скачать книгу бесплатно
– О чём?
– О Черноморском флоте.
– Вот те на! – Озирский стал, как всегда, торопливым и деловитым. – И что на сей счёт лично ты скажешь? Может, нашёл решение проблемы? Ась?
– Я не о решении думаю, а он том, что вдруг не поделят? Облавы опять по Москве пойдут, а я ведь Величко. Олег кругом записан украинцем! Сейчас в Чечне война, так за это страдаю. Сегодня опять соседка чернозадым обозвала. А дальше за второго папашу стану отвечать? Неохота, понимаешь?
– Действительно, проблема. – Андрей немного помолчал. – Ничего, будем их разрешать по мере возникновения. Не переживай. Мать дома?
– Должна скоро прийти. У неё кружок в семь кончается. Пока доберётся…
– Про Франсуазу передал?
Озирский понизил голос. А у меня вдруг глаза защипало, как будто только дошло. Ведь никогда я Фрэнс больше не увижу, и мать не увидит.
– Нет, не передал.
Я ненавижу врать, если только для дела не надо. А перед Озирским я должен всегда оставаться честным.
– Ты лучше сам, а? Я же ничего объяснить не сумею. А мать опять за сердце схватится. Скоро приедешь?
Я очень хотел, чтобы Андрей нас навестил.
– Откуда звонишь-то, понять не могу? Из Питера?
– Со Звенигородки. Что, номер не высвечивается? – удивился Андрей. – Не ждёте вечером гостей?
– Нет, у нас свободно. А номер я не посмотрел. Глаза слезятся.
Даже если бы и ждали кого, Озирскому всегда зелёная улица. Очень хочется узнать про Франсуазу. Кроме того, у него дело ко мне есть. У меня на это нюх. Давно шеф не беспокоил, с прошлого года. Тогда подростковую банду брали на бензоколонке.
Они заживо сожгли парня – своего дружка, между прочим. С моей помощью, убийц нашли и изобличили. Кому четырнадцать уже исполнилось, осудили. А остальным, получается, можно страшным образом людей уничтожать. Если бы я Уголовный кодекс сочинял, то казнил бы преступников тем же способом. То есть козлов с заправки сжёг бы живыми.
Андрей боится, что и меня в отместку бензином обольют, и зажигалкой чиркнут. Но пока ничего, не достают. Да и заправка эта от нас далеко – на Осташковской улице, на другом конце Москвы. А где я живу, они не знают.
– Тогда часиков в девять я буду.
Озирский всегда давал хозяевам время приготовиться. Нахаляву никогда не вваливался, за исключением тех случаев, когда исход дела решали минуты.
– Хочу с Таткой потрепаться. И для тебя есть интересная задачка. Ты как, уроки сделал уже?
– Сделал.
Всё-таки я соврал. И Андрей понял, что я соврал. Мы взаимно мысли читаем. Часто я подумаю, а он говорит. Или наоборот.
– Сделал…
Озирский тяжело вздохнул, но приставать с учёбой не стал. Если я нужен позарез, не заваливать же из-за уроков всю операцию! Я то и дело глотал слюну, чтобы горло так не болело. Да и в голове сильно постукивало. Температура поднимается, знаем. Может, и уроки делать не надо. Лишь бы заболеть не тяжело. Схожу к врачу или вызовем его на дом. Я в школу пока ходить не буду, а стану работать на Андрея. Но вряд ли шеф позволит. На задании нужно быть здоровым. Чувствую, придётся попотеть, и не только от аспирина.
– Как Сергей, жив ещё?
Лучше бы Андрей об этом не спрашивал!
– Он захворал. Я его к знакомому врачу отвёз. Простудилась птичка.
Озирский и матюгнуть за такое может. Я уже давно замечаю, что он к Гетке Рониной неровно дышит. А она, конечно, очень расстроится. Но я надеюсь, что с Сергеем всё кончится нормально.
– Сказали, что вовремя успел, – успокоил я шефа.
– Вот и доверь тебе живую душу…
Озирский сказал это так, будто я ему ни в чём никогда не помог, а делал одни только гадости. Но развивать тему не стал. Скушал обиду – ради дела. Я ведь тоже не люблю, когда меня ругают. Сам понимаю, что виноват. Андрей всегда знает, как себя нужно вести с людьми, и сейчас тоже не промахнулся.
– А Вилли здоровый ещё?
– Вилька у Олега на Ленинградке, три дня уже. Не ругайся, – примирительно попросил я.
