал. Но делал это ради своей страны, как любой воин на поле боя. Я был беспощаден к врагам, я не считал их за людей, давил без жалости. Так делали все великие люди. Но их за это никто не судит, как меня. Ими восхищаются, а меня проклинают…
Больной повернул измученное лицо к доктору, который принялся ощупывать, выслушивать его, и слабо отмахнулся. Удушье прошло так же внезапно, как и накатило. Теперь он дышал свободно – пусть поверхностно, со всхлипываниями и хрипами. Ему казалось, что доктор зря волнуется, что всё прошло.
Но тот почему-то нахмурился, отдал несколько распоряжений Эстер, а сам остался рядом с больным. Он не выпускал руки Гелбрейта, щупал пульс, что-то говорил. Странно, но умирающий не слышал голоса доктора Уайльда, и потому не мог ответить. Он облизывал пересохшие губы и пытался улыбнуться, но безуспешно. А когда Эстер наклонилась к нему, чтобы напоить, не сумел проглотить воду. Больной словно забыл, как это делается, и вода пролилась за воротник.
– Уже? – спросил он доктора Уайльда. Больному казалось, что он говорит громко – на самом же деле он едва шептал. – Это конец?..
– Нет, что вы, мистер Гелбрейт! Небольшое ухудшение, и только! Эстер говорила, что вы опять смотрели эту злосчастную плёнку! Сколько раз я просил, чтобы вы этого не делали! Потом приходится вас откачивать. Была бы моя воля, я бы сжёг её, утопил в океане, развеял на атомы. Зачем вы губите себя, мистер Гелбрейт? У вас ещё остаётся время, а вы сами его сокращаете…
– Джереми, я прошу вас…
Больной немного успокоился, приподнялся в шезлонге. Врач сделал ему несколько уколов, на несколько минут наложил кислородную маску.
– Позовите моих детей… Пусть приедут сегодня. Может, вы и не лжёте мне намеренно, но я чувствую… это конец…