Уж очень болело горло, да и правое плечо. В то место мне осколок попал, когда брали хурал, и взорвалась газовая плита.
– Приезжай. Я сейчас курицу разогрею, на троне. Хочешь? Мать пирог спечёт…
– На троне? – Озирский почему-то надолго замолчал. Потом согласился: – Ладно, я водку привезу. Помянем Фрэнс. Через несколько дней её гроб опустят в фамильный склеп де Боньер на острове в Средиземном море. А нам надо дальше жить, Божок.
Озирский назвал меня на кличке – так бывало, когда мы вместе работали. А между заданиями я был у него Русланычем.
– Жить и работать. Я поеду мимо магазинов. Что взять?
– Лимонов. Может, кураги. И помидоров с огурцами, если будут. В универсам недавно ходили. У нас всё есть.
Я подумал, что мне неплохо было бы полизать мёду, чтобы поправиться скорее. Но говорить я ничего не стал.
– Если увижу, привезу.
Озирский мог накупить ещё и не того. И матери-то букет роз цвета слоновой кости он привезёт обязательно. Шеф вообще к женщинам без цветов не ездит. Конечно, и Липке Бабенко, у которой остановился на Звенигородке, привёз и розы, и подарок. Не только её, но и сыну Андрейке. Ему ещё и года нет.
Положение обязывает. Андрей теперь респектабельный предприниматель. А для меня он просто друг, как большой парень. Я всё время забываю, что у него есть внук. Интересно, такси он возьмёт или на казённом «мерсе» прикатит? Раньше Озирский дамам руки никогда не целовал, а теперь это делает всё время. Он выучил правила поведения в свете, да и я кое-что усвоил.
Например, если поднимаешься с дамой по лестнице, нужно идти позади неё. И она, в случае чего, упадёт на меня. А, когда спускаешься, для того же самого она должна идти позади. Но я всё время в лифте поднимаюсь. А там главное – с педерастом каким-нибудь не оказаться вместе. А то клавишу «стоп» между этажами нажмёт – и привет.
– Итак, я буду у вас в девять. Все подробности при встрече.
Андрей отключился. Я вылетел из туалета, как ошпаренный. Без двух восемь, а в животе уже холодок. Если мать сейчас не сунет ключ в скважину, я оборзею. Блин, я сильно пугливый стал. Неужели ей нельзя поболтать с приятельницами после занятий, по магазинам пройти? Мать ведь не знает, что Озирский объявился. А я чайник поставлю, выпью чашечку. Чтобы не охрипнуть окончательно, пока Андрей приедет.
Я думал о чае, а сам слонялся по освещённой квартире просто так. В итоге у меня закружилась голова. Я отдёрнул капроновый тюль, проверил, нужно ли полить кактусы. Решил, что, должно быть, пора. Взял лейку, сходил на кухню за водой.
У нас четырнадцатый этаж. И там, внизу, не различить, подходит к дому мать, или заворачивает Озирский на машине. Мать-то близорукая, нужно её у метро встречать, чтобы в лужу не забрела. Очки не носит – стыдно. Если не упадёт, пальто точно испачкает.
А оно не простое – от престижного кутюрье. Только фамилию не запомнил. На день рождения дал ей «баксы» – как раз получил за поимку банды на заправке. Мать купила чёрно-оранжевую жуть до колена, повесила в шкаф. Долго не решалась надеть, а теперь не снимает. И сапоги у неё на шпильке. Сколько раз говорил, что не те у нас дороги! Всё равно носит. По три раза каждый каблук приколачивала. И добро бы низкорослая была, кривоногая – им без каблуков никак. А у матери такая фигура – закачаешься…
Я открыл кран в ванной, потому что на кухне – полная мойка посуды. Из-за попугая и всякого другого не сумел вымыть. Подставил лейку, прислушался. Почувствовал вдруг, что лифт остановился на нашем этаже. Не знаю, как другие, а я всегда слышу шаги и различаю их.
Вот, сейчас мать идёт от двери лифта в коридор, отпирает замки. Я бегу к ней, как угорелый, оставив лейку в ванне. Беру у матери сумки, а она наклоняется, целует меня в лоб. Наверное, чувствует жар, потому что мгновенно хмурится. А глаза у неё голубые, прозрачные, жалобные.
Я начинаю с порога говорить, чтобы отвлечь мать от своего лба. Между прочим, мне это удаётся.
– Как у тебя дела, Русенька?
Мать чувствует, что я о чём-то молчу. Пытается сообразить, но не может. Мне хочется сказать ей приятное, и я говорю.
– Да ничего, нормально всё. Сейчас Андрей звонил. В девять часов приедет к нам.
Я немножко ошибся. Озирский привёз матери не розы, а хризантемы – девять штук. Сам поставил их в огромную фарфоровую вазу. Потом выложил индейку, запечённую в фольге, килограмм помидоров, столько же огурцов, курагу с орехами, коробку конфет «Ассорти» с жёлтыми розами. На такую картинку, между прочим, можно и обидеться.
Никакие поминки не обойдутся без «пузыря». Андрей поставил «Смирнофф». Мы выпили, не чокаясь. Мать уже рта не открывает, когда шеф наливает мне. А он считает, что, если может засылать меня в банды, то отбирать мою законную дозу – смертный грех.
– Курица на троне не получилась, – сказал я. – Неловко подавать её с одной лапой.
Мать, как всегда, тщательно вытерла ветошью сапожки, почистила пальто и шляпу.
– Второй раз про эту курицу слышу, – признался Андрей. – А попробовать, видно, не судьба.
Шеф сегодня был в чёрной водолазке и таких же брюках. Я почему-то жду, когда на его висках растает снег. Ведь он без шапки пришёл. И не могу поверить, что Андрей такой седой.
– Обязательно в следующий раз сделаю, – пообещала мать.
Она достала из духовки горячий пирог «Гости на пороге», который еле успела сделать до прихода шефа. Он сказал, что взял на Пресне такси.
– Курочку посажу на баночку и угощу, – продолжала мать. – А когда ты впервые о ней услышал?
Странно вообще-то. Франсуазу мы уже помянули. Но что с ней случилось, Андрей так и не сказал. Знаем, что погибла, но убийства не было. Слепой рок, нелепый ужас – так объяснил Андрей. Я вижу, что и ему сил не хватает, а ведь мужик железный. Мать плачет, но как-то про себя. Она одна так умеет. По крайней мере, из тех, кого я знаю.
– В первый раз меня собирался угостить ещё полковник Ронин.
Озирский налил себе водки, выпил и закусил пирогом. Я макнул пирог в рюмку и положил в рот.
– Да, Андрей, я всё хотела спросить… Как Антон Александрович?
Мать, я вижу, понимает, что Андрей про Франсуазу пока не готов рассказать. А у меня горло болит так, что пищать охота. Видно, ангина приклеилась.
– Ему не лучше? Ну, хоть немножечко?
– Понимаешь, Татьяна, иногда мне кажется, что Ронин совершенно нормальный. Просто хочет немного отдохнуть. Ведь он так много работал, несколько лет не был в отпуске. Только перед самой трагедией успел съездить на родину, в Борисовку…
– Где это? – удивилась мать.
– В Белгородской области.
Озирский говорил почти шёпотом. Или я, сонная тетеря, его плохо слышал. Я не знал генерала Ронина, не видел его никогда. И потому очень не переживал. Разве что жалко было Гету и Маргариту Петровну. Они уже с ума сошли из-за ранения отца. Ведь он может навсегда остаться без сознания. А из госпиталя его выпишут – не век же там держать. И придётся ухаживать без всякого смысла. В конце концов, генерал умрёт – например, от воспаления лёгких.
Андрей говорил в свой собственный кулак – как будто затыкал себе рот:
– Практически все его раны залечены ещё зимой. В том числе и перелом основания черепа, и ушибы внутренних органов. На лице шрамы, но ими можно пренебречь. Ведь глаза и зубы целы.
Озирский сейчас и красивый, и страшный одновременно. Он смотрит на нас расширенными глазами. На его лбу – глубокие морщины. Похоже, что кожа и кость треснули. Он обещал дать мне интересное задание, но как будто забыл или передумал. Сейчас он не обращал на меня никакого внимания, смотрел в окно.
– Антону сделали все операции, какие только могли сделать. Как говорят врачи, ухудшений нет, но и улучшений пока не предвидится. Массаж, физиотерапия, лечебная физкультура, медикаменты – всё это Антон имеет. Иногда создаётся впечатление, что он давно очнулся. Я смотрю ему в глаза, вижу осмысленный взгляд. Просто не верится, что какой-то плёвый осколочек напакостил больше, чем весь остальной металл, огонь, взрывная волна. Такой тренированный мужик не может долго быть в отключке. Это нереально. Ронин просто прикалывается, смеётся над нами.
Озирский потрепал меня по чёлке, давая понять, что уговор остаётся в силе. Мы ещё обсудим свои дела. Почему бы и нет? Сейчас начало одиннадцатого. Отправим мать спать, а сами побеседуем. При ней нельзя – трусиха страшная. Стресс её угробить может.
– Ронин очень внимательно смотрит на меня, и я сам начинаю сходить с ума. Кажется, что он вот-вот возьмёт меня за руку, скажет: «Оклемался, порядок!» И от этого ожидания, постоянно и бесполезного, я сам начинаю бредить.
Андрей так сильно хрустнул пальцами, что мне показалось – сломал.
– Антон улыбается, как раньше. Смотрит телевизор, проявляя весь спектр эмоций – от радости до гнева. Но молчит…
Озирский двумя кулаками так ударил по столу, что я испугался. Мать обомлела тоже. Андрей ведь каратист. Удар у него, как у льва – быка убьёт спокойно. Он доски ломает, кирпичи дробит. А мебель у нас хлипкая, хоть и итальянская.
– Молчит! Только слушает. Я каждый день клянусь, что не приду больше. Но прихожу и бессознательно жду, что генерал скажет мне: «Привет!» Татьяна, не тебе объяснять, как это тяжко. Теперь все знают, что я в трагедии Ронина невиновен. Остаётся только ему самому объяснить, почему так вышло – когда в себя придёт. Только бы без параличей обошлось, без прочих негативных последствий! А если он вечно будет лежать, не простив меня, я сам себя изведу. Я ведь не проверил днище «мерса», не уберёг… Но мы должны переговорить, разобраться во всём. Я хочу услышать его голос, живой голос, понимаешь? Он ведь был такой красивый – баритональный бас…
Мать стала гладить Андрея по голове, утешая. Я всё понимаю, но сердце противно кольнуло. Они ведь оба пьяные, теперь свободные. Мало ли что может случиться? Ведь нравятся друг другу, а в таком состоянии всякое бывает. Препятствовать не могу – не моё дело. Придётся деликатно покашлять. Я хотел потихонечку, а сам чихнул так, что мать в ужасе отдёрнула руки. В глазах её стояли слёзы.
– Я ещё заметил, что Ронин очень помолодел – лет на пятнадцать, – продолжал шеф. – Этот феномен ещё не объяснён. Ведь с горя обычно старятся…
Озирский весь вспотел. Мать – тоже, как всегда после водки. Всем нам стало жарко на кухне. Форточку бы открыть, но никак не встать. Ноги у меня стали ватными.
– Антон может вернуться. А вот Фрэнс не вернётся уже никогда. Я не говорил ещё, как именно она погибла?
Озирский в упор смотрел на меня огромными зелёными глазами. Он смахнул пальцами слёзы. Мать уже рыдала в голос, закрыв лицо руками. Меня же горло отвлекало от всего. Хотелось пойти в спальню и прилечь. Но я не мог, не хотел оставлять их одних.
– Нет, Андрюшенька. Мы вот ждём с Русиком.
– Есть у нас в Питере Каменноостровский проспект. Раньше он назывался Кировским. Там начали по весне балконы падать – на головы людям. Никогда такого прежде не было.
Озирский вдруг улыбнулся – слезливо, как пьяный. Он будто бы до сих пор ничего не понимал. Мать пыталась оттереть размазавшуюся помаду. Волосы её мокрыми сосульками повисли над тарелкой. Я вилкой ткнул себя в ладонь посильнее, потому что ничего не соображал.
Андрей полез за сигаретами. Я хотел попросить, но при матери не решился.
– Не сосулька? Неужели балкон, Андрюша?
Мать выдохнула дым, похлопала своими тяжёлыми веками. Какая же она красивая, даже сейчас! И почему мне никак такую девчонку не найти?…
Я увидел, что Андрей весь дрожит. Меня тоже познабливало. Может, мы оба чем-то заболели?
– Мэр* довёл город до полной разрухи. Питер снегом занесён, почти как в блокаду. Лёд в полметра толщиной. Ни разу его не скалывали – даже в центре. И песком не посыпают. Сугробы намело в человеческий рост. Про сосульки уже не говорю. Само собой, что люди от них гибнут. У нас ведь климат влажный, всё время ветер с моря. И такие бороды намерзают! Так теперь балконы стали рушиться. Особенно в центре, в старом фонде.
– А у вас тоже выборы будут в этом году? – спросила мать, всхлипнув.
– Выберут того же самого, куда денутся!
